Сухбат Афлатуни
Великие рыбы
Феодор
О его детстве известно немного.
Родился около 314 года в Латополе на берегу Нила, на юго-востоке Египта. Имя «Латополь» город получил от огромного нильского окуня – латеса, священной рыбы богини Нейт. В городе почитался и местный бог Хнум, ведавший разливами Нила. Руины храма, посвященного Хнуму, сохранились до наших дней.
Феодор был сыном богатых родителей. Подостком он ушел из дома, некоторое время жил в монастыре недалеко от Латополя. Насельники монастыря собирались по вечерам для беседы; на одной из таких бесед некий инок, вернувшийся из Тавенисси, рассказал о возникшей там обители и ее основателе – их земляке, авве Пахомии.
Вскоре в латопольскую обитель прибыл монах из Тавенисси; снова Феодор слушал рассказы об этом удивительном братстве. Когда монах собрался в обратный путь, Феодор стал упрашивать взять его с собой, но тот не решился. Монах со своими спутниками сел в лодку, Феодор тайком пошел вслед за ними.
Лодка плыла, отрок шел.
Дойдя до Тавенисской обители, он опустился на колени и поцеловал ее стены.
Египет в Ветхом Завете есть образ тьмы – тьмы египетской, насланной за отказ фараона отпустить иудеев. Моисей простер руку к небу, и опустилась тьма, и никто не видел друг друга и не вставал со своего места три дня.
Египет в Ветхом Завете есть образ рабства, страна идолов, земля пустыни.
В Новом Завете в Египет бежит от преследований Ирода семья Младенца Иисуса. В 328 году императрица Елена сооружает храм над пещерой, в которой, по преданию, нашло убежище Святое семейство.
В третьем-четвертом веках Египет просиял именами Афанасия Великого, епископа александрийского, и основателей монашества Антония Великого и Пахомия Великого.
Антоний Великий был отцом особножительного монашества. В основанных им обителях монахи жили каждый в своей пещере или хижине, собираясь вместе только на богослужения. Множество таких поселений возникло в Нитрийской пустыне, неподалеку от Александрии, в Нижнем Египте.
Пахомий Великий заложил монашество общинножительное. Монахи жили совместно, по два-три человека в келлии. Несколько келлий составляли «дом» – объединение по общему роду послушаний, которые иноки несли по благословению главы монастыря – аввы. Пахомий основывал монастыри на юге, в Верхнем Египте.
Молодой Феодор пришел в Тавенисси около 328 года.
Авве Пахомию было под сорок, Феодору – около четырнадцати.
Пахомий скоро выделил молодого монаха и часто наставлял его.
Как-то Феодор встретил одного брата с ковром на плечах, шедшего с какого-то послушания. Феодор полюбопытствовал, откуда тот идет.
Пахомий подозвал Феодора:
– Феодор, будь господином своего сердца в каждое мгновение. Не спрашивай у брата: «откуда ты идешь?»; это может войти в привычку. Какая надобность в таких расспросах? Не служат они ни для утешения, ни для спасения.
Другой раз Феодор пожаловался Пахомию, что у него сильно болит голова. Пахомий ответил, что верующему не должно объявлять свои телесные недуги, кроме случаев, когда их нельзя скрыть. С тех пор никто не слышал от Феодора жалоб.
Однажды Феодор заметил, что один молодой монах ест за обедом много зеленого лука. Когда братья вышли из трапезной, Феодор, прислонясь к стене, стал порицать этого монаха:
– Монах не должен есть столько зеленого лука: он дает силу телу, и оно начинает воевать с душой…
– Разве не стена поддерживает твое тело, брат Феодор? – спросил подошедший Пахомий.
Феодор, выпрямившись, стал каяться перед Пахомием – давая послабление своему телу, он пытался учить телесному воздержанию других.
– Ты знаешь сам, что отовсюду подступает мрак, – говорил авва Пахомий. – Разумные молчат, время лукаво; каждый мнит себя господином самому себе; следи за собой.
Феодор следил.
…Пустыни, раскаленный песок под ногами, знойный ветер. Лишь возле Нила вид внезапно менялся, песок уступал место темной, плодородной земле; качались на ветру финиковые пальмы.
