Стинг (Гордон Самнер)
Стинг. Сломанная музыка. Автобиография
Каждое утро пятницы мама отправляет меня под железнодорожный мост купить свежую треску и пикшу у жены рыбака. Тележка, на которой она привозит рыбу с пристани, состоит из грубо сбитого дощатого ящика на колесах от коляски. Женщина заворачивает мокрую блестящую рыбу в старые газеты. У нее грязные ногти, затянутые назад темные волосы с проседью и морщинистое, как топографическая карта, лицо. У нее всего один зуб. Я боюсь этой рыбачки, потому что в моем воображении она представляется злой женой морского чудища, а бьющие хвостами рыбы с открытым ртом – ее жертвами. Поэтому по пятницам я пытаюсь куда-либо сбежать или умоляю маму отправить меня в обычный рыбный магазин, где все рыбы уже мертвы, словно в склепе, и все не так кровожадно.
Я учусь в начальной школе Св. Колумба, расположенной в старом викторианском здании рядом с церковью, где венчались мои родители. Церковь названа в честь безбашенного ирландского монаха, одного из тех, кто обращал местных язычников в христианство в V или VI веке. У этих монахов были серьезные проблемы с головой, и, судя по всему, им нужно было быть отпетыми пропойцами, чтобы уйти из своего монастыря на острове Ионы и пытаться заменить людям Одина и Тора на Господа, проповедующего любовь и готовность подставить вторую щеку. Прошли века, а наши священники все те же сумасшедшие ирландцы, называющие на местном диалекте четвертый день недели Thorsday – днем Тора. Да, в мире все еще есть неизменные вещи…
В школе Св. Колумба в моих отношениях с религией наметился разлад, длящийся до сих пор. В католических школах изучают катехизис – маленькую красную книгу, содержание которой надо заучивать наизусть, словно цитатник Мао.
«Кто сотворил тебя?»
«Господь».
«Зачем Господь тебя сотворил?»
«Чтобы знать Его, любить Его и служить Ему».
«По чьему подобию Господь сотворил тебя?»
«По Своему подобию» и так далее.
Из этого напрашивался вывод, что Бог был католиком, а все те, кто таковым не является, не смогут попасть в рай. Следовательно, их надо жалеть и, если это возможно, вернуть в лоно правильной церкви. К счастью, я был ребенком родителей разных конфессий – мама принадлежала к англиканской церкви, а отец – чисто формально – был католиком, поэтому я не мог согласиться с такой постановкой вопроса. Обречь миллионы потерянных душ на вечные страдания только потому, что они не были членами Лиги католических женщин или рыцарями Св. Колумба, казалось верхом высокомерия задолго до того, как я впервые услышал это слово. Концепция чистилища – места, в которое попадают и где должны вечно пребывать несчастные дети, не крещенные в католической, апостольской церкви, пугала меня не меньше, чем понятие ада (в который человек попадал за то, что пропустил одну воскресную службу). Мне вообще не нравилась сама идея вечности, будь то рай или ад. Рай представлялся мне бесконечной скучнейшей службой, на которой не будут присутствовать все, кого я знаю, включая моих собственных родителей, потому что все они будут гореть в аду. Тем не менее я стал алтарным мальчиком, или, как принято говорить в католицизме, министрантом, для того чтобы тоска литургии не казалась такой зеленой. Я как попугай повторял тексты на латыни, практически не понимая их смысл. Уверен, что в этом я был не один. Мне нравились церковные облачения – длинная черная сутана под белым стихарем в будни и красным по воскресениям. По сути, это было настоящее платье. Меня как будущего музыканта привлекали театральность и торжественная помпезность действа.
Но поскольку в то время у меня не было настоящего религиозного переживания, я чувствовал себя обманщиком в обители праведников. Я был неприкаянным и лишним. Однако самые большие проблемы ждали меня на исповеди… Предполагается, что в возрасте семи лет ребенок уже должен отличать добро от зла, но, насколько мне известно, большинство семилетних детей не совершают злодейских поступков. И все же считается, что, стоя на коленях в закрытой будочке-исповедальне и глядя на силуэт священника, сидящего в окошке, затянутом непрозрачной тканью, надо исповедоваться в своих грехах.
