Стивен Фрай
Троя. Величайшее предание в пересказе
Свадьба и яблоко
Вышел Пелей на берег Эгейского моря и стал звать Фетиду, пока не охрип. Со скал и гор медленно наползали на пляж тени, словно сумрачный прибой, по мере того как ГЕЛИОС на своей солнечной колеснице укатывался за спиной у Пелея на запад. Вскоре поплыла по небу над головой у него СЕЛЕНА, изливая лунной своей колесницей серебристо-голубой свет на мокрый песок у стоп Пелея. Все смотрел и смотрел он в черные воды и сипло выкликал имя Фетиды. И вот наконец…
Пригрезилось ли ему или действительно восстал вдали из волн бледный очерк? Кажется, все крупнее он…
– Фетида?
Приблизилась она достаточно, чтобы достать до дна ногами. Двинулась по песку к Пелею, и лишь ленты водорослей прикрывали ее глянцевитую наготу.
– Что за смертный дерзает звать меня? О! – Так быстро она оказалась рядом с ним, что он отшатнулся в страхе. – Я знаю это лицо. Ты однажды ночью осмелился вперить в меня взгляд. Что было в том взгляде? Он меня растревожил.
– То была… любовь.
– Ах любовь. И это всё? Мне показалось, я заметила что-то еще, чему не знаю названия. И все еще вижу это.
– Судьбу?
Фетида расхохоталась, запрокинув голову. Влажная шея, украшенная, как ожерельем, тонкой нитью водорослей, показалась Пелею красивее чего угодно, что повидал он на белом свете. Упускать возможность нельзя. Он ринулся вперед и схватил Фетиду за талию. Вмиг ощутил он, как развело ему руки, и соскользнули они. Фетида исчезла – в объятиях Пелея оказался дельфин. Стиснул Пелей дельфина так крепко, что кровь запела у него в ушах, и чуть не завалился он вперед: держал Пелей теперь осьминога. Следом возникли угорь, скат, медуза, тюлень – и сверх того столько всяких морских существ, что Пелей потерял им счет. Не желая поддаться отвращению от устрашающе странного своего занятия, закрыл он глаза, встал покрепче, поднатужился и хватку не ослаблял, ощущая всевозможно шипастое, скользкое, шелковистое и мягкое, пока не услышал вздох и вопль. Истощенная непомерным расходом сил, потребных на то, чтобы столько раз сменить облик, да еще и так быстро, Фетида сдалась. Когда Пелей открыл глаза, Фетида обмякла у него на руках, вся заалевшая, загнанная.
– Я был прав, – нежно проговорил Пелей, – сие предначертано. Ты не побеждена. Не в моих ты руках – ты в руках МОРОСА[33]. Мы оба.
И там, на влажном песке, он уложил ее и со всею ведомой ему любовью сделал своею.
На Олимпе вздохнули с облегчением. Опасное пророчество Прометея теперь касалось только Пелея, который хоть и славный малый, благородный воин, прекрасный царевич и все такое, но едва ли тянул на первоклассного героя среди смертных, чтобы упоминать его в одном ряду с Тесеем, Ясоном, Персеем или Гераклом. Пусть себе породит ребенка, что превзойдет отца своего в величии. Кроме того, Пелей милый – как и Фетида.
Когда пара предварительно объявила миру, что вскоре Хирон поженит их в пещере на горе Пелион, все олимпийцы, да и вообще все боги, полубоги и малые божества ответили молодоженам любезностью и приняли их приглашение посетить событие, обещавшее быть последним грандиозным собранием бессмертных в истории.
Все боги, полубоги и малые божества?
Все – или почти все.
У Хирона в пещере места хватило лишь для самого кентавра, двенадцати олимпийских богов и нашей счастливой парочки. Вероятно, «счастливой» – сильно сказано, однако к той поре Фетида уже приняла свою судьбу. О пророчестве Прометея она знала, но пламя материнства, какого она в себе не подозревала, вспыхнуло в ней, сияло все ярче и теперь уж полыхало свирепым жаром. Ликовала Фетида от грядущей возможности носить в своем бессмертном чреве дитя, обреченное на величие.
