Светлана Анохина
Письма папам
«Хочу вернуть свою любовь к тебе»
Начну с самого начала.
Мне несколько месяцев, а у вас уже наготове имя. Это имя дедушки. Соседки дали беременной маме прозвище – «девушка, сидящая в саду». Наверное, это я прошу маму часами бывать на природе, чтоб не слышать заказы тетушек: «В этот раз мальчика рожай, поняла?»
Мне девять месяцев, уже пора.
Врачи вынесли приговор: девочка. Ты не готов к такому, папа. Расстроенный, уходишь в спортзал бить по груше. Это твой протест, твой ответ. Только кому? Природе, мне или Богу?
Мне исполнился год. Ношу имя бабушки, твоей мамы. Придумали компромисс, называется.
Старая кассета: первый день рождения, шумно празднуем дома, вся родня поместилась в четыре маленькие комнаты. Чувствую любовь каждого гостя, родной сестры и брата. Ваше с мамой обожание – сильнее всего.
Два.
Три.
Четыре.
Пять лет…
Хожу в садик возле дома и каждый раз во время сонного часа мечтаю, что войдет сестра со словами: «Пойдем, папа тебя забирает в кафе». Наше любимое кафе «Теремок», помнишь? Два шарика клубничного мороженого в жестяной пиалке, и полная счастья я.
Семь.
Слышу из спальни, как вы с мамой ругаетесь. Мне не нравится твой другой, незнакомый голос. Мне не нравится, что я чувствую, когда слышу странные, тяжелые звуки и крик. Хватит. Мне страшно.
Восемь.
Вы с мамой разводитесь. Ты уезжаешь в другой город, а мы с сестрой, мамой и братом остаемся. Я не понимаю, почему? Мы больше не пойдем в наше кафе?
Девять.
Десять.
Одиннадцать.
Я все еще помню, как ты называл меня ласково «Дадиль яс». Вот только голос забыла.
Помогаю маме по работе, хожу в школу. Мороженое мы едим дома.
Двенадцать
Впервые лечу на самолете. К тебе!
Прокручиваю в голове, как мы идем гулять, разговариваем.
И вот, наконец, вижу тебя впервые спустя шесть лет без единого звонка и эсэмэски.
Дом тети, в который я никогда не вернусь. Помню, как сегодня: ты приобнял, похлопал по плечу и ушел в другую комнату. Больше ничего за три дня в чужом городе и с чужим тобой.
Возвращаюсь домой, хочу к маме.
Тринадцать.
Я начинаю изучать религию, папа.
Знаешь, теперь у меня есть Бог и платок. Тебя нет.
Не хочу мужского внимания. Если честно, я боюсь его, не понимаю и опасаюсь.
Четырнадцать.
Пятнадцать.
«Папа вернулся с заработков и будет жить с нами, как раньше». Так мама сказала. Я не понимаю: зачем?! Злюсь на маму, на тебя и на себя.
Потому что я не хочу видеть чужого мужчину в доме. А ты чужой.
Шестнадцать.
Поступаю в университет, ты помогаешь готовиться.
Сложно, но я учусь говорить с тобой. Пока только спрашиваю: «Будешь чай?» Эти слова режут глотку, в них моя борьба с безразличием.
Семнадцать.
Восемнадцать.
Я привыкла к твоему присутствию в доме, но всегда представляю, как мне будет все равно, если ты исчезнешь снова.
Девятнадцать.
Холодно, холодно, безразлично и тускло.
В нашем общении появились только две новые фразы. Моя «подогреть еду?» и твоя «ты куда?», когда я выхожу из дома.
Не могу вернуть свою любовь к тебе. Она умерла? Спряталась? Хочу понять это.
Двадцать.
Изучаю психологию, много говорю с мамой о тебе, узнаю о бабушке, твоем детстве, юности. Что-то чувствую, папа. Наконец-то что-то чувствую. Сострадание.