Исповедь должна начинаться следующими словами: «Благослови меня, святой отец, ибо я согрешил. Моя последняя исповедь была две недели назад» (говорят, что исповедоваться нужно раз в две недели). У меня были большие проблемы с такими признаниями. По моему мнению, я не совершал грехов, достаточно серьезных для того, чтобы их упоминать, но у меня язык не поворачивался, чтобы сказать священнику, что я не грешил, поэтому заявление о том, что я – грешник, уже само по себе являлось ложью. Сразу же после этого я придумывал ряд провинностей, наподобие «я не слушался» (что не соответствовало действительности) или «я врал». То, что я говорил неправду на исповеди, можно назвать святотатством, наказанием за которое являются вечные муки в аду. Своим семилетним умом мне было сложно разобраться в этом онтологическом и моральном парадоксе, поэтому я сторонился исповедей как огня, что делало мое официальное положение в церкви еще более сложным. Считается, что исповедоваться надо как минимум раз в год, и если этого не происходит, человека отлучают от церкви (это означает, что грешник будет вечно гореть в аду). Поэтому я вообще перестал ходить на исповедь, чем обрек себя на вечные муки, подобные тем, что ирландские священники уготовили писателю Джеймсу Джойсу. Одно из двух: либо я был очень глупым семилетним ребенком, либо слишком много думал и усложнял.
Багаж этих головоломок я взял с собой во взрослую жизнь. Иногда моя позиция в вопросе религии помогала в жизни, иногда – нет. Так или иначе, для меня эти вопросы неразрывно связаны с мучительными сомнениями. Вот такие последствия католического воспитания.
Оставаясь в джунглях, мы провели некоторое время в церкви, правда, я не могу сказать, как долго. Труди выглядит спокойной, кажется, что она глубоко погрузилась в пучину воспоминаний. Сидящая чуть позади и левее от меня женщина тихо стонет. Мне сложно сказать от чего – от боли или от переживаемого экстаза. Женщина справа плачет. Я молчу и ровно дышу полной грудью, пав под напором лекарств, пульсирующих в венах.
Меня поражает бесконечность измерений памяти и визуальных метафор, всплывающих в сознании после употребления этого препарата. Такое ощущение, что под микроскопом моего разума оказались все отношения, через которые я прошел: с родителями, сестрами, братьями, любовницами, женами и детьми. Воспоминания о них выступают в качестве свидетелей на судебном процессе моей памяти. Я размышляю над темами, которых обычно стараюсь избегать, – о том, что был плохим сыном, братом, другом, мужем и отцом, а также о страхе смерти. Я не игнорирую эти темы, напротив, они становятся предметом моей рефлексии.
Наиболее темные и мрачные видения отошли на второй план, но я должен признаться, что этот препарат – штука совсем не детская, принимать его надо не для развлечения, а для получения серьезного и глубокого опыта. Я капитулировал и увидел, честно говоря, как много ярости и гнева хранит мое подсознание, но благодаря препарату их как будто становится меньше…
Сидящая позади и чуть правее женщина все еще всхлипывает, но стала гораздо спокойней, а женщина слева, как я понимаю, пребывает в состоянии сексуального экстаза. Я узнаю звучащую в зале музыку – это бразильская певица Зизи Посси. Она поет голосом, полным романтики и страсти. Я не слышал звучащей песни, но узнаю мелодию – это обработка известного произведения композитора Эйтора Вилла-Лобоса, ей добавили яркое соло на виолончели. У меня начинается прилив новых видений.
Спиралевидные геометрические формы за веками закрытых глаз вибрируют в ритм с музыкой и постепенно превращаются в силуэты людей – блестящие, яркие, словно усыпанные драгоценными камнями женские фигуры. Никогда еще я не видел таких чудесных и красивых существ. В них есть что-то инопланетное, невообразимо прекрасное и сексуальное.
Такое чувство, будто я поднимаюсь в огромной шахте лифта. Меня окружают и поддерживают таинственные экзотические спутницы. Мы движемся все выше и выше, я перестаю сопротивляться и уже совсем не контролирую ситуацию.
Так я оказываюсь в огромном пространстве, похожем на внутренность улья, в центре которого стоит стол с шахматной доской. На противоположной стороне доски сидит существо на порядок красивее и выше по статусу, чем окружающие и прислуживающие ей сущности, предложившие мне сесть за стол. Передо мной белые фигуры, и, судя по всему, от меня ждут хода. Ворох существ располагается вокруг стола. Они – сама элегантность.
