Стивен Кинг
Воспламеняющая
7
– С кем я говорю?
– Орв Джеймисон, сэр.
– Вы их взяли, Джеймисон?
– Еще нет, сэр, но мы наткнулись на кое-что интересное в аэропорту.
– Что именно?
– Все телефоны-автоматы пусты, сэр. И в некоторых будках мы нашли на полу четвертаки и десятицентовики.
– Телефоны вскрыты?
– Нет, сэр. Поэтому я вам и звоню. Они не вскрыты, просто пустые. Телефонная компания в бешенстве.
– Понятно, Джеймисон.
– Это ускорит поиски. Мы подумали, что этот парень, возможно, спрятал девочку, а в мотеле зарегистрировался в одиночку. Но все равно, нам нужен мужчина, который расплачивался мелочью.
– Если они в мотеле, а не в каком-нибудь пустующем летнем лагере.
– Да, сэр.
– Продолжайте, Оу-Джей.
– Да, сэр. Благодарю, сэр. – Агент явно обрадовался, что Кэп вспомнил его прозвище.
Кэп положил трубку. Минут пять сидел, прикрыв глаза, в глубоком раздумье. Мягкий осенний свет вливался в панорамное окно, освещал и согревал кабинет. Потом Кэп наклонился и нажал клавишу аппарата внутренней связи.
– Джон Рейнберд пришел?
– Он здесь, Кэп.
– Дай мне пять минут, а потом пригласи его. Сейчас я хочу поговорить с Норвиллом Бейтсом из служебной зоны. Он там главный до приезда Эла.
– Да, сэр. – В голосе Рейчел звучало сомнение. – Но говорить придется по открытой линии. По рации. Не очень на…
– Ничего, сойдет, – нетерпеливо ответил он.
На соединение ушло две минуты. Потом послышался голос Бейтса, тонкий и срывающийся. Кэпу Бейтс нравился – без богатого воображения, но упорный и работящий. Именно такой человек, по мнению Кэпа, и требовался, чтобы руководить операцией, пока Эл Штайновиц в пути. Норвилл доложил, что они расширяют зону поисков, охватывая соседние города: Оуквилл, Тремонт, Мессалонсетт, Гастингс-Глен, Лутон.
– Хорошо, Норвилл, действуйте в том же духе, – похвалил его Кэп и подумал о словах Уэнлесса: Вы заставляете его переобучать девочку. Подумал о словах Джеймисона насчет выпотрошенных телефонов-автоматов. Макги этого сделать не мог. Это сделала девочка. А потом еще и сожгла ботинки солдата, возможно, случайно. Уэнлесс порадовался бы, узнав, что Кэп все-таки намеревался отчасти воспользоваться его советом. Старый говнюк в это утро был удивительно красноречив.
– Ситуация изменилась. К большому парню примените крайние меры. Радикальные меры. Ты меня понял?
– Радикальные меры, – бесстрастно ответил Норвилл. – Да, сэр.
– Очень хорошо, Норвилл, – мягко сказал Кэп, положил трубку и стал ждать прихода Рейнберда.
Мгновением позже дверь открылась, и на пороге возник он сам, во всей своей красе. Рейнберд обладал врожденной легкостью движений, этот полукровка-чероки, и если ты смотрел на стол, читая или отвечая на письмо, то нипочем бы не догадался, что в кабинете есть кто-то еще. Кэп знал, насколько редкое это качество. Большинство людей сразу чувствуют присутствие другого человека. Уэнлесс однажды назвал эту особенность не шестым чувством, а глубинным знанием, рожденным от бесконечно малого потока информации, поступающей от остальных пяти чувств. Но с Рейнбердом оно не помогало. Ни одна из тончайших сенсорных растяжек не рвалась, даже не начинала вибрировать. Эл Штайновиц, когда однажды они пили портвейн в гостиной Кэпа, дал Рейнберду необычную характеристику: «Он единственный знакомый мне человек, который при ходьбе не толкает перед собой воздух». Кэпа радовало, что Рейнберд на их стороне: из всех людей, с кем сталкивала его судьба, он панически боялся только Рейнберда.
Рейнберд был троллем, орком, балрогом в образе человека. Рост под семь футов. Блестящие черные волосы туго стянуты в конский хвост. Десять лет назад, во время его второй командировки во Вьетнам, перед ним взорвалась осколочная противопехотная мина, и теперь его лицо представляло собой сплошные шрамы и рубцовую ткань. На месте левого глаза зияла дыра. Он не прибегал к помощи пластических хирургов и не вставлял стеклянный протез, говоря, что в счастливой стране вечной охоты, куда он попадет, уйдя из этого мира, его попросят показать боевые шрамы. Когда он это говорил, собеседник не знал, верить ему или нет, серьезен ли Рейнберд или по каким-то причинам вешает лапшу на уши.
