Стивен Кинг
Воспламеняющая
14
Сидя на диване в одной из маленьких гостиных Студенческого клуба, Энди и Вики сравнивали галлюцинации.
Вики не помнила того момента, который тревожил Энди больше всего: окровавленная рука, вяло покачивающаяся над белыми халатами, бьющая по учебному плакату, потом исчезающая. Зато Энди не помнил того, что наиболее ярко запечатлелось в ее памяти: мужчина с длинными светлыми волосами поставил рядом с ее кроватью складной столик, и его поверхность находилась на уровне ее глаз. На столике появились костяшки домино, и мужчина сказал: «Повали их, Вики, повали их». А когда она потянулась к костяшкам, желая выполнить просьбу и повалить их, он мягко, но решительно перехватил руки и прижал к ее груди. «Для этого руки тебе не нужны, Вики. Просто повали их». После чего она посмотрела на костяшки домино, и они упали, одна за другой. Дюжина или около того.
– От этого я почувствовала себя очень уставшей, – рассказала она Энди, улыбаясь своей легкой, озорной улыбкой. – И у меня сложилось впечатление, что потом мы обсуждали Вьетнам. Я сказала что-то вроде: «Да, это доказывает: если уйдет Южный Вьетнам, уйдут они все». Он улыбнулся, похлопал меня по руке и сказал: «Почему бы тебе не поспать, Вики. Ты наверняка сильно устала». И я заснула. – Она покачала головой. – Но теперь это не кажется реальным. Наверное, я все выдумала или галлюцинация возникла на почве чего-то совершенно обычного. Вспомни, ты видел его? Высокого мужчину со светлыми волосами до плеч и маленьким шрамом на подбородке?
Энди не помнил.
– Но я не понимаю, как мы могли разделить любую из этих фантазий, если только они не изобрели препарат, который выявляет телепатические способности, а не просто вызывает галлюцинации. Я знаю, в последние годы ходили такие разговоры… Идея состояла в том, что галлюцинации обостряют восприятие… – Он пожал плечами, улыбнулся. – Карлос Кастанеда, где ты теперь, когда ты нам нужен?
– А может, мы просто обсуждали какую-то галлюцинацию, а потом об этом забыли? – спросила Вики.
Он согласился, что вероятность велика, но произошедшее с ними продолжало тревожить его. Это была, как говорили, «шуба»[9].
– Целиком и полностью я уверен только в одном, – сказал он, собравшись с духом. – Я, похоже, влюбился в тебя, Вики.
Она нервно улыбнулась и поцеловала его в уголок рта.
– Это так мило, Энди, но…
– Но ты немного боишься меня. А может, всех мужчин.
– Может, и так.
– Я лишь прошу: дай мне шанс.
– Шанс у тебя есть, – ответила она. – Ты мне нравишься, Энди. Очень. Но, пожалуйста, помни, что я пугаюсь. Иногда я просто… пугаюсь. – Она попыталась пожать плечами, но содрогнулась всем телом.
– Я запомню, – ответил он, обнял ее и поцеловал. После короткой паузы она ответила на поцелуй, держа его за руки.
15
– Папуля! – закричала Чарли.
Мир тошнотворно вращался перед глазами Энди. Натриевые фонари вдоль Северной трассы были под ним, земля – над ним и стряхивала его с себя. Потом он приземлился на пятую точку и съехал по оставшейся части насыпи, как мальчишка с ледяной горки. Ниже беспомощно катилась Чарли.
О нет, она вылетит прямо под колеса…
– Чарли! – сипло крикнул он, так, что заболело горло и едва не раскололась голова. – Осторожнее!
Затем увидел ее, сидящую на корточках на аварийной полосе, в ярком свете автомобильных фар, плачущую. Мгновением позже приземлился рядом, крепко приложившись задом к асфальту. Боль взлетела по позвоночнику до головы. В глазах задвоилось, затроилось, но в конце концов зрение пришло в норму.
Чарли так и сидела на корточках, обхватив голову руками.
– Чарли. – Он прикоснулся к ней. – Ты в порядке, лапочка?
– Лучше бы меня выкинуло под машины! – выкрикнула она сквозь слезы, ее голос звенел от презрения к себе, и у Энди защемило сердце. – Я этого заслуживаю, потому что подожгла того человека!