Я начинаю, передвинув стоящую перед ферзем пешку на две клетки вперед. Это стандартное начало партии. Мой оппонент тоже делает весьма стандартный ход. Во время игры она не меняет выражения лица и не смотрит на доску. Ее глаза прикованы ко мне. Как только я делаю свой ход, она агрессивно и без промедления двигает одну из своих фигур.
В комнате звучит музыка, и нимфы-спутницы начинают сладострастно покачиваться в такт. Она смотрит на меня с вызовом и насмешкой, в ее взгляде нет и намека на близость… Музыка звучит все громче, кружит мне голову, как сладкие духи. Нимфы-спутницы складывают пальцы в разных весьма сложных комбинациях, словно храмовые танцовщицы в Индии. Я должен сконцентрировать внимание на игре, но хоровод пленительных нимф будоражит мое воображение.
Сидящая напротив меня женщина превращается в королеву неописуемой красоты и необычайного ума. Я обращаю внимание, что, ставя свою фигуру на клетку, она будто вкручивает ее в поверхность доски. Этот жест должен запугать меня и отвлечь, и это сработало. Такое ощущение, что это уже не просто игра, а ставка отныне – моя жизнь. Она выигрывает, обложив мои фигуры со всех сторон, и я начинаю волноваться.
Эротические танцы нимф вокруг стола приобретают все более откровенный характер… Они так призывно двигают бедрами, что я отвлекаюсь и начинаю допускать ошибки одну за другой. Я понимаю, что должен размышлять трезво, но танцовщицы гипнотизируют меня и возбуждают. Я чувствую, что готов отдаться им, но одновременно с этим мне страшно.
Она безжалостно меня атакует, сметает все мои оборонительные позиции. У меня не остается выбора, и я вынужден поставить короля в центр доски. Теперь он совершенно беззащитен перед когортой черной королевы, один-одинешенек на открытом поле. И она начинает меня атаковать.
Вытянувшие руки танцовщицы похожи на чудесных птиц, многоруких и многоногих, фреска из тантрического храма – элегантная и похотливая.
Черная ладья берет белого слона. Король снова в опасности. В ухо мне шепчут откровенные и возмутительные пошлости. Я с трудом дышу. Змеиный, предательский язык прикасается к моей шее чуть ниже уха. В этот момент перед моим раненым королем появляется черная королева. Эхом разносится по комнате слово: «Шах». Нимфы-спутницы отстраняются от меня.
Я отступаю на всех фронтах. Черный ферзь проносится мимо, насмешливо целует короля, потом останавливается и ждет, словно паучиха «черная вдова», которая сплела сеть и предвкушает свою неизбежную победу.
Я опять отступаю. Музыка затихла, в комнате совершенно темно.
Я возбужден, побежден и чувствую себя очень ранимым.
Черный ферзь улыбается и с издевкой передвигается на клетку в сторону, словно придворный при дворе Елизаветы. От него идет длинная, «простреливаемая» полоса. Моему несчастному королю остается только одно – встать в угол доски. Черная ладья идет на Н8. Мат.
Я лежу в темноте в своей спальне над молочным магазином. Впервые в жизни я успешно мастурбировал себе на ладонь.
Филип Ларкин в стихотворении Annus Mirabilis писал, что секс появился где-то в период между снятием запрета на роман «Любовник леди Чаттерлей» и выходом первой пластинки The Beatles. Для меня секса не существует, за исключением сбивающих с толку заявлений Томми Томпсона. В нашем доме о сексе не говорят. Секса нет и по телевидению, возможно, он есть в кино, но я его не видел. Британская модель и танцовщица Кристин Килер и ее подруги, быть может, уже развлекают министра обороны, что создаст большие проблемы правительству тори, но газеты об этом еще не знают. Собираются снять запрет на продажу книги Дэвида Герберта Лоуренса, написанной тридцатью годами ранее, но для меня это пока совершенно ничего не значит.