Божественные почетные гости заняли свои места полукругом в недрах пещеры, Зевс – на троне посередине, по бокам от него – Гера и любимая дочь Афина. Прочие олимпийцы ссорились из-за остальных мест по сторонам и сзади и вели себя как избалованные дети. ДЕМЕТРА, самая нетщеславная, сидела себе тихо в заднем ряду вместе с дочерью Персефоной, царицей Преисподней, уполномоченной представлять и Аида, – тот никогда не выбирался в надземный мир. Близнецы Аполлон и Артемида вытеснили Посейдона и Ареса с мест впереди, Афродита решительно протолкалась поближе к Гере, а та чопорно склонила голову, здороваясь с Гермесом – тот, смеясь, вошел вместе с ДИОНИСОМ и хромым Гефестом. Когда олимпийцы наконец устроились со всем достоинством, на какое были способны, Хирон пригласил внутрь старших полубогов и титанов и разместил их стоя, уж где нашлось в пещере место, оставив посередине проход, по которому приблизятся к нему жених с невестой. Снаружи, у входа в пещеру, на траве расселись нимфы морей, гор, лесов, лугов, рек и деревьев, и все перешептывались, чуть ли не с ума сходя от предвкушения. Столь полного собрания бессмертных в одном месте не случалось со времен установления Двенадцати на горе Олимп[34]. Здесь были все.
Или почти все…
Козлоногий бог ПАН скакал себе со своей ватагой сатиров, дриад и гамадриад, выдувая мелодию столь пронзительную для божественных ушей, что Гермеса услали из пещеры, чтобы он, во имя Зевса, унял своего буйного сына.
– То-то же, – проговорил Гермес, ероша жесткую шерсть у Пана между рогов, – теперь все мы удостоимся чести слушать, как Аполлон тренькает на моей лире[35].
Ближе всех к выходу из пещеры оказались океаниды и нереиды. Кто-то из их рода уже выходил замуж за смертного героя, ничего особенного – многие морские нимфы сочетались браком с титанами или даже с богами, – однако никогда прежде подобный союз не осеняли своим присутствием все божества.
Или почти все…
Боги наделили пару достославными дарами. Особо стоит отметить пару великолепных лошадей – Балия и Ксанфа, подарок морского бога Посейдона[36]. Балий – серый в яблоках, близнец его Ксанф – гнедой, паслись они у пещеры, когда внезапный звон напугал их, и они тревожно заржали.
ГЕСТИЯ, богиня домашнего очага, ударила в гонг и провозгласила начало церемонии. Собрание затихло. Боги устроились поудобнее; те, что в первом ряду, болтавшие с теми, кто сзади, теперь развернулись и смотрели вперед с видом торжественным и сосредоточенным. Гера расправила одеянье. Зевс выпрямился, голова и подбородок вздеты, борода указует на вход в пещеру. Словно бы вслед за Зевсом все в пещере поворотились в ту же сторону.
Нимфы затаили дыхание. Затаил дыхание весь мир. До чего величественны были боги, до чего царственны, до чего могущественны, до чего безупречны.
Рука об руку Фетида с Пелеем медленно вступили в пещеру. На этот краткий звездный миг брачующаяся пара, как им и полагается, затмила всех гостей – даже самих богов Олимпа.
Прометею в глубине пещеры смотреть на все это едва хватало сил. Его провидческий ум не способен был разглядеть подробности того, что сулило будущее, однако он не сомневался: это собрание – последнее в своем роде. Само величие и слава церемонии прочили некий крах. Миг, когда цветы и плоды наливаются зрелостью, предшествует распаду, гниению, смерти. Прометей чуял, как надвигается буря. Сказать, как или почему случится она, он не мог, однако знал: это свадебное празднество – предвестье той бури, как и дитя Пелея с Фетидой. Грядущая буря пахла металлом, как это бывает в предгрозовом воздухе. Пахла медью и оловом. Смертная кровь тоже пахла медью и оловом. Медь и олово. Бронза. Металл войны. У себя в голове слышал Прометей, как гремит бронза о бронзу, видел, как струится повсюду кровь. Но синело небо над пещерой, а все лица, кроме Прометеева, сияли радостью.
И вот уж все, кроме олимпийцев, поднялись, и Пелей с Фетидой прошли вглубь пещеры, он – с горделивой улыбкой, она – с милой застенчивостью.
«Я чересчур много думаю, – сказал себе Прометей. – Просто голова разболелась. Взгляни, как они счастливы – все бессмертные».
Все?