Пахомиевы монастыри обычно создавались в запустелой деревне, которую покинули жители. Монахи поселялись в оставленных домах, основное пропитание получали из соседней деревни, туда же ходили на литургию. В Тавенниси монахи стали строить церковь в деревне даже раньше, чем в монастыре; лишь когда число братий в обители достигло ста, они стали возводить ее для себя.
Для служения в этой церкви и был рукоположен Феодор – отсюда и прозвище «Освященный»: он первым среди братий удостоился священства.
Число монахов в Тавенниси умножалось. Пахомий пошел искать место для новой обители и нашел его к северу от Тавенниси, в Пабау. Здесь был устроен новый монастырь, вскоре ставший сердцем всего общежития.
Феодор был оставлен главой в Тавениси. Пахомий благословил его обходить все новооснованные монастыри и наставлять их насельников. А спустя некоторое время взял Феодора к себе в Пабау, сделав своей правой рукой.
Авва Пахомий часто болел. Около 344 года заболел так тяжко, что монахи решили, вот-вот отойдет. Стали просить Феодора стать их главой. Феодор вначале не соглашался: на это требовалось благословение аввы. Но затем уступил.
Пахомию неожиданно стало легче.
Феодор вначале оправдывался перед ним, что не имел даже мысли стать настоятелем, что согласился только после многих просьб… Потом тихо проговорил:
– Я согрешил, любовь к власти всегда была во мне.
– Нет у тебя более никакой власти, – сказал авва.
Феодор, заплакав, вышел.
Два года он нес покаяние. «Наказал же его авва Пахомий потому, – говорится в житии, – что хотел, чтобы Феодор стал совершенным и невластолюбивым».
Два года истекли.
Феодор вернулся к Пахомию, тот снова тяжко болел.
Войдя, он подошел к авве со спины, приподнял его голову и поцеловал ее.
– Кто поцеловал меня? – приоткрыл глаза Пахомий.
– Феодор, – ответили монахи.
Пахомий допустил Феодора служить ему во время последней болезни. Перед самой кончиной именно ему поручил перезахоронить свое тело в таком месте, о котором бы никто не знал.
Но преемником своим назначил другого инока, Петрония. Тот, однако, вскоре умер; аввой в Пабау стал Орсисий – монах праведной жизни, богослов, причисленный к лику святых.
Феодор же продолжал выполнять разные послушания. Вначале в доме плотников в Пабау, потом в доме пекарей в Пихнуме…
Авва Орсисий был более склонен к созерцанию, управлять разраставшимися обителями становилось ему все тяжелей.
Около 350 года он назначил Феодора своим соправителем. А вскоре совсем удалился от дел.
Феодор, однако, не принимал ни одного важного решения без согласия Орсисия.
Став аввой, Феодор сохранял правила и обычаи, принятые при Пахомии. Проживание монахов домами, вечерние молитвы. Общие трапезы, сухой хлеб с высушенной зеленью, вареная чечевица с небольшим добавлением масла.
Трапезничали в молчании и нешутливости. Один бывший комедиант, ставший монахом, имел обыкновение за трапезой поблажать прежней своей привычке. Монахи положили изгнать его; спасло шутника только заступничество Феодора, взявшего его на поруки.
Раз в день, под вечер, монахи собирались на площади, Феодор садился посредине под пальму и беседовал с ними.
– Авва Феодор, почему, когда мне говорят что-то резкое, я тотчас начинаю гневаться?
– Что ж тут странного? Ствол акации, когда по нему ударят топором, выделяет горькую камедь, а виноградная гроздь, когда ее выжимают, – сладкий сок. Так и верующий, когда ему скажут что-то неприятное, отвечает сладостью смирения, а гневливый – одной бесполезной горечью.
Число братий в Пабау достигло шестисот.
Феодор основывает три мужских и один женский монастырь.
Рядом со светом египетским шевелилась египетская тьма.
Бродили по египетским пескам гностики, последователи ересиарха Валентина, проповедовавшие ненависть к плоти и не признававшие священства.
Бродили маркиониты, отрицавшие телесную природу Христа.
Бродили манихеи, учившие о двух богах.