– Ш-ш-ш, – попытался он успокоить ее. – Чарли, незачем тебе больше об этом думать.
Он обнял дочь. Автомобили проносились мимо. В любом мог сидеть коп, и тогда для них все закончится. Сейчас такой исход вызывал почти облегчение.
Ее рыдания поутихли. Он понял, что отчасти их причина – усталость, которая и его боль делала нестерпимой, вызывала совершенно излишний поток воспоминаний. Если бы они могли добраться до укромного местечка и прилечь…
– Ты можешь встать, Чарли?
Она медленно поднялась, смахнула последние слезы. Лицо лунным диском белело в темноте. Глядя на нее, он почувствовал острый укол вины. Ей бы сейчас лежать в уютной постели в доме, за который постепенно выплачивается ипотечный кредит, с плюшевым медвежонком под рукой, чтобы следующим утром вернуться в школу и бороться за Бога, страну и второй класс. Вместо этого в четверть второго ночи она стояла на аварийной полосе платной автострады в северной части штата Нью-Йорк, преследуемая силами правопорядка, сокрушенная чувством вины, потому что унаследовала кое-что от матери и отца, и это кое-что досталось ей помимо ее воли, точно так же, как и ясные синие глаза. Непросто объяснить семилетней девочке, что папе и маме однажды потребовались двести долларов, и люди, к которым они обратились, солгали им, сказав, что опасаться нечего.
– Мы попытаемся поймать попутку. – Энди обнял ее за плечи – то ли для того, чтобы успокоить, то ли чтобы обрести дополнительную точку опоры. – Доедем до отеля или мотеля и там поспим. А потом подумаем, что делать дальше. Согласна?
Чарли молча кивнула.
– Хорошо. – Он поднял руку с оттопыренным пальцем. Машины пролетали мимо, не сбрасывая скорости, а менее чем в двух милях от них зеленый автомобиль тронулся с места. Энди об этом не знал. Его измученный болью разум вернулся к тому вечеру, когда они с Вики сидели в Студенческом клубе. Она жила в одном из общежитий, он проводил ее туда, на пороге, у большой двустворчатой двери вновь поцеловал в губы, и она неуверенно обняла его за шею – девушка, сохранившая девственность. Они были молоды, Господи, они были так молоды.
Машины проносились мимо, обдавая их порывами ветра, от которых волосы Чарли взлетали и опускались, а он вспоминал, что еще произошло в тот самый вечер двенадцать лет назад.
16
Оставив Вики в общежитии, Энди пересекал кампус, направляясь к шоссе, чтобы поймать попутку до города. И хотя он едва ощущал майский ветерок, чуть выше тот шумел в кронах вязов, росших вдоль аллеи, будто невидимая река над головой – река, о которой можно было догадаться лишь по легчайшей зыби.
Проходя «Джейсон-Гирней-холл», Энди остановился перед темным зданием. Вокруг деревья шуршали молодой листвой в невидимой реке ветра. Холодок страха спустился по позвоночнику и обосновался в животе, вызвав легкий озноб. Энди дрожал, хотя вечер выдался теплым. Большой серебряный доллар луны то и дело выскальзывал из-за сгущавшихся облаков, золоченых яхт, плывущих по ветру, плывущих в этой черной воздушной реке. Лунный свет отражался от окон здания. Казалось, они таращатся на него, как пустые, отталкивающие глаза.
Здесь что-то произошло, думал он. Нечто большее в сравнении с тем, что нам рассказали или чего мы могли ожидать. И что это было?
Мысленным взором он вновь увидел падающую окровавленную руку: только на этот раз она ударила по учебному плакату, оставив кровавое пятно, формой напоминавшее большую запятую… а потом плакат с дребезжащим чавканьем намотался на валик.
Энди направился к «Джейсон-Гирней-холлу». Бред. После десяти вечера в учебные корпуса никого не пускали. И…
И я боюсь.