Двадцать один.
Впервые проявляю заботу. Ух, страшно.
Пока ты спишь, чищу твои ботинки и оставляю открытку. Избегаю прямого контакта, будто дикий зверек. Утром мама смеется, показывает пакет с фруктами. Он для меня. Папа. Ты тоже что-то чувствуешь, оказывается? Ты тоже боишься познакомиться со мной заново?
Проходит время, учусь не бояться, узнаю о тебе еще больше: от мамы, из чужих рассказов. Понимание. Оно окончательно развязывает мне руки.
Прихожу к тебе и с надрывом в голосе говорю, что люблю.
Почти кричу, потому что хочу, чтоб ты точно это услышал. Хочу, чтоб я не забыла это опять, во второй раз.
Кажется, я вижу мокрые глаза, а потом ты отворачиваешься к окну.
Что-то ворчишь под нос, вроде «ты же понимаешь, у нас не принято такие вещи говорить». И все-таки еле слышно и внятно признаешься, что любишь меня тоже.
Чувствую твое сожаление, папа, чувствую страх. Будь смелее, а я поддержу шагами навстречу. Потому что мне важно знать, сейчас и всегда, что у моего папы хватает смелости быть любящим и любимым, даже если где угодно «так не принято».
«И я набрала твой номер»
Знаешь, а ведь я долго не могла называть тебя «папой». Все никак понять не могла, как же можно называть папой человека, который бросил своего ребенка. Несколько лет работы с психотерапевтом, реки слез. Сейчас мне не больно от этого слова. Папа.
Я помню, как в моем детстве вы с мамой ссорились. Тогда еще мы были семьей, точнее я думала, что мы семья. Ты ушел тихо, когда мне было 10. Сказал, что у тебя больше нет дочери. Меня. Твоего единственного ребенка. Ты предпочел всю жизнь считать, что меня у тебя нет.
В том, что ты ушел от нас с мамой, оставив ее, неработающую, без средств к существованию, я винила только себя. Мне всегда казалось, что я недостаточно хорошая. Даже когда я выросла и уехала из нашего города, а после и из страны, этот комплекс сидел во мне.
Я рано начала работать, рано вышла замуж. Я помню, как мой муж, тогда еще жених, настаивал, чтоб я позвонила тебе и пригласила на свадьбу. «Каким бы он ни был, он твой отец, другого у тебя нет. Именно отец должен отдать дочь жениху». И я набрала твой номер. Помню, как тряслись мои руки, как от волнения я несколько раз подряд нажимала не на те цифры. В итоге мы поговорили буквально одну-две минуты. Ты поблагодарил за приглашение и пообещал прийти.
В день свадьбы я ждала тебя. Но жениху меня передавал мамин друг, который впоследствии стал ей мужем. А ты так и не появился. В принципе с тех пор больше и не появлялся в моей жизни. А я живу за границей. У меня трое детей и любящий муж. И я счастлива. И мама счастлива тоже, пап.
Пару месяцев назад мама сказала, что встретила тебя на улице и вы даже о чем-то поговорили. Я поинтересовалась, спросил ли ты обо мне. Мама ответила: «Нет». Я очень расстроилась из-за этого, опять слезы и бессонные ночи, опять визиты к психотерапевту. Но я вдруг четко поняла одну вещь. Если ты ведешь себя так по отношению к нам с мамой, это не потому что мы недостаточно хорошие. Это потому что ты достаточно плохой.
«Ты боялся доверить меня этому миру»
Папочка мой любимый, только в последнее время начала осознавать, как сильно ты меня оберегал от дурного. То, что ты не разрешал мне оставаться у сестер и тем более у подруг, это не от недоверия ко мне (в меня ты всегда верил), а оттого, что боялся доверить меня этому миру. А ведь ты очень любил этот мир и людей, так, как никто не может, но меня ему не доверил, и как же мне приятно это осознавать. И хоть тебе не удалось