Прометею никак не удавалось избавиться от мыслей, что кого-то не хватает…
Гестия умастила брачующуюся пару маслами, а сын Аполлона Гименей спел славу богам и блаженству супружеского союза. Не успела Гера усесться после того, как благословила молодых, как от входа в пещеру донесся шум. В вихре замешательства рассыпалась толпа нимф и дриад, и явилось единственное не приглашенное божество. Образ ее вырисовался лишь силуэтом, однако Прометей признал ее сразу – то была ЭРИДА, богиня раздора, споров, несогласий и неразберихи. Прометей понимал: приглашать ее на свадебные торжества означало навлекать размолвки. Но не приглашать – навлекать катастрофу.
Собравшиеся расступились, Эрида прошагала на середину полукруга олимпийцев на тронах. Сунула руку под плащ. Что-то круглое и яркое покатилось по земле и замерло у ног Зевса. Эрида развернулась и ушла тем же путем, что и явилась, сквозь толпу замерших, оторопевших гостей. Не промолвила ни слова. Столь стремительны и внезапны были ее появление и уход, что некоторые в пещере подумали, уж не помстилось ли им все это. Однако предмет у ног Зевса был вполне настоящим. Что же это?
Зевс склонился и поднял его. Яблоко. Золотое яблоко[37].
Зевс осторожно повертел его в руках.
Гера смотрела из-за его плеча.
– На нем что-то написано, – резко сказала она. – Что?
Нахмурился Зевс и вгляделся в золотую поверхность яблока.
– Тут написано: «Прекраснейшей»[38].
– Прекраснейшей? Эрида премного почтила меня. – Гера выставила ладонь.
Уже собрался Зевс послушно отдать яблоко жене, как с другой стороны послышался негромкий голос:
– Весь белый свет согласится, Гера, что яблоко это положено мне.
Взгляд серых глаз Афины вперился в карие очи Геры.
Серебристый всплеск смеха донесся сзади, и свою руку выставила Афродита.
– Давайте не будем глупить. Только к одной из нас применимо «прекраснейшая», как ни крути. Отдай мне это яблоко, Зевс, ибо никакая другая тут подразумеваться не может.
Зевс поник главою и глубоко вздохнул. Как ему выбрать между возлюбленной могущественной Герой, обожаемой любимой дочерью Афиной и своей теткой, самόй великой богиней любви Афродитой? Он крепко стиснул яблоко и пожалел, что вообще здесь оказался.
– Выше нос, отец. – Перед Зевсом возник Гермес, ведя за собой упиравшегося Ареса, бога войны. – Тебе нужен тот, кому все мы сможем доверять, – он и рассудит, и от твоего имени вручит яблоко, верно? Так вот, мы совсем недавно познакомились с таким человеком, правда, Арес? Это юноша с суждением честным, непредвзятым и безупречно надежным.
Зевс вперился в сына.
– И кто же он?
Сон царицы
Чтобы узнать, кто это, отправимся за Эгейское море и вновь окажемся на равнине Илиона. Трою мы оставили, как вы помните, в дымящихся руинах. Мужскую линию Ила, Троя и Лаомедонта пресекла мстительная сила Геракла и Теламона. И лишь младший в этой линии – Подарк – избежал кровавой гибели. Оставив в живых Подарка – впоследствии мир стал именовать его Приамом, – Геракл пощадил незаурядного царевича, из которого вырос выдающийся правитель.
В величественном остове грандиозных стен и ворот, возведенных Аполлоном и Посейдоном, Приам взялся восстановить Трою вокруг храма палладия, который Геракл с Теламоном из уважения к Афине тоже пощадили. Приам оказался прирожденным вожаком, внимательным к деталям; он глубоко разбирался в устройстве торговли и обмена – ныне мы называем это экономикой, коммерцией и финансами. Расположение города у входа в Геллеспонт – пролив, по которому и на восток, и обратно география вынуждала двигаться всех мореходов, – предоставляло Трое огромные возможности для обогащения, и возможности эти царь Приам использовал умело и дальновидно. Налоги и пошлины потекли в казну царства, и крепло его величие и богатство. Даже если б не деньги от торговли с далекими царствами, благосостояние Трои прирастало бы плодородием земель у горы Иды. Коровы, козы и овцы на горных склонах обеспечивали молоко, сыр и мясо, а низины, напоенные реками Кебрен, Скамандр и Симос, что ни год, заполняли амбары, хранилища и склады зерном, оливками и фруктами в таком изобилии, что голод не грозил ни единому троянцу.