Все эти годы Рейнберд был первоклассным агентом: отчасти потому, что никак не выглядел агентом секретной службы, но в основном благодаря цепкому, невероятно острому уму, скрывавшемуся под этим чудовищным лицом-маской. Он свободно говорил на четырех языках, понимал еще три. Проходил курс обучения во сне русскому языку. Говорил низким, благозвучным голосом интеллигентного человека.
– Добрый день, Кэп.
– Уже день? – удивленно переспросил Кэп.
Рейнберд улыбнулся, продемонстрировав полный набор идеально белых зубов. Акульих, подумал Кэп.
– Полдень миновал четырнадцать минут назад. Я купил электронные часы «Сейко» на черном рынке в Венеции. Завораживает. Маленькие черные цифры, которые постоянно меняются. Великое достижение технического прогресса. Я часто думаю, Кэп, что мы сражались во Вьетнаме не для того, чтобы победить, а чтобы двигать вперед технический прогресс. Мы сражались, чтобы создать дешевую электронику: наручные часы, домашнюю игру «Пинг-понг», в которую можно сыграть на телевизоре, карманный калькулятор. Я смотрю на свои новые часы в ночной тьме. И они говорят мне, насколько я ближе к смерти, секунда за секундой. Это хорошие новости.
– Присядь, старина, – предложил Кэп. Как и всегда при разговоре с Рейнбердом, во рту у него пересохло, и приходилось контролировать пальцы, которые стремились сплестись и завязаться узлом на полированной поверхности стола. При этом Кэп полагал, что Рейнберд относится к нему крайне благожелательно… если Рейнберду вообще мог кто-то нравиться.
Рейнберд, одетый в старые синие джинсы и вылинявшую рубашку из «шамбре», сел.
– Как Венеция? – спросил Кэп.
– Тонет, – ответил Рейнберд.
– У меня есть для тебя работа, если, конечно, хочешь. Она небольшая, но может повлечь за собой задание, которое ты найдешь более интересным.
– Слушаю вас.
– Только на добровольной основе, – добавил Кэп. – Ты по-прежнему в отпуске.
– Слушаю вас, – повторил Рейнберд, и Кэп все ему изложил.
Разговор занял пятнадцать минут, но Кэпу показалось, что не меньше часа. Когда здоровяк индеец ушел, Кэп глубоко вздохнул. Уэнлесс и Рейнберд в одно утро – это перебор. Однако утро закончилось, многое сделано, и кто знал, что могла принести вторая половина дня? Он позвонил Рейчел.
– Да, Кэп?
– Я поем в кабинете, дорогая. Тебя не затруднит принести мне что-нибудь из кафетерия? Что именно, значения не имеет. Все равно. Заранее тебе благодарен.
Наконец-то он остался один. Телефон защищенной линии молчал, набитый микросхемами, чипами памяти и еще бог знает чем. Возможно, когда он зазвонит снова, Альберт или Норвилл сообщат, что операция в Нью-Йорке завершена: девочка схвачена, ее отец мертв. Ему бы хотелось услышать эту отличную новость.
Кэп снова закрыл глаза. Мысли и фразы проплывали в сознании вереницей больших, неторопливых воздушных змеев. Ментальное доминирование. Парни из аналитического центра видели в этом огромный потенциал. Представьте себе такого Макги рядом с Фиделем Кастро или аятоллой Хомейни. Представьте себе этого человека, подошедшего достаточно близко к сочувствующему коммунистам Теду Кеннеди и тихим голосом поведавшего, что самоубийство – идеальный вариант. Представьте себе, как он воздействует на командиров различных коммунистических партизанских движений. Жаль, что придется его потерять. Но… что случилось однажды, может случиться вновь.
Эта маленькая девочка. «Сила, способная расколоть нашу планету надвое, как пулька в тире раскалывает фаянсовую тарелочку», – сказал Уэнлесс. Глупость, конечно. Уэнлесс рехнулся. Словно маленький мальчик из рассказа Д.Г. Лоуренса, тот самый, что мог называть победителей на скачках. «Лот шесть» превратился для Уэнлесса в соляную кислоту, которая прожгла огромные дыры в его здравом смысле. Она маленькая девочка, а не оружие Судного дня. И они должны пообщаться с ней достаточно долго для того, чтобы понять, какая она теперь и какой может стать. Одного этого будет достаточно, чтобы возобновить программу исследований «Лота шесть». А если удастся убедить девочку использовать ее способности на благо страны – тем лучше.