Но опаснее всех были ариане, утверждавшие, что Христос не рожден, а сотворен Богом-Отцом и не единосущен ему.
В 340-х годах ариане захватили церковную власть в Александрии и изгнали Афанасия Великого.
Феодор не был богословом, он молился, чтобы Господь открыл ему истинное учение о Троице.
«Во время молитвы, – сообщается в его житии, – увидел он три столпа света, целиком равные и обладающие полным тождеством друг с другом. И услышал голос: „Не обращай внимание ни на разделенность столпов в этом зримом образе, ни на их очертания: разумей одно только тождество их. Ведь в сотворенном мире нет ни одного примера, могущего представить Отца и Сына и Святого Духа“».
Феодору было открыто и о приближении новых, еще более жестоких испытаний.
– Некоторые из рода нашего, – объявил он на собеседовании с братией, – воздвигнут гонение на церковь Божию и многим повредят.
– Кто же эти гонители из нашего рода? – спросил кто-то из иноков.
– Презренные ариане, – ответил авва.
Братья понуро молчали.
– Но это не все, – продолжал Феодор. – Когда гонение будет в разгаре, кесарем станет язычник, который будет строить козни против нас.
В 353 году кесарем стал арианин Констанций.
В 356 году в Александрию прибыл новый военный правитель Египта, дук Сириан, с повелением подавить православных; почти одновременно прибыл и арианский архиепископ Георгий, открывший новое гонение на сторонников Афанасия.
«Святые монахи в Египте и Александрии, а также монахини и ревностные миряне были забиваемы насмерть, а египетские епископы изгнаны», – писал современник.
После Констанция на римский престол, как и было предсказано, восшел кесарь-язычник, Юлиан Отступник.
Тьма сгущалась, епископ Афанасий скрывался и ожидал со дня на день смерти.
Авва Феодор с еще одним монахом пришел к нему и предложил переждать это время в его монастыре. Монахи наняли для Афанасия закрытый корабль, однако ветер сменился, и корабль пришлось тащить волоком.
Погоня вот-вот должна была настичь их.
– Поверьте, – сказал епископ, идя по мокрому песку, – мое сердце никогда не было таким спокойным, как теперь, ибо я знаю, что умру за Христа.
Авва Феодор на это улыбнулся, а второй монах едва не рассмеялся.
– Почему вы смеетесь? – удивился епископ. – Вы презираете меня за малодушие?
Авва Феодор объяснил причину: ему было открыто, что в тот час погиб в Персии гонитель Юлиан.
Затем Феодор предрек, что на смену Юлиану придет царь-христианин и Афанасий будет возвращен на александрийскую кафедру.
Так все вскоре и случилось.
Феодор еще пять лет будет возглавлять Пахомиевы обители. В пасхальное воскресенье 368 года он почувствует недомогание и через несколько дней отойдет. Братья во главе с Орсисием оплачут почившего авву, а епископ Афанасий напишет им письмо утешения.
«Никто, воспоминая о нем, да не проливает слез, но да подражает каждый жизни его, ибо не должно печалиться об отошедшем в беспечальное место».
Как-то авва Пахомий рассказал Феодору о бывшем ему видении.
«Увидел я великое место, со множеством столбов и множеством людей, которые не видели, куда им идти, и кружили вокруг столбов, думая, что они уже проделали долгий путь. И исходил отовсюду голос: „Сюда! Здесь свет!“ И все поворачивались, чтобы найти его. И снова раздавался голос, и опять поворачивались. И была там великая печаль.
И затем вижу я светильник на вершине, светящий, как утренняя звезда. Четверо увидели его, пошли к нему, а остальные последовали за ними, каждый держась за плечо ближнего, чтобы не заблудиться в темноте. И если кто-нибудь отпускал переднего, то сбивался с пути. И увидев, что двое из них отпустили передних, стал я им кричать: „Держите, не отпускайте ни себя, ни других!“ И, идя за светильником, вошли они через дверцу в этот свет».
Всю свою жизнь шел Феодор на этот свет.
На пути этом порой спотыкался, но поднимался и снова шел на свет. Следом за аввой Пахомием, рядом с аввой Орсисием, рядом со святителем Афанасием… Шел и вел за собой других. И тьма не объяла их.