Башни нового дворца Приама высились над стенами города и сверкали на солнце, сообщая всему миру, что Троя, жемчужина Эгейского моря, – величайший город на белом свете, и правит им могущественный царь, и процветает царство его под опекой богов.
Царицу Приама звали ГЕКУБА[39]. На заре их брака она подарила Приаму сына и наследника – царевича ГЕКТОРА.
Через год с небольшим забеременела она вновь. Однажды утром, когда до родов оставалось совсем недолго, она проснулась в поту и премного расстроенная увиденным красочным и необычным сном. Она описала его Приаму, а тот немедля призвал самого доверенного предсказателя и провидца ЭСАКА, сына от своего первого брака[40].
– Страннейшее увидела я – и необычайно тревожное, – произнесла Гекуба. – Приснилось мне, что рожаю не ребенка, а факел.
– Факел? – переспросил Эсак.
– Факел, горевший ярким пламенем. Как головня, понимаешь? И видела я, как бегу с этим факелом по улицам и переулкам Трои и все вокруг меня занимается огнем. Означает ли это, что рожать мне болезненнее, чем в прошлый раз? Или… – проговорила она с надеждой в голосе, – может, это значит, что моему ребенку суждено озарить мир пламенем славы и доблести?
– Нет, твое величие, – тяжко вымолвил Эсак, – не значит оно ни того ни другого. Значит оно нечто совсем иное. Значит оно…
Голос его затих, Эсак потеребил полу плаща нервными пальцами.
– Не бойся, говори, – сказал Приам. – Твой дар у тебя не просто так. Что б ни сказал ты, нам хватит ума не винить тебя за сказанное. Что же говорит нам этот сон о нашем ребенке и его судьбе?
Эсак вдохнул поглубже и затараторил, словно бы стараясь навсегда исторгнуть слова с уст и изгнать из ума.
– Он говорит нам, что… ваш ребенок станет всем нам погибелью, причиной полного уничтожения этого города – и всей нашей цивилизации. Говорит нам этот сон, что если ребенок из чрева твоего доживет до мужской зрелости – ибо известно, что это мальчик, – Троя сгорит дотла и никогда больше не восстанет. Илион сделается всего лишь воспоминанием, горелой страницей в книге истории. Вот о чем сообщает нам царицын сон.
Приам с Гекубой вперились в Эсака.
– Оставь нас, сын, – произнес Приам после долгого молчания. – Помни: ты поклялся хранить тайну.
Эсак, склонившись, ушел из покоев. Поспешил прочь из города, ни словом не обмолвившись ни с единой душой. Бежал он и бежал в глухомань к своей возлюбленной Гесперии, дочери речного бога Кебрена.
Больше в Трою он не вернулся. Вскоре после того сна Гекубы Гесперия умерла от укуса ядовитой змеи. Безутешный Эсак бросился со скалы в море. Древняя богиня Тефида сжалилась над ним, и не успел он удариться о воду, как превратился в морскую птицу. Та птица в горе своем все ныряет и ныряет в глубины, вечно повторяя самоубийство.
Мальчик, который выжил[41]
Приам и Гекуба ставили Трою превыше всего. Превыше любви, здоровья, счастья и родства. Не для того строили они этот город, чтобы подвергать его угрозе разрушения. Пророчество Эсака, окажись оно правдой, представлялось жестоким, случайным и ничем не накликанным, однако Мойры ни милосердием, ни справедливостью, ни здравомыслием не славились никогда. Будущее Трои превыше всего. Ребенок должен сгинуть.
Схватки у Гекубы начались в тот же день. Когда ребенок родился (Эсак не ошибся – то действительно был мальчик), он жмурился, лепетал и лучился улыбкой с таким обаянием и так безупречно был красив, что не поднялась у родителей рука его удавить.
Приам вглядывался в улыбчивое лицо сына.
– Нужно послать за АГЕЛАЕМ, – сказал царь.
– Да, – сказала Гекуба. – Только он, и никто другой.
Агелай, старший пастух при царском дворе, стерегший скотину на склонах горы Иды, к счастью, не играл никакой роли ни в городской политике, ни в дворцовых интригах. Был он предан царю, ему доверяли, и он умел хранить тайны.
Поклонился Агелай царю и царице, не в силах скрыть изумления от вида младенца на руках у Гекубы.
– Не слыхал я счастливых вестей – о приходе в мир нового царевича или царевны, – молвил он. – В колокола не били, глашатаи рождение не объявляли.