Тем лучше, мысленно повторил Кэп.
Внезапно тишину кабинета разорвал долгий, хриплый крик телефона защищенной линии.
С колотящимся сердцем Кэп схватил трубку.
Происшествие на ферме Мандерсов
1
Пока в Лонгмонте Кэп обсуждал с Элом Штайновицем будущее Чарли Макги, та сидела на краю кровати в номере 16 мотеля «Страна снов», зевая и потягиваясь. Яркий солнечный свет лился в окно с густо-синего осеннего неба. И в добром дневном свете все выглядело гораздо лучше.
Чарли посмотрела на своего папулю, который неподвижно лежал под одеялами. Торчал только клок темных волос. Она улыбнулась. Он всегда очень старался. Если им обоим хотелось есть, а у них было только одно яблоко, он откусывал кусочек, а остальное отдавал ей. Он всегда очень старался, если бодрствовал.
А когда спал, стягивал на себя все одеяла.
Она пошла в ванную, сняла трусики, включила душ. Пока вода нагревалась, сходила по-маленькому, потом вошла в душевую кабину. Горячая струя обрушилась на нее, и она с улыбкой закрыла глаза. На свете нет ничего лучше, чем первые минуты под горячим душем.
(прошлой ночью ты вела себя плохо)
Чарли нахмурилась.
(Нет. Папуля сказал «нет».)
(подожгла ботинки того дяди, плохая девочка, очень плохая, тебе нравится, что медвежонок весь черный?)
Чарли нахмурилась еще сильнее. К тревоге добавились страх и стыд. Мысль о плюшевом медвежонке даже не оформилась, осталась в подсознании, и, как обычно, чувство вины словно выразилось в запахе чего-то горелого, паленого: обуглившейся материи и набивки. Этот запах вызвал из памяти смутные видения отца и матери, склонившихся над ней: они были такими большими, просто гигантами, и они испугались, они злились, а их голоса гремели и грохотали, словно катящиеся по склону горы камни в каком-то фильме.
(плохая девочка! очень плохая! ты не должна так делать, Чарли! никогда! никогда! никогда!)
Сколько ей тогда было? Три года? Два? С какого возраста человек себя помнит? Однажды она спросила папулю, и папуля ответил, что не знает. По его словам, он помнил укус пчелы, и мать сказала, что это случилось, когда ему было пятнадцать месяцев.
У нее первым воспоминанием были гигантские лица, склонившиеся над ней, громкие голоса, грохочущие, как валуны на горном склоне, и запах горелой вафли. Тот запах шел от ее волос. Она подожгла свои волосы, и они сгорели почти полностью. Именно после этого папуля упомянул «помощь», и мамочка повела себя странно: сначала смеялась, потом плакала, снова смеялась, так пронзительно и необычно, что папуля ударил ее по лицу. Чарли запомнила, потому что, насколько она знала, это был единственный раз, когда папуля так поступил по отношению к мамочке. Может, мы должны подумать о том, чтобы пригласить кого-то, кто окажет ей «помощь», сказал папуля. Они находились в ванной, и у нее была мокрая голова, потому что папуля поставил ее под душ. Да, ответила мамочка, давай подъедем к доктору Уэнлессу, он окажет нам «помощь» в полном объеме, как и прежде… а потом смех, слезы, снова смех и оплеуха.
(ты была такой ПЛОХОЙ прошлым вечером)
– Нет, – пробормотала она под барабанную дробь душа. – Папуля сказал, что нет. Папуля сказал, это… могло… быть… его… лицо.
(ТЫ БЫЛА ОЧЕНЬ ПЛОХОЙ ПРОШЛЫМ ВЕЧЕРОМ)
Но им требовалась мелочь из телефонов-автоматов. Папуля так сказал.
(ОЧЕНЬ ПЛОХОЙ!)
Тут она снова начала думать о мамочке, о том времени, когда ей шел шестой год. Чарли не нравилось об этом думать, но воспоминание явилось, и она ничего не могла поделать. Это случилось как раз перед тем, как пришли плохие люди и причинили мамочке боль.