Иероним
Я – поздний Рим, в его темный закатный час;
Взглядом встречая варваров бледных полки,
Я составляю сонные акростихи,
Где солнце златое пляшет в последний раз[2].
Так опишет увядание Рима в своем знаменитом сонете «Томление» Поль Верлен.
Таким застанет Рим в 349 году двенадцатилетний Иероним, сын богатых христиан из Далмации.
В Рим он прибудет вместе со своим другом и молочным братом Бонозом. Огромный город, пусть и не такой величественный, как в эпоху своего расцвета, должен был поразить их.
Этим городом Иероним будет ранен на всю жизнь. В самом конце ее, на окраине рассыпающейся империи, он будет с тревогой следить за новостями из Рима и громко оплачет его падение.
Пока же он, подросток, бродит по городу, то взбираясь на холмы, то спускаясь к Тибру; то один, то положив ладонь на плечо Боноза. Над верхней губой Иеронима темнеет юношеский пух. Город сумерек и упадка прекрасен – возможно, даже прекраснее, чем прежде: своей закатной, болезненной красотой.
Вместе с Бонозом он учится у знаменитого ритора Элия Доната.
– У латинян, – медленно диктует Донат, – есть четыре вида собственных имен: личное имя, родовое имя, семейное прозвище и дополнительное прозвище… как, например, Публий Корнелий Сципион Африканский.
Иероним, примостившись у колонны, записывает вместе со всеми.
«Будучи юношей, я пылал удивительной ревностью к учению», – вспомнит он позже. Он переписывает для себя книги латинских классиков, постепенно у него возникает целая библиотека.
Окончив курс грамматики, Иероним перешел к риторике.
– Как говорил комедиограф Теренций, – Донат останавливается рядом с Иеронимом, – «Нельзя сказать ничего, что уже не было сказано раньше».
Иероним поднимает глаза на учителя. Он уже не раз слышал: все лучшее уже сказано, продумано, совершено…
– «Нельзя сказать ничего, что уже не было сказано раньше», – повторил Донат. И усмехнувшись, добавил: – Да сгинут те, кто все сказали раньше нас!
Ученики одобрительно зашумели.
Через много лет, уже отшельником в Вифлеемской пещере, Иероним напишет: «Часто и теперь, с плешью и седою головой, вижу я себя во сне тщательно причесанным, с подобранной тогой, декламирующим перед ритором контроверзу».
А в одном из богословских споров язвительно бросит своему оппоненту: «Найми учителей грамматики и риторики, выучи диалектику, поучись в школах философов!»
В душе озябшей лишь скуки густой запас,
Где-то, по слухам, берут города враги.
О, тени желаний, медленны и глухи.
О, поздний закат, что, не догорев, погас.
Варварство угрожало Риму не столько снаружи – оно зрело внутри его.
Вот как описывал Рим времен Иеронима его старший современник Марцеллин: «Немногие дома, раньше славные заботами о науках, теперь изобилуют только забавами лени… Место философа занял певец, место оратора – преподаватель сценического искусства; и в то время как библиотеки, подобно гробницам, вечно закрыты, устраиваются только гидравлические орга́ны, огромные лиры, видом похожие на колесницы, и сложные приборы для театральных увеселений».
По вечерам Иероним и Боноз посещают эти представления.
Особенным успехом пользовался номер, когда сцену заполняли куриными яйцами и плясун, подвешенный на тонких невидимых нитях, танцевал по ним, не повреждая ни одного. Зрители рукоплескали, и Иероним вместе со всеми.
Эти образы будут преследовать его в сирийской пустыне. «О, сколько раз, удалившись в уединение, я представлял себя среди наслаждений Рима!.. Как часто, в сообществе одних диких зверей и скорпионов – в мечтах присутствовал в хороводах дев!»
Помнит ли юный Иероним, что он христианин?
Да, иногда он вспоминает об этом. Проходя мимо неказистой базилики Святого Петра на месте прежних садов Нерона. Или пробуя читать Писание; после блистательной латыни Цицерона и Горация библейский стих кажется грубым и неуклюжим. Слышал ли он рассказы о римских мучениках? О египетских монахах?