– Никто и не знает, – сказала Гекуба. – И не узнает пусть никогда.
– Этот ребенок должен умереть, – проговорил Приам.
Агелай вытаращился.
– Владыка?
– Ради Трои, – сказала Гекуба. – Забери его на гору Иду. Убей быстро и милосердно. Предай тело загробному миру со всеми положенными молитвами и жертвоприношениями.
– А когда свершишь все, принеси нам доказательство того, что ребенок мертв, – добавил Приам. – Лишь когда мы узнаем, что дело сделано, станем скорбеть.
Агелай посмотрел на царя и царицу: оба они рыдали. Открыл было рот, да слова не шли.
– Не стали б мы просить тебя ни о чем столь чудовищном, – сказал Приам, опуская ладонь на плечо пастуху, – сам знаешь, не стали б, если б не зависела от этого жизнь всех нас.
Агелай забрал ребенка из рук Гекубы, уложил его в кожаную котомку, что носил за спиной, и отправился к себе в каменную хижину на склоне горы Иды.
Глядя на милое личико ребенка, Агелай понял, что убить такую совершенную красоту он в силах не более, чем Приам или Гекуба. А потому забрался выше границы леса и оставил нагое пищавшее дитя в каменистой расщелине на холодном горном склоне.
– Скоро явятся дикие звери и совершат то, что не под силу мне, – проговорил он сам себе, бредя угрюмо домой. – И никто не сможет сказать, что Агелай убил царское чадо.
Не успел он исчезнуть из виду, как откуда ни возьмись появилась медведица; привлеченная незнакомыми звуками и запахами, она принюхивалась и облизывалась.
Уж так распорядилась удача… Удача ли? Нет, Судьба, Провидение, Предназначение… а может, Рок, но не Удача, точно не Удача, – как Провидение распорядилось, стало быть, тем же утром стая волков отняла у медведицы медвежонка. Склонилась она, лизнула попискивавшего младенца громадным языком, подобрала и прижала к груди.
Через несколько дней Агелай вскарабкался на то место – осмотреть останки и добыть какое-нибудь подтверждение для царя и царицы, что сын их мертв.
Не поверил Агелай глазам своим, увидев младенца – бодро пускавшего слюни, здорового и довольного.
– Жив! Румян да пухл, как призовой поросенок! – Забрал он ребенка и сунул к себе в котомку. – Раз боги желают тебе жизни, кто я такой, чтоб перечить богам?
Закинул он котомку за спину и собрался уйти, но тут из-за валуна воздвиглась здоровенная медведица и преградила пастуху дорогу. Агелай застыл в ужасе, а медведица уже не рычала – она ревела; однако младенец высунул голову, улыбчиво залепетал, и медведица тут же опустилась на все четыре лапы, исторгла долгий, громкий и скорбный вой, после чего убрела прочь.
Вернувшись к себе в лачугу, Агелай положил ребенка на стол и заглянул ему в глаза.
– Проголодался, малыш?
Налил козьего молока из кувшина в плотный шерстяной мешочек и поднес его к губам младенца. Смотрел, как ребенок сосет и насыщается, пока не наелся тот до отвала.
Никаких сомнений уже не осталось: Агелай вырастит его как собственного, но сперва нужно выполнить обещание, данное Приаму и Гекубе. Они требовали доказательств, что ребенок их сгинул.
Так вышло, что лучшая овчарка Агелая в то самое утро принесла пятерых щенков; один держался еле-еле, сил бороться за место у соска ему не хватало, как пить дать издохнет к концу дня. Агелай забрал этого заморыша, быстренько утопил его в корыте и отрезал язык.
Перед тем как отправиться в Трою, взглянул Агелай напоследок на своего подопечного.
– Побудь тут, мой мальчонка из котомки, – прошептал он. – Я ненадолго.
Приам с Гекубой глянули на отсеченный язык, и глаза их налились слезами.
– Забери и похорони с прочими останками, – молвила Гекуба. – Все положенные жертвы принес?
– Все сделал как дόлжно по законам.
– Будет сказано, что царский сын умер, едва родившись, – сказал Приам. – Погребальные игры в его честь пусть происходят в этот день отныне и вовек.