Я понятия не имею, что намочило мою ладонь в ту ночь. По вязкости и температуре эта жидкость была похожа на кровь. Приятные ощущения были подпорчены страхом того, что я поранился и на следующее утро мое тело и простыни будут в крови. Я не зажигаю свет, чтобы не разбудить своего младшего брата. Это мой секрет, и я уже чувствую боль в ногах оттого, что меня отшлепал отец. Страх, чувство вины и ощущение экстаза создают в моей голове соблазнительный коктейль, который будет согревать мои чресла еще в течение долгого периода после первого в моей жизни опьянения.
Отец не склонен к отрытым демонстрациям любви и относится к поцелуям и объятиям как к чему-то лишнему. Люди его поколения считали недостаток близости и физической теплоты чем-то совершенно естественным и в некоторой степени проявлением мужественности. Такое ощущение, что поколение, выросшее между двумя войнами, неосознанно пыталось возродить традиции Спарты и вырастить людей, у которых выработался бы иммунитет к страданиям и эмоциональным жертвам войны. Отхождение от таких норм считается слишком женственным. Мы не плачем, не обнимаем друг друга, а поцелуи вообще происходят только в кино. Мой отец не садист и не бессердечный. Просто он плоть от плоти своего поколения. Он хороший человек, который любит нас всей душой, но его сердце не знает, как показать эту любовь. Отец, словно пленник в железной маске, все чаще бывает мрачным и неразговорчивым. Он – жертва личных предрассудков, каким должен быть мужчина.
Мама – совершенно другой человек. Она спонтанная, эмоциональная, на ее лице с одинаковой легкостью появляются как слезы, так и улыбка. Ей нужны романтика и порыв. Она редкая и экзотическая птица, опасная и непредсказуемая, запертая в клетке домашних забот. Я обожаю свою мать, но при этом боюсь ее.
Днем по воскресеньям мы смотрим старые черно-белые фильмы по BBC: «Короткую встречу» с Тревором Ховардом и Селией Джонсон и «Эту замечательную жизнь» с Джеймсом Стюартом. Мама по-детски завороженно смотрит на экран, полностью покоренная происходящим на нем, и заливается слезами при первом же намеке на сентиментальность, как только слышатся грустные и липкие, как теплый сахарный сироп, звуки скрипок и виолончелей. Я в равной степени сын как матери, так и отца, поэтому горло стягивает петлей, я сглатываю слюну, стараясь не расплакаться, не обнять мать и не вытереть с ее лица слезы. Днем отец обычно спит, у него нет времени на фильмы. Во время просмотра я сижу в качестве его заместителя с мрачным каменным лицом истукана. Со стороны, наверное, кажется, что я пытаюсь сдержать гнев.
Распорядок дня отца всегда неизменный. К полудню он заканчивает развоз молока и после обеда ложится спать на два или три часа. Проснувшись, он читает вечерние газеты и идет в паб: в Penny Wet на Хай-стрит или в Rising Sun на Коуст-роуд, неподалеку от района, где он развозит молоко. Отец мало пьет и жалуется, что перебрал и теперь у него болит голова. Отец никогда не возвращается домой пьяным и не приходит поздно.
Мама не пьет, поэтому не ходит с отцом в паб. К тому же общество не особо одобряет женщин, которые зависают в подобных заведениях, а моя мама – человек возвышенный и деликатный. В то время считалось, что в пабах ошивается всякий сброд, и мама точно не хотела, чтобы ее отнесли к их числу. Она следит за моим младшим братом и сестрой, готовит завтрак, обед и ужин, ходит за покупками на Хай-стрит, смеется и сплетничает с рыжеволосой Нэнси в подсобке за торговым залом нашего магазина. Мама никогда не работает в магазине, она считает себя леди, и именно так ее воспринимают окружающие. У нашей семьи первыми на нашей улице появляется машина и телефон.
У нас в доме есть проигрыватель. Мама научила меня двигаться под песню Tequila группы Champs и танцевать под All I Have to Do Is Dream в исполнении Everly Brothers (в этой песне я впервые услышал и обратил внимание на музыкальную гармонию). Мы танцуем твист под Чабби Чекера и крутим обруч вокруг талии. Танцуем до полного изнеможения, до тех пор, пока с болью в груди не валимся на пол совсем без сил. Это счастливое время. Мы много смеемся, правда, не во второй половине дня, когда папа отдыхает. В это время нужно вести себя тихо. Пока папа спит, мы сидим с мамой у занавешенного кружевными занавесками окна на втором этаже и смотрим на прохожих.