(убили ее, ты хочешь сказать, они убили ее)
Да, правильно, прежде чем они убили ее и забрали Чарли с собой. Когда подошло время сказки, папуля посадил ее на колени, только на этот раз у него не было книги о Пухе и Тигре, о мистере Жабе и большом стеклянном лифте Вилли Вонки. Вместо этого он принес толстые книги без картинок. Она сморщила носик и попросила рассказать про Пуха.
«Нет, Чарли, – ответил он. – Я хочу почитать тебе другие истории, и ты должна послушать. Я думаю, ты уже достаточно взрослая, и твоя мама того же мнения. Эти истории, возможно, немного испугают тебя, но они важные. И это реальные истории».
Она запомнила названия книг, из которых папуля читал ей истории, потому что они напугали ее. «Внемли!» Чарлза Форта. «Непонятнее самой науки» Фрэнка Эдвардса. «Правда ночи». Еще одна называлась «Пирокинез: свидетельства», но из последней мамочка читать папуле не позволила. «Позже, – сказала она. – Когда девочка станет старше, Энди». Книгу убрали, чему Чарли только порадовалась.
Истории пугали, это точно. В одной рассказывалось о человеке, который заживо сгорел в парке. В другой – о женщине, которая сгорела в своем трейлере, но внутри не сгорело ничего, кроме самой женщины, да немного обуглился стул, на котором она сидела и смотрела телевизор. Чарли поняла отнюдь не все, но запомнила слова полицейского: «У нас нет объяснения этой смерти. От жертвы остались лишь зубы и несколько обугленных костей. Так человек может сгореть только в реактивном двигателе, но вокруг ничего даже не обуглилось. Мы не можем объяснить, почему не вспыхнул весь трейлер».
В третьей истории речь шла о большом мальчике – одиннадцати или двенадцати лет, – который сгорел на пляже. Отец кинул его в воду, получив при этом сильные ожоги, но мальчик продолжал пылать, пока не сгорел дотла. Еще в одной истории девочка-подросток сгорела, находясь в исповедальне, когда каялась в грехах священнику. Чарли все знала о католических исповедальнях, потому что ей рассказывала о них ее подруга Дини. Она утверждала, что священнику надо говорить обо всем плохом, что ты сделала за неделю. Сама Дини еще не ходила на исповедь, потому что не получила первого причастия, но ее брат Карл ходил. Карл учился в четвертом классе и был вынужден рассказывать все, даже то, как тайком пробрался в спальню матери и украл несколько шоколадных конфет, подаренных ей на день рождения. А если ты не расскажешь священнику все, то не сможешь умыться КРОВЬЮ ХРИСТА и попадешь в ПЕКЛО.
Смысл всех этих историй не ускользнул от Чарли. Ее так напугала история о девочке, загоревшейся в исповедальне, что она расплакалась.
– Я тоже сожгу себя? – сквозь слезы спрашивала она. – Как в тот раз, когда я подожгла свои волосы? Я сгорю дотла?
Папуля и мамочка выглядели огорченными. Мамочка побледнела и кусала губы, но папуля обнял Чарли за плечи.
– Нет, милая. Нет, если ты всегда будешь помнить об осторожности и не думать… о том, что ты иногда делаешь, когда расстроена или испугана.
– Что это? – выкрикнула Чарли. – Что это, скажите мне, что это такое? Я даже не понимаю. Я никогда не буду этого делать, обещаю!
– Насколько я знаю, дорогая, – сказала мамочка, – это называется пирокинезом. Это слово означает способность зажигать огонь, просто подумав об этом. Обычно такое случается, когда люди расстроены. Некоторые люди, вероятно… обладают этой способностью всю жизнь, но не знают об этом. А другие… выпускают эту свою способность из-под контроля и тогда они… – Она не закончила.
– Они поджигают себя, – уточнил папуля. – Как случилось с тобой. Когда ты была маленькой и подожгла себе волосы. Но ты можешь это контролировать, Чарли. Должна. И Бог свидетель, твоей вины тут нет. – Произнося эти слова, он встретился взглядом с мамочкой, и между ними что-то промелькнуло. – Иногда ты ничего не можешь с собой поделать, я знаю. – Он продолжал обнимать ее за плечи. – Это инцидент, такой же, как «аварии», что случались с тобой в раннем детстве, когда ты, заигравшись, забывала пойти в туалет и писала в штанишки. Мы это так и называли: «авария». Помнишь?
– Я больше этого не делаю.