Иногда по воскресным дням, вместе с Бонозом и другими сверстниками, он посещал гробницы апостолов и мучеников.
– Что с тобой? – смотрит Боноз, заметив серую бледность на лице друга.
– Ничего… сейчас пройдет.
«…Пещеры, вырытые в глубине земли, в стенах которых по обеим сторонам лежат тела погребенных и в которых повсюду такая темнота… Там среди мрачной ночи приходит на память известный стих Вергилия: horror ubique animo, simul ipsa silentia terrent».
Так он будет стоять среди могил святых – в полутьме, в холодной испарине, смешивая молитвы со стихом Вергилия. «Ужас повсюду и вместе безмолвие дух устрашает».
А потом будет снова Рим, слепящее солнце, театральные зрелища и хороводы.
«Юноши и девушки, блистая первым цветом молодости, прекрасные по внешности, в нарядных костюмах, с красивыми жестами двигались взад и вперед, исполняя греческий пиррический танец; то прекрасными хороводами сплетались они в полный круг, то сходились извилистой лентой, то квадратом соединялись, то группами врозь рассыпались»[3].
Таков был Иероним в пору первого своего жительства в Риме.
Таков был сам Рим, лишь поверхностно затронутый христианством. «Вчера в амфитеатре – сегодня в церкви, вечером в цирке – утром в алтаре» (как напишет позже Иероним). Рим, переходящий от чтения Евангелия к Тациту и Светонию и перемежающий псалмы стихами Вергилия.
О, желать умереть и умереть не мочь.
Да, выпито все. Что скалишься ты, глупец?
Да, выпито все и съедено все. Конец.
Лишь стих, немного смешной, что сожгу в эту ночь.
Лишь раб, что наглее все и нерадивей.
Лишь боль, тем сильнее, чем необъяснимей.
Боль сидела в нем, боль разорванной мысли, трещины, прошедшей поперек всей эпохи.
367 год. Иерониму около девятнадцати, он завершил учение и вместе с Бонозом едет в Галлию. Он уже бреет щеки; голос огрубел, глубоко сидящие глаза глядят пытливо. Они движутся на северо-запад, в Треворум, нынешний Трир. Римом правит Валентиниан Первый, последний сильный император; в Треворуме его резиденция. Прекрасная возможность блеснуть талантами и начать службу при дворе.
Но вышло иначе.
Нет, и Иероним, и Боноз были представлены императору и приняты на службу. Agentes in rebus. Это иногда переводят как «тайная полиция», но agentes in rebus ведали еще и отправкой курьеров, и безопасностью дорог, и многим другим. Для начала придворной службы даже очень неплохо. Иероним вместе с Бонозом ездит по Галлии, начинает изучать местный язык…
И все же не совсем то, чем он желал заниматься, готовя себя в Риме к поприщу юриста и посещая суды, чтобы послушать знаменитых ораторов. И совсем не то, чего ищет его душа.
Придворная служба, дворцовые интриги быстро становятся в тягость. Он переполнен богатствами римской образованности, но они пылятся в нем, как ненужный хлам. Иногда вместе с Бонозом он гуляет по тенистому саду за городскими стенами.
– Скажи, чего мы домогаемся здесь своими трудами? – спрашивает он Боноза. – Чего ищем? Ради чего служим?
Боноз молчит, наклонив голову; только шум листвы и редкие крики птиц доносятся в ответ.
Так они гуляли и в тот день; Валентиниан после полудня отправился на цирковые зрелища; часть свиты последовала за ним, часть была предоставлена самой себе.
В этот раз друзья забрели дальше обычного.
– Смотри! – остановил его Боноз.
Перед ними была лесная хижина.
Хижина была пуста; судя по всему, в ней жил отшельник-христианин. Иероним собрался было выйти из нее, как вдруг увидел небольшую книжку.
Боноз уже держал ее в руках.
– «Антоний родом был египтянин. Родители его, люди благородные и богатые, были христиане…» – начал Боноз с того места, на котором она была открыта.
Вопросительно поглядел на Иеронима.
Тот кивнул, и Боноз стал читать дальше.