Хитроглазый пастух
Остальным пастухам Агелай сказал, что ребенка, которого он растит, оставили на ступенях маленького храма Гермесу, что стоял у подножия горы. Поверили ему без труда – такое случалось довольно часто. Тщетно пытаясь измыслить имя приемышу, Агелай продолжал звать его «котомочкой». По-гречески это будет пера, и имя мальчика, пока он рос, невесть как превратилось в ПАРИСА.
На склонах горы Иды Парис вырос в красивого и необычайного умного мальчика, юношу, молодого мужчину. Ни один пастух не стоял крепче за свое стадо или, конечно же, за отца своего и других скотоводов. Когда была очередь Парису следить за стадами, ни телята, ни ягнята, ни козлята не доставались волкам и медведям, никакие скотокрады или разбойники не посягали на его пастбища. Среди жителей тех мест заслужил он себе и другое имя – АЛЕКСАНДР, или «защитник людей».
Вскоре Парис познакомился с ореадой – горной нимфой – ЭНОНОЙ, дочерью речного бога Кебрена[42], и влюбился в нее. Они поженились, и казалось, что суждена этой паре райская идиллия.
Житейские пристрастия Париса были просты и немногочисленны – красавица Энона да благополучие скотины, за которой он следил при отце (как он считал) Агелае. Особенно он гордился быком из своего стада – громадным белым зверем с безупречно симметричными рогами и чудеснейшей густой и кучерявой челкой.
– Ты, – говорил он быку, с нежностью похлопывая животное по боку, – лучший бык на всем белом свете. Если увижу прекрасней, клянусь, поклонюсь ему и увенчаю золотом. Даже у богов нет быка столь же красивого, как ты.
Так вышло, что бог Арес, обожавший Трою и ее жителей, услышал эту похвальбу и донес о ней Гермесу.
– Глупый смертный считает, будто этот бык красивей наших.
– О! – воскликнул Гермес. – Чую я тут каверзу.
– Каверзу? – переспросил Арес.
– Забаву, шалость, шутку. Всего-то и надо: ты превратишься в быка, а остальное предоставь мне.
Гермес в общих чертах обрисовал суть розыгрыша, и на лице бога войны расплылась улыбка.
– Вот мы проучим негодника, – проговорил он, изготовившись к превращению. Неугодны были Аресу пастухи и землепашцы. Прохлаждаются на полях, а могли бы сражаться и убивать.
В тот самый миг в травянистых предгорьях Иды Парис и впрямь прохлаждался на поле. Точнее сказать, крепко спал. Разбудила его тень, павшая ему на лицо. Он глянул вверх и увидел, что стоит над ним некий юный пастух, а в глазах у него хитринка.
– Чем могу служить?
– Ты же Парис, верно?
– Верно. А ты кто будешь?
– Ой, да я скромный гуртовщик. Слыхал я о твоем первоклассном быке, какого ты считаешь непревзойденным.
– Я знаю, что он непревзойденный, – поправил его Парис.
– Слыхал я даже, что ты увенчаешь золотом любую животину, что окажется краше?
– Говорил я такое, да, – растерянно признался Парис, – но не думал, что меня слышат.
– А, ну если ты не всерьез… – И гуртовщик собрался уйти.
– Всерьез, – сказал Парис.
– Тогда жди здесь, я приведу своего, – молвил гуртовщик, – сдается мне, ты пожалеешь о своей похвальбе.
Гермес – ибо то был, разумеется, он – ушел и привел Парису своего быка, с громадным удовольствием хлопая его по крупу и подхлестывая по спине хлыстом, – с воинственным и вспыльчивым богом войны на такое обычно не отваживался ни один олимпиец.
В тот же миг, как увидел Парис Ареса-Быка, признал он, что этот зверь крепче, белее, красивее и во всех отношениях привлекательнее, чем даже его первоклассное животное.
– Не верю глазам своим, – произнес он, любуясь толстой шкурой и блестящими рогами. – Я думал, с моим ни один нипочем не сравнится, но этот красавец… – С этими словами опустился Парис на землю и принялся рвать в траве чистотел, акониты и лютики. – Золотой венец мой – лишь венок из желтых цветков, – сказал он Гермесу, устраивая венок на рогах у быка. – Но дай время: я накоплю богатство, отыщу тебя и вознагражу настоящим золотом.
– Пустяки, – сказал Гермес, кладя руку Парису на плечо и улыбаясь. – Твоя искренность уже достаточная награда. Штука это редкая и прекрасная. Реже и прекраснее даже, чем мой бык.