– Разумеется, не делаешь. И через какое-то время ты точно так же начнешь контролировать и то, другое. Но сейчас, Чарли, ты должна пообещать, что никогда, никогда, никогда не будешь расстраиваться подобным образом, если можно этого избежать. Расстраиваться до такой степени, что в результате вспыхивает огонь. А если избежать этого невозможно, если ты ничего не можешь поделать, отталкивай это от себя. Направляй на мусорную корзину или на пепельницу. Постарайся выбраться на улицу. Постарайся направить это на воду, если она есть поблизости.
– Но никогда – на человека, – вставила мамочка с бледным, застывшим, серьезным лицом. – Это может быть опасно, Чарли. Это будет очень плохой поступок, потому что ты можешь… – Она запнулась, но заставила себя продолжить: – …ты можешь убить человека.
И тут Чарли истерически разрыдалась, от ужаса и угрызений совести, потому что на руках мамочки белели повязки, и она знала, почему папуля читал ей все эти страшные истории. Днем раньше, когда мамочка сказала, что не отпустит ее к Дини, поскольку она не прибралась в своей комнате, Чарли очень разозлилась, и разом появилось огнечудище, выпрыгнуло неизвестно откуда, как случалось всегда, будто чертик из табакерки, покачиваясь и ухмыляясь, и от злости она вытолкнула его из себя и к мамочке, и тут же руки мамочки вспыхнули. Но ни к чему совсем ужасному это не привело,
(могло быть гораздо хуже это могло быть ее лицо)
потому что раковину наполняла мыльная вода для посуды, ни к чему ужасному это не привело, однако она все равно поступила ОЧЕНЬ ПЛОХО, и она пообещала им обоим, что никогда, никогда, никогда…
Горячая вода лилась на лицо, плечи, грудь, обволакивая теплой пеленой, коконом, унося воспоминания и заботы. Папуля сказал ей, что все хорошо. А если папуля это сказал, значит, так оно и есть. Он самый умный человек на свете.
Мыслями она вернулась из прошлого в настоящее, подумала о людях, которые их преследовали. Они работали на правительство, говорил ей папуля, но не на хорошую его часть. Они работали на правительственное учреждение, которое называлось Конторой. Эти люди преследовали и преследовали их. Куда бы они ни шли, через какое-то время там появлялись люди из Конторы.
Интересно, понравилось бы им, если бы я напустила на них огонь? – холодно спросил ее разум, и она зажмурилась от ужаса и чувства вины. Так думать нельзя. Так думать плохо.
Чарли протянула руку, схватила кран горячей воды, резко повернула. Потом две минуты стояла, дрожа, обхватив худенькое тельце руками, под ледяными, колючими иглами, желая выбраться, но не позволяя себе.
За плохие мысли надо платить.
Так говорила Дини.
2
Энди просыпался постепенно, под далекую барабанную дробь воды. Поначалу шум этот являлся частью сна: он на Тэшморском пруду с дедушкой, ему восемь лет и он пытается насадить извивающегося червяка на крючок, не проткнув большой палец. Сон был невероятно ярким. Он видел плетеную корзину для рыбы на носу лодки, красные резиновые заплаты на старых зеленых сапогах Грантера Макги, свою старую, потрескавшуюся перчатку игрока первой базы, которая напомнила ему, что завтра у него тренировка в команде Малой лиги на поле Рузвельта. Но рыбу они ловили вечером, когда уходящий день и надвигающаяся темнота слились в сумерки, а озеро словно застыло, и над идеально гладкой поверхностью цвета хрома вились облачка мошкары и комаров. То и дело сверкали зарницы, а может, и настоящие молнии, потому что пошел дождь. Первые крупные капли темными пятнами упали на выбеленное временем дерево дедушкиной плоскодонки. А потом над озером разнесся какой-то звук, низкое и загадочное шипение, как…
…как шум…
…душа, душ, Чарли, наверное, принимает душ.
Он открыл глаза, посмотрел на незнакомые потолочные балки.
Где мы?
Постепенно все встало на свои места, но не обошлось без мгновения паники: слишком во многих городах и мотелях побывали они за последний год, слишком часто им приходилось бежать куда глаза глядят, слишком велико было напряжение, в котором они жили. Он с тоской подумал о своем сне. Как же ему хотелось вернуться туда, к Грантеру Макги, умершему двадцать лет назад.
Гастингс-Глен. Он в Гастингс-Глене. Они в Гастингс-Глене.