– «По смерти родителей остался он с одной малолетней сестрой и, будучи восемнадцати лет от роду, сам имел попечение и о доме, и о сестре. Но не минуло еще шести месяцев по смерти родителей, когда он, идя по обычаю в храм Господень, по пути стал размышлять о том, как Апостолы, оставив все, пошли во след Спасителю… С такими мыслями входит он в храм. В читанном тогда Евангелии слышит он слова Господа к богатому: аще хощеши совершен быти, иди, продаждь имение твое и даждь нищим, и имети имаши сокровище на небеси и гряди в след Мене. Антоний, приняв это за напоминание свыше, выходит из храма и все, что имел во владении от предков – было же у него триста арур весьма хорошей, плодоносной земли, – дарит жителям своего села, а все прочее имущество продает и раздает нищим, оставив немного для сестры…»
Дальше описывалось, как этот доселе неизвестный Иерониму и Бонозу египетский юноша оставил все и ушел в пустыню, чтобы полностью посвятить себя Богу.
Боноз замолчал.
Гасли последние лучи, опускались сумерки. Иероним отер испарину. Подняв голову, он поглядел на друга:
– Скажи, я уже спрашивал тебя, ради чего мы служим при дворе? Пусть даже со временем мы возвысимся и получим звание «друзей императора» – разве оно не хрупко и не полно опасностей? и когда еще это будет? а другом Божиим, если захочу, я могу стать прямо сейчас!
Боноз, как всегда, понял его. Друзья молча обнялись.
В тот же вечер на имя императора было подано прошение.
368 год. Иероним возвращается в Рим. На этот раз он пробудет в нем недолго. Цель его, как и Боноза, – Аквилея; там сложился богословский кружок из таких же, как он, выучеников риторских школ, посвятивших себя богословским занятиям и молитве. «Хор блаженных», как назовет его Иероним.
В этот свой недолгий приезд, между Треворумом и Аквилеей, он увидит Рим другими глазами. Нет, это будет все тот же город, пропахший потом, чесноком и испарениями от Тибра. Женщины будут все так же разглядывать его в упор, шевеля крашеными губами. И все же это будет уже другой Рим.
Точно город вдруг наполнится новым смыслом, станет прозрачнее. Рим прежний, языческий увядает и крошится на глазах; на его дряхлеющем великолепии будет созидаться Рим новый.
И этот Рим должен возникнуть не в великих постройках; в Риме уже ничего не возводили нового. Даже полвека назад, когда строили арку Константина, скульптурные украшения для нее снимали с сооружений прежних времен. Так возводились и первые христианские храмы: из кусков прежних языческих святилищ.
«Нельзя сказать ничего, что уже не было сказано раньше»? «Да сгинут те, кто все сказали раньше нас!» В мир пришло и распахнуло дверь новое учение, новая вера. От того, что было сказано прежде, будет взята лишь форма – чтобы построить новый, словесный Рим. Этот Рим должен подняться в слове, в новой вере, в новой, обновленной латыни. Он, Иероним, станет одним из его строителей.
В церкви латынь пока в небрежении; служба идет на греческом. На греческом читается Священное Писание, и лишь следом стыдливо звучит латинский перевод, грубый и необработанный. «Творение людей невежественных», как писал о нем богослов Арнобий.
Новый римский архиепископ, недавно избранный Дамасий, намерен все это изменить. Со временем, без ненужной торопливости. Ввести богослужение на латыни, а возможно, заменить латинский текст Писания более совершенным и точным.
– Пока же – сколько читателей, столько и переводов, и один хуже другого, – говорит Дамасий, глядя на Иеронима, которого ему по случаю представили.
Епископу нужны образованные молодые люди, такие как этот Иероним. Дамасий сам пишет стихи на латыни, воспевая подвиги христианских мучеников. Но на предложение остаться при дворе архиепископа Иероним отвечает отказом. Не для того он почти бежал вместе с Бонозом из Треворума. Друзья ищут уединенной отшельнической жизни, подобной жизни Антония; в Риме же…
– Да, в Риме такая невозможна, – соглашается архиепископ, глядя на крыши и заходящее солнце. – Но, уверяю вас, вы еще сюда вернетесь. Этот город так просто не отпускает…
В Аквилее Иероним проведет два года, углубляясь в Писание и труды церковных учителей. Овладеет греческим. Не будет забывать и своих любимых латинских авторов.