Да. Именно так. Слишком много тревожных полувоспоминаний. Слишком легко убедить себя, что они были лишь галлюцинациями. Вики уже почти согласилась это принять. Участник эксперимента, вырвавший себе глаза. Какая-то девушка кричит, что лучше ей умереть, что смерть лучше, чем это, даже если придется оказаться в аду и гореть там веки вечные. У кого-то остановилось сердце, и его увезли с леденящим душу профессионализмом. Потому что – давай это признаем, Энди, старина, – мысли о телепатии тебя не пугают. Тебя пугает другое: а вдруг что-то из этого действительно произошло?
Постукивая каблуками, Энди подошел к большой двустворчатой двери. Попытался открыть. Заперто. Через стеклянную панель он видел пустой вестибюль. Энди постучал, а когда заметил идущего к двери человека, чуть не дал деру, потому что не сомневался: из заполнявших вестибюль теней выплывет лицо Ральфа Бакстера или мужчины со светлыми волосами до плеч и маленьким шрамом на подбородке.
Он ошибся. К двери подошел и выглянул наружу типичный охранник из службы безопасности колледжа: лет шестидесяти с небольшим, с вечно недовольной морщинистой физиономией, настороженными голубыми глазами, слезящимися из-за пристрастия к спиртному. На ремне у него висели большие табельные часы.
– Здание закрыто! – рявкнул он.
– Знаю, – ответил Энди, – но я участвовал в эксперименте в аудитории семьдесят, который закончился этим утром, и…
– Не важно! В будние дни здание закрывается в девять вечера. Приходи завтра!
– …и я думаю, что оставил там часы, – закончил фразу Энди. Часов у него никогда не было. – Эй, что скажете? Я только загляну туда и сразу вернусь.
– Я не могу этого разрешить, – ответил охранник, но без должной уверенности в голосе.
– Конечно, можете, – не задумываясь, произнес Энди тихим голосом. – Я слетаю туда и больше не буду вам докучать. Вы обо мне даже не вспомните.
Что-то странное происходило в его голове: он словно подался вперед и толкнул этого старого ночного охранника, только не руками, а мысленно. Послал некий импульс. И охранник нерешительно отступил на два или три шага, отпустив дверь.
Немного встревожившись, Энди вошел. Голову пронзила резкая боль, которая быстро стихла до слабой пульсации, а через полчаса исчезла вовсе.
– Скажите, с вами все в порядке? – спросил он охранника.
– Что? Конечно, в порядке. – Подозрительность охранника как ветром сдуло. Он одарил Энди дружелюбной улыбкой. – Иди и поищи свои часы. Можешь не торопиться. Я и не вспомню, что ты здесь был.
И он ушел.
Энди проводил его недоуменным взглядом, потом рассеянно потер лоб, словно поглаживая затаившуюся под ним боль. Что он сделал со стариком? Что-то точно сделал.
Он повернулся, направился к лестнице, начал подниматься. На верхнем этаже его ждал узкий темный коридор. От внезапно навалившейся клаустрофобии перехватило дыхание, на шее словно затянули невидимую удавку. Верхняя часть здания будто погрузилась в ветряную реку, и воздух пронзительно завывал, забираясь под карнизы. В аудиторию 70 вели две двустворчатые двери, с верхними панелями из матового стекла. Энди остановился у одной, прислушиваясь, как снаружи ветер проносится по старым водосточным желобам и трубам, гремит ржавым железом. Сердце гулко колотилось в груди.
В тот момент он едва не развернулся, чтобы уйти. Вдруг решил, что лучше ничего не знать, просто забыть. Потом протянул руку и схватился за ручку, говоря себе, что волноваться не о чем, чертова дверь будет заперта, и он уйдет со спокойной совестью.
Только уйти не получилось. Ручка легко повернулась. Дверь открылась.
По комнате в ярком лунном свете метались тени ветвей старых вязов. Кушетки вынесли, доску начисто вымыли. Учебный плакат висел скатанным на валике, словно жалюзи, на виду оставалось лишь вытяжное кольцо. Энди шагнул к нему, после короткого колебания потянулся подрагивающей рукой, схватил и дернул вниз.
Отделы человеческого мозга, разложенные и подписанные, как на схеме разделки туши. Один только вид плаката вновь вызвал неприятные ощущения, будто он лизнул кислоты; никакого кайфа, его затошнило, из горла вырвался стон, легкий, как серебристая паутинка.