Наша семья далеко не бедная, но у нас то и дело бывают проблемы с деньгами. По субботам отец, Рэй и его брат Билли приносят всю недельную выручку в служебное помещение за магазином. Меня часто просят помочь, засаживают собирать стопочки однопенсовых монет по двенадцать штук, трехпенсовые – по четыре штуки, шестипенсовые – по две, шиллинги – по двадцать, а флорины или двухшиллинговые монеты – по десять штук. Помню, считал и другие монеты: фартинги, то есть одну четвертую пенни, монеты достоинством полпенни и полкроны. Но как ни считай, никакого дохода не получалось, компания лишь окупала свои расходы. Я смотрел, как Рэй и Билли ерзали, явно чувствуя себя не в своей тарелке, пока отец по несколько раз все пересчитывал.
Однажды к нашему дому подъехал синий грузовик, и четыре мужчины в серых комбинезонах вынесли со второго этажа пианино и погрузили его в автомобиль. Пока его выносили, по выражению маминого лица я понял, что в ее душе что-то умирает. Ни отец, ни я не стали тогда успокаивать ее.
Вскоре после этого Билли исчез. Однажды утром к нам пришел Рэй и сказал, что его брат не открывает дверь. Вместе с отцом они поехали к дому Рэя и минут двадцать стучались к нему. Отец с Рэем разделили между собой участок, который обслуживал Билли, и на следующий день мне пришлось помогать отцу, несмотря на то что надо было идти в школу. Мы заканчиваем работу только в середине дня. Я валюсь с ног от усталости и вместе с отцом ложусь отдыхать. Билли не появляется ни на следующий день, ни через два дня. Рэй утверждает, что понятия не имеет, где его брат. «Может, у него возникли неотложные дела», – говорит он, пожимая плечами.
Билли полностью исчезает из нашей жизни, и мы больше никогда о нем не вспоминаем. Тем не менее нужно найти кого-нибудь вместо него.
Через несколько дней перед служебным входом в наш магазин выстраивается очередь соискателей, присланных с биржи труда. Нэнси стоит в углу, сложив руки на груди, курит сигарету и с презрением смотрит на этих нищебродов и иногда фыркает. Бетти тихо плачет в другом углу. На ее лице выражение вселенской скорби, слезы так и текут, а нижняя губа распухла от полученных вечером побоев бойфренда. Моя мама безуспешно пытается ее успокоить. Во второй половине дня с биржи труда нам пришлют новую партию соискателей, но предупреждают, что мало кто захочет носиться по улицам в зимнюю стужу.
«Вот уж точно», – бормочу я, услышав это предостережение.
Может быть, то, что я сейчас напишу, является воспоминанием, смешанным с воображением, или я уже позже догадался, в чем было дело, но следующую сцену я вижу как нельзя четко. Отец прилег отдохнуть, взяв на место Билли человека, который показался ему «представительным». Парня зовут Алан. Он немного моложе моего отца, у него рыжеватые волосы, голубые глаза и довольно красивые черты лица. Алан зашел к нам в дом, чтобы забрать рабочий комбинезон, книжку с адресами и заказами и кошелек с деньгами. Нэнси снова стоит в углу с сигаретой в руке. На этот раз она одобрительно улыбается. Бетти отправили домой. Входит моя мама.
Время словно остановилось, я стал невидимым, но я помню взгляды, которыми обменялись эти трое. Их взгляды навечно остались в моей памяти. Все стало на мгновение тихим и неподвижным, я почувствовал, что здесь есть какая-то неведомая мне тайна, которой я стал свидетелем.
Я открываю глаза и смотрю на Труди. Потом смотрю на часы и понимаю, что с момента, когда мы выпили настой, прошло уже четыре часа. При этом такое ощущение, что за это время перед глазами пронеслась если не вся жизнь, то бо́льшая ее часть. Люди в зале начинают шевелиться. Труди открывает глаза и лучезарно мне улыбается. Она говорит, что у нее все было прекрасно и замечательно, но потом, видя мои красные глаза, интересуется тем, как прошел мой трип. Я отвечаю, что большую часть ночи проплакал. Она обнадеживающе сжимает мою руку. «Прости, – произносит она, – я оказалась в совершенно другом мире. Как ты себя сейчас чувствуешь?»