Потом он уедет на Восток.
Причины этого отъезда будут называться разные. Размолвка с родными, желавшими для единственного сына другого, светского поприща. Разлад внутри самого «хора блаженных». Столкновение с местными властями. Или просто желание побывать там, в тех землях, откуда пришла новая вера.
Он был уверен, что Боноз поедет с ним… Он даже не сомневался в этом.
– Езжай один, – тихо, но твердо ответит Боноз. – Я останусь в Аквилее.
Иероним не сможет вначале этого понять.
«Я и Боноз росли вместе от нежного детства до цветущего возраста, – напишет он позже, – мы питались и согревались под опекой одних и тех же кормилиц и воспитателей. И после образования в Риме вместе странствовали по полудиким берегам Рейна…»
Прощаясь на пирсе, они быстро обняли друг друга и отвернулись, чтобы не видеть выступивших слез.
– Ведь мы еще встретимся? – глухо сказал Иероним.
Боноз молчал; только шум моря доносился в ответ.
373 год. Побывав в Афинах и Константинополе, Иероним прибыл в Антиохию. С собой из Аквилеи он захватил только книги.
«Я все же не мог обойтись без библиотеки, которую собрал в Риме с великим прилежанием и трудом. И я, несчастный, постясь, предполагал читать Цицерона. После частых бдений ночных, после слез, которые из глубины сердца исторгало у меня воспоминание прошлых грехов, в руки брался Плавт. Если, опомнившись, я начинал все-таки читать пророка, меня ужасала грубость речи…»
А вскоре случилось вот что – он смертельно заболел. В средине Великого поста им внезапно овладела лихорадка, он исхудал, готовились уже похороны; тело стало коченеть; антиохийские друзья прощались с ним.
«Вдруг, восхи́щенный духом, я был поставлен пред престолом Судии, где было столько света, что, пав на землю, я не осмеливался взглянуть вверх.
– Кто ты? – раздался голос.
– Я – христианин…
– Ты лжешь. Ты цицеронианин, а не христианин. Где сокровище твое, там и сердце твое!
И замолк я, и среди бичеваний – ибо Он приказал бить меня – еще более мучился в огне совести… И начал я, рыдая, говорить: „Помилуй мя, Господи, помилуй мя!“»
– Господи! Если когда-нибудь я буду иметь мирские книги, если я буду читать их, значит, я отрекся от Тебя!..
Иероним открыл глаза.
Болезнь отступила; только выступившие на плечах рубцы долго еще болели.
После этого видения он на два года удалится в Халкидскую пустыню, к югу от Антиохии. Кожа его потемнела, глаза ввалились; единственным его чтением стало Писание. Он начал изучать древнееврейский.
«Я отдал себя в обучение одному брату, обратившемуся в христианство из евреев, чтобы после остроумия Квинтиллиана, плавности Цицерона, важности Фронтона и легкости Плиния поучиться азбуке и потрудиться над свистящими и шипящими звуками. Сколько я положил труда, сколько раз отчаивался, бросал и снова начинал учиться!..»
В сирийской пустыне Иероним напишет свои первые богословские книги, «Толкования на книгу Авдия» и «Житие Павла Пустынника». Всего за свою жизнь он создаст более тридцати сочинений, не считая многочисленных речей и писем.
Из Аквилеи друзья сообщают ему о Бонозе. Тот, как и Иероним, решил посвятить себя отшельническому подвигу. «Как рыба, привыкшая жить в воде», он поселился один на маленьком скалистом островке в Средиземном море.
«Благодарю Тебя, Божественный Иисусе мой, – напишет Иероним, – за то, что Ты даровал мне такого человека, который может молиться за меня, когда Ты приидешь судить мир!»
Больше они не встретятся.
Папа Дамасий оказался прав – Иероним снова вернется в Вечный город.
Случится это в 382 году. Иероним успеет уйти из пустыни из-за богословских разногласий с населявшими ее отшельниками; пожить в Антиохии, где в 377 году был рукоположен во пресвитера, и еще несколько лет в Константинополе, изучая богословие под руководством великого Григория Богослова.