Кровавое пятно возникло перед ним, черная запятая в мерцающем лунном свете. До прошедшего в выходные эксперимента на плакате значилось: «CORPUS CALLOSUM». Теперь осталось только «COR OSUM». Остальные буквы скрыло пятно, формой напоминающее запятую.
Такая вот мелочь.
Такая вот важная деталь.
Он стоял в темноте, глядя на учебный плакат, чувствуя, как его начинает трясти. Так что произошло наяву? Малая часть? Большая? Все? Ничего из вышеперечисленного?
За спиной раздался звук… или он подумал, что раздался: едва слышный скрип ботинок.
Его руки дернулись, одна зацепила учебный плакат с тем же самым отвратительным чавкающим звуком. Плакат тут же начал подниматься, накручиваясь на валик. Дребезжание разнеслось по темной аудитории.
Тут постучали в припорошенное лунным светом дальнее окно: то ли ветка, то ли мертвые пальцы, окровавленные, покрытые кусочками плоти: пустите меня я оставил здесь свои глаза пустите меня пустите…
Энди развернулся, как в замедленном сне, покадровом сне, с тошнотворной уверенностью, что сейчас увидит этого парня, призрака в белом халате. С сочащимися кровью черными дырами на месте глаз. Его сердце ухало в горле.
Он никого не увидел.
Никаких призраков.
Но выдержка изменила ему, и когда ветка вновь постучала в окно, он сбежал, не удосужившись даже захлопнуть за собой дверь. Промчался по узкому коридору, а шаги бросились в погоню, эхо его бегущих ног. Вниз он слетел, перепрыгивая по две ступеньки, и остановился только в вестибюле, тяжело дыша, с пульсирующей в висках кровью. Воздух царапал горло, словно нарезанная солома.
Охранника Энди так и не встретил. Ушел, захлопнув за собой створку тяжелой двери, и крадучись двинулся по дорожке к прямоугольному двору, словно беглец, каковым он со временем и стал.
17
Пятью днями позже, против ее воли Энди притащил Вики Томлинсон в «Джейсон-Гирней-холл». Она уже решила, что больше не желает думать об эксперименте. Получила чек на двести долларов от факультета психологии, обналичила его и теперь хотела забыть, откуда взялись эти деньги.
Он убедил ее, привлек на помощь красноречие, прежде ему не свойственное. Они пошли на перемене, около трех часов дня, под перезвон колоколов церкви Гаррисона, далеко разносившийся в дремотном майском воздухе.
– С нами ничего не может случиться ясным днем, – сказал Энди, отказываясь объяснить даже самому себе, чего он боится. – Вокруг будут десятки людей.
– Я просто не хочу туда идти, – ответила Вики, но пошла.
Несколько студентов вышли из аудитории после занятий, с учебниками под мышкой. Солнце окрашивало окна оттенками желтого в отличие от серебристой белизны лунного света, запомнившейся Энди ночью. Вслед за Энди и Вики зашли еще несколько человек, у которых в три часа начинался семинар по биологии. Один парень начал негромко, но с жаром рассказывать двум другим о намеченном на выходные марше протеста против вневойсковой подготовки офицеров запаса. Никто не обращал ни малейшего внимания на Энди и Вики.
– Ладно. – Голос Энди дрожал от нервного напряжения. – Посмотрим, что ты на это скажешь.
Взявшись за вытяжное кольцо, он развернул учебный плакат. Перед ними появился голый человек с содранной кожей. От надписей тянулись стрелки к внутренним органам. Мышцы напоминали переплетенные пучки красной пряжи. Какой-то остряк обозвал человека Оскаром-Брюзгой.
– Господи! – выдохнул Энди.
Вики сжала его руку, ее ладонь была теплой и влажной.
– Пожалуйста, давай уйдем. Пока нас никто не узнал.
Он не возражал. Сам факт замены плаката напугал его больше всего. Он резко дернул кольцо вниз и отпустил. Со знакомым чавкающим звуком плакат намотался на валик.
Другой плакат. Тот же звук. Двенадцать лет спустя он по-прежнему мог его слышать – когда позволяла раскалывающаяся от боли голова. После того дня он никогда не заходил в аудиторию 70 «Джейсон-Гирней-холла», но звук так с ним и остался.