«Прекрасно», – отвечаю я, сам не зная почему.
Ведущий церемонию mestre призывает присутствующих к порядку, просит тишины и исполняет песню, закрывающую церемонию. Мы с Труди плохо понимаем по-португальски, и нам кажется, что эта песня была о мире, любви и свете. Все присутствующие улыбаются, смеются и обнимаются, словно пережившие какой-нибудь ужасный ураган. По залу разливается атмосфера радости и единения. Труди была в огромном дворце Нептуна и видела сидящее на троне богоподобное существо с трезубцем и длинной развевающейся бородой. Вокруг существа были улыбающиеся красавицы. Судя по всему, видения Труди были приятными.
Пара, которая привезла нас на церемонию, интересуется, как у нас дела. Было ли нам страшно? Были ли у нас видения? Осознали ли мы что-нибудь глубокое и серьезное? Встретились ли мы со своими предками? Или, быть может, разговаривали с Богом? Но мы были под слишком большим впечатлением, чтобы ответить что-то конкретное. Мы выходим из здания, ночь прохладна, а джунгли кажутся удивительно живыми. Никогда ранее я не ощущал такого чувства причастности и привязанности к окружающему миру. Может, я слегка не в себе, но мне кажется, что я воспринимаю мир на молекулярном уровне. Барьеры между моим «я» и всем окружающим меня исчезли. Мне кажется, что каждая травинка, каждый лист, каждый цветок и каждое насекомое зовет меня, а каждая звезда направляет свои лучи прямо в мою голову.
Меня охватывает ощущение сопричастности. Словно я качаюсь на волнах бескрайнего океана чувств, описать которые я могу только с использованием слова «любовь». До церемонии я использовал это слово только для того, чтобы отделить то, что я люблю, от того, что не люблю: их от нас, героев от злодеев, друзей от врагов – то есть все в жизни, что отделяет и обозначает границу, как, допустим, обнесенный стеной город или крепость на горе, которые очень ревниво отстаивают свою уникальность и обособленность. Но сейчас все эти чувства сметены волной энергии, смешавшей небо с землей до такой степени, что каждый кусочек материи вокруг меня приобрел новое и важное значение. Все вокруг, как мне кажется, наполнено величием и ощущением вечности. И, как ни странно, эти грандиозные философские рассуждения, кажется, очень соответствуют всему контексту, словно удивительные видения открыли дверь в новый мир бескрайних, космических возможностей.
Я должен присесть на ступени здания. Я настолько сильно сражен красотой джунглей и видом звезд над головой, что просто не в состоянии стоять на ногах. Я опускаю глаза и вижу узкий зазор между каменными плитами ступеней, из глубины которого растет удивительный пурпурный цветок. Он похож на незабудку: пять фиолетовых лепестков, в центре которых расположена пятиконечная желтая мандала тычинки. Я вижу, как цветок уверенно тянется к свету, я поражен жизненной силой растения и тем, что я – единственный свидетель беспрецедентно смелой борьбы этого цветка. В этот момент у меня появляется осознание того, что не только это маленькое, нежное и прекрасное живое существо, но и мертвые камни вокруг него пронизаны любовью. Всё дает и получает, сопротивляется и сдается, и я, возможно впервые в жизни, осознаю, что любовь никогда не проходит бесследно. Любовь можно отрицать, игнорировать, даже извращать, но она не исчезает и принимает другую форму до тех пор, пока мы не начинаем признавать ее тайну и силу. Такое понимание может произойти мгновенно или спустя целую вечность, а в вечности не бывает чего-то незначительного. И если это так, то я должен продолжать и вспоминать свою историю для того, чтобы ее понять, чтобы превратить сухую прозу своей жизни в трансцендентальную поэзию.
В ту ночь в отеле мне было не до сна, я не мог уснуть. Мне казалось, что в твердой породе моей жизни, в этом тяжелом непроходимом камне моего прошлого наконец пробили артезианский колодец и на поверхность вышли забытые и подавленные воспоминания во всей их яркости и полноте.
Я лежу и смотрю, как на потолке развертываются образы и картины из моего прошлого.