И вот он снова в Риме.
Иероним ходит по улицам, по которым они когда-то бродили с Бонозом; проводит ладонью по его теплым камням. Он уезжал отсюда еще юношей, а вернулся почти старцем, хотя ему всего тридцать пять.
Он становится личным секретарем папы Дамасия. Кроме того, папа поручает ему сверку с оригиналом и исправление латинских переводов Евангелий и Псалтыри. Он продолжает углублять свои знания еврейского; с ним тайно занимается один из раввинов; он же снабжает его книгами из римской синагоги. Стиль Иеронима становится все более простым, благородным и безыскусным.
«Знаю, – пишет он, – что все это будет скучно для читателя; но рассуждающему о еврейских письменах не пристало придумывать аристотелевскую аргументацию, разводить потоки Цицеронова красноречия. Здесь нужен язык простой, сходный с обыденным, не отзывающийся никакою изысканностью, – язык, который бы раскрывал предмет, выражал мысль, выяснял неясное, а не блестел отборными словами».
На предложение Дамасия поселиться в папском дворце и вступить в римский клир Иероним ответил отказом. Он живет в заезжем доме недалеко от театра Помпея. Часть театра к тому времени обрушилась, представлений здесь не давали, и занятиям Иеронима ничего не мешало.
Но уединения ему не удастся вкусить: Рим готовит ему новую неожиданность. Стремление к аскетизму, христианской жизни стало находить все больше и больше приверженцев среди утонченных аристократов. И Иероним становится их духовным главой. Среди них много знатных матрон. Римские аристократки были известны своей страстью к роскоши и удовольствиям, но под воздействием Иеронима многие из них совершенно меняют свой образ жизни.
«Те, кто прежде не могли выносить уличной грязи и путешествовали на руках евнухов; для кого и шелковые одежды были тяжелы и жар солнца казался ожогом, – те теперь в грязи и унижении или приготовляют светильники, или растапливают печь, метут полы, чистят овощи, бросают в кипящий горшок зелень, накрывают столы, подают посуду, разливают кушанье, бегают то за тем, то за другим».
Альбина и ее дочь. Вдова Марцелла. Вдова Павла и две ее старшие дочери – Евстохия и Блезилла. А также менее известные женщины и девушки – Азелла, Лея, Марцеллина, Фелиция, Фабиола, Принципия…
Иероним стал посещать дома Марцеллы и Павлы, где собирались и остальные, проводя время за разбором трудных мест Священного Писания; иногда он давал своим ученицам уроки еврейского, вскоре они научились петь на нем псалмы.
Но Рим оставался Римом; поползли сплетни, пущена стрела клеветы. Пока был жив папа Дамасий, Иерониму ничего не угрожало, но в декабре 384 года папа скончался. Началась открытая травля. Иеронима даже вызвали на собрание клириков, где предъявили обвинение в сожительстве с Павлой… Резкое недовольство вызвал и его новый латинский перевод Евангелий: в нем видят отступление от древней традиции.
И Иероним оставляет Рим.
Он снова едет на Восток, в Иудею. Подальше от этого Вавилона, от этой жены, облаченной в багряницу, как называет он Рим.
Он желает погрузиться в «безвестность сельской жизни».
«Там черный хлеб, овощи, взрощенные нашими руками, и молоко, деревенское лакомство, предоставят нам пищу грубую, но невинную. Там ни сон не отвлечет нас от молитвы, ни отягощенность желудка – от чтения. Если будет лето – древесная тень даст убежище. Если осень – самая мягкость воздуха и устилающие землю листья укажут место отдохновения. Весной будут пестреть цветами поля, и среди голосов птиц слаще будут звучать псалмы. Когда настанут холода, туманы и снега, я не буду покупать себе дров, буду бодрствовать, согреваясь, или спать. А здесь пусть шумит Рим, неистовствует арена, безумствует цирк, утопают в роскоши театры…»
В 386 году он прибудет в Иудею и поселится в Вифлееме. Там, вдали от Рима, он проживет всю оставшуюся жизнь, тридцать четыре года.