Он часто слышал его во сне… и видел вскинутую, тонущую, окровавленную руку.
18
Зеленый автомобиль ехал по дороге аэропорта к выезду на Северную трассу. Норвилл Бейтс крепко сжимал руль ладонями. Из радиоприемника приглушенно лилась классическая музыка. Теперь у Бейтса были короткие, зачесанные назад волосы, но маленький полукруглый шрам на подбородке не изменился: остался с детства, когда он порезался осколком бутылки от кока-колы. Вики, будь она жива, узнала бы Бейтса.
– Одна машина уже в пути, – сообщил мужчина в костюме от «Ботани-500». Его звали Джон Майо. – Этот парень – внештатник, вольный стрелок. Работает и на РУМО, и на нас.
– Как обыкновенная шлюха, – добавил третий мужчина, и все они нервно, нарочито рассмеялись. Они знали, что цель близка: чуяли кровь. Третьего звали Орвилл Джеймисон, но он предпочитал Оу-Джей, а еще лучше – Оранжад. На всех внутренних документах он так и расписывался: Оу-Джей. Однажды подписался «Оранжад», однако ублюдок Кэп объявил ему выговор. Причем не устный, а письменный, который пошел в личное дело.
– Думаешь, они выбрали Северную трассу? – спросил Оу-Джей.
Норвилл Бейтс пожал плечами.
– Или Северную трассу, или направились в Олбани, – ответил он. – Я дал команду местному топтуну проверить все отели в городе, потому что это его город, верно?
– Само собой, – кивнул Джон Майо. Они с Норвиллом отлично ладили. Вместе прошли долгий путь. От самой аудитории 70 в «Джейсон-Гирней-холле», а там – и вам это скажет любой, кто в курсе, – было жутко. И Джону совершенно не хотелось, чтобы эта жуть повторилась с ним вновь. Именно он пытался вернуть к жизни парня, у которого остановилось сердце. Во Вьетнаме он служил фельдшером и знал, что делать с дефибриллятором… во всяком случае, в теории. На практике все получилось не так хорошо, и юнец ушел от них в мир иной. В тот день двенадцати студентам ввели «Лот шесть». Двое умерли: парень, у которого остановилось сердце, и девушка, шестью днями позже, в общежитии; как показало вскрытие – от эмболии сосудов головного мозга. Еще двое безвозвратно обезумели: парень, который ослепил себя, и девушка, которую впоследствии парализовало от шеи до пяток. Уэнлесс говорил, что дело в психологии, но кто, твою мать, знал наверняка? Чего уж там, славно они поработали в тот день.
– Местный топтун берет с собой жену, – продолжал Норвилл. – Она как бы ищет свою внучку. Ее сын сбежал с девочкой. Скандальный развод и все такое. Она не хочет ставить в известность полицию, пока не останется другого выхода, но боится, что ее сын свихнулся. Если она все разыграет правильно, ни один ночной портье не откажется сообщить ей, что искомая парочка остановилась у него.
– Если она все разыграет правильно, – подчеркнул Оу-Джей. – Никогда не знаешь, чего ждать от этих внештатников.
– Мы направляемся к ближайшему въезду на трассу, так? – спросил Джон.
– Так, – кивнул Норвилл. – Будем там через три-четыре минуты.
– Им хватило времени, чтобы добраться туда?
– Хватило, если они рвали когти. Может, удастся взять их голосующими на выезде. А может, они срезали путь и спустились вниз на аварийную полосу. В любом случае, поедем по трассе, пока на них не наткнемся.
– Куда направляешься, дружище? Запрыгивай, – ввернул Оранжад и рассмеялся. Из плечевой кобуры под левой рукой торчала рукоятка «магнума» 357-го калибра. Оу-Джей называл его Кусакой.
– Если они уже поймали попутку, мы в полном дерьме, Норв, – заметил Джон.
Норвилл пожал плечами.
– Время играет нам на руку. Сейчас четверть второго. Машин мало. И что подумает мистер Бизнесмен, увидев голосующего здоровяка с маленькой девочкой?
– Подумает, что случилась беда, – ответил Джон.
– И нас это очень даже устроит.