Он тут же подумал о своей голове. Она болела, но не так, как прошлой ночью, когда бородатый водитель помог им скрыться. Боль уже не раскалывала голову, а слабо пульсировала в висках. И если все пойдет как прежде, к вечеру она еще уменьшится, а назавтра исчезнет.
Душ выключили.
Он сел, посмотрел на часы. Без четверти одиннадцать.
– Чарли?
Она вошла в спальню, энергично растираясь полотенцем.
– Доброе утро, папуля.
– Доброе утро. Как ты?
– Хочу кушать. – Она подошла к стулу, на котором сложила одежду, взяла зеленую блузку. Понюхала. Скорчила гримаску. – И мне надо сменить одежду.
– Какое-то время придется походить в этой, детка. Сегодня мы тебе что-нибудь добудем.
– Надеюсь, поесть нам удастся быстрее.
– Мы поймаем попутку и остановимся у первого кафе, – пообещал он.
– Папуля, когда я пошла в школу, ты говорил мне, что нельзя ездить в машине с незнакомцами. – Надев трусики и зеленую блузку, она с любопытством смотрела на него.
Энди поднялся, подошел к ней, положил руки на плечи.
– Незнакомый черт иной раз лучше знакомого. Ты понимаешь, что это означает?
Чарли задумалась. Догадалась, что знакомый черт – люди из Конторы, которые вчера преследовали их по улицам Нью-Йорка. Незнакомый черт…
– Ты хочешь сказать, что большинство водителей не работают на Контору, – с улыбкой ответила она.
Он улыбнулся в ответ.
– Ты все поняла правильно. И то, что я говорил тебе раньше, Чарли, тоже остается в силе: когда ты загнан в угол, приходится делать то, что при других обстоятельствах ты никогда бы не сделал.
Улыбка Чарли поблекла. Лицо стало серьезным, внимательным.
– Например, брать деньги из телефонов-автоматов?
– Да.
– И в этом не было ничего плохого?
– В сложившихся обстоятельствах – не было.
– Потому что если тебя загнали в угол, ты делаешь все возможное, чтобы из него выбраться.
– С некоторыми исключениями, да.
– Какими исключениями, папуля?
Он взъерошил ее волосы.
– Сейчас это не важно, Чарли. Успокойся.
Но у нее не получалось.
– И я не собиралась поджигать ботинки тому человеку. Я сделала это не нарочно.
– Да, разумеется, не нарочно.
Тут она успокоилась. Ее улыбка, такая же, как у Вики, вернулась, осветила лицо.
– Как твоя голова, папуля?
– Гораздо лучше, спасибо.
– Хорошо. – Она пригляделась к отцу. – С твоим глазом что-то странное.
– С каким?
Она указала на левый.
– Этим.
– Да?
Он пошел в ванную, протер кусочек запотевшего зеркала.
Долго рассматривал глаза, и хорошее настроение испарялось. Правый остался прежним, серо-зеленым, цвета океана в пасмурный весенний день. Радужка левого тоже была серо-зеленой, но белок заливала кровь, а зрачок выглядел меньше правого. И веко нависало над глазом, чего он раньше не замечал.
В мозгу зазвучал голос Вики. Такой ясный и отчетливый, словно она стояла рядом. Твои головные боли, они пугают меня, Энди, ты что-то делаешь с собой, не только с другими людьми, когда посылаешь этот импульс или как там ты его называешь.
Мысль эта вызвала образ воздушного шарика, который надувается… надувается… надувается… и в конце концов с грохотом лопается.
Он начал тщательно ощупывать левую половину лица, прикасаясь к ней подушечками пальцев правой руки. Будто мужчина в телевизионном рекламном ролике, наслаждающийся чистотой бритья. Нашел три участка – под левым глазом, на левой скуле, чуть ниже левого виска, – полностью потерявшие чувствительность. Страх просочился в тело, словно вечерний туман. Страх не за себя, а за Чарли: что будет, если она останется одна?
И словно услышав его мысли, дочь возникла в дверном проеме. Он видел ее в зеркале.
– Папуля? – Голос Чарли звучал испуганно. – Ты в порядке?
– Все отлично. – Его голос звучал как надо. Ни дрожи, ни ложной самоуверенности. Ровный и спокойный. – Просто думаю, что надо побриться.
Она поднесла руку ко рту, засмеялась.
– Твоя щека – как стальная мочалка для посуды. Фу! Гадость.
Он побежал за ней в спальню, поймал, потерся своей небритой щекой о ее гладкую. Чарли смеялась и брыкалась.