Оранжад вновь рассмеялся. Впереди в темноте замерцал светофор, отмечающий съезд на Северную трассу. Оу-Джей взялся за отделанную ореховым деревом рукоятку Кусаки. На всякий случай.
19
Фургон проехал мимо, обдав их волной холодного воздуха… потом ярко вспыхнули тормозные фонари, фургон свернул на аварийную полосу и остановился в пятидесяти ярдах.
– Слава Богу, – выдохнул Энди. – Говорить буду я, Чарли.
– Хорошо, папуля, – равнодушным голосом ответила она. Под ее глазами вновь темнели мешки. Водитель фургона сдал назад, когда они зашагали к нему. Голова Энди словно превратилась в медленно раздувающийся свинцовый шар.
Борт фургона украшала сценка из «Тысячи и одной ночи»: халифы, девы под полупрозрачными накидками, ковер-самолет. Ковер, несомненно, красный, в свете натриевых фонарей обрел темно-бордовый цвет подсыхающей крови.
Энди открыл пассажирскую дверцу кабины и помог Чарли забраться на сиденье. Последовал за ней.
– Спасибо, мистер, – поблагодарил он водителя. – Спасли нам жизнь.
– Всегда рад помочь, – ответил водитель. – Привет, маленькая незнакомка.
– Привет, – тихо ответила Чарли.
Водитель глянул в боковое зеркало, плавно тронул фургон с места, разогнал по аварийной полосе и вернулся на трассу. Посмотрев на него поверх склоненной головы Чарли, Энди почувствовал укол вины – он всегда проезжал мимо таких молодых людей, голосовавших на обочине: крепкий, но худощавый, с окладистой курчавой черной бородой, спускавшейся на грудь, в широкополой фетровой шляпе, непременном атрибуте фильмов о враждующих кланах Кентукки. Торчавшая из угла рта самокрутка пускала струйки дыма. Судя по запаху – обычная сигарета, без сладковатого привкуса конопли.
– Куда едем, друг? – спросил водитель.
– Двумя городами дальше по трассе, – ответил Энди.
– В Гастингс-Глен?
– Верно.
Водитель кивнул.
– Как я понимаю, от кого-то бежишь?
Чарли напряглась, Энди положил руку ей на спину и успокаивающе поглаживал, пока девочка не расслабилась. Угрозы в голосе водителя не слышалось.
– В аэропорту был судебный пристав, – ответил он.
Водитель улыбнулся – огромная борода почти скрыла улыбку, – достал окурок изо рта и подставил ветру в приоткрытую форточку. Набегающий воздушный поток тут же утащил подношение.
– Видимо, это связано с маленькой незнакомкой.
– Похоже на то.
Водитель замолчал. Энди откинулся на спинку сиденья, попытался приноровиться к головной боли. Она, похоже, вышла на максимум, и хотелось кричать. Бывало ли ему прежде так плохо? Точного ответа он дать не мог. Всякий раз, когда он перебарщивал с импульсом, боль казалась нестерпимой. Пройдет месяц, прежде чем он решится вновь воспользоваться своим даром. Он понимал, что два города по трассе от Олбани – слишком близко, но боялся, что на большее расстояние этой ночью его просто не хватит. Он себя исчерпал. Придется удовольствоваться Гастингс-Гленом.
– На кого ставишь, друг? – спросил водитель.
– Что?
– Я про «Серии». «Сан-Диего падрес» в «Мировых сериях»… Ты это себе представляешь?
– Не так чтобы очень, – согласился Энди. Собственный голос долетал издалека, словно звон подводного колокола.
– Ты в порядке, друг? Выглядишь бледновато.
– Голова, – ответил Энди. – Мигрень.
– Перенапрягся, – кивнул водитель. – Понимаю. Собираешься остановиться в отеле? Наличные нужны? Могу дать пятерку. С радостью дал бы больше, но еду в Калифорнию, так что должен экономить. Как Джоуды в «Гроздьях гнева».
Энди благодарно улыбнулся.
– Думаю, денег нам хватит.
– Отлично. – Водитель посмотрел на задремавшую Чарли. – Симпатичная девчушка, дружище. Ты приглядываешь за ней?
– Стараюсь, как могу.
– Правильно, – кивнул водитель. – Так и должно быть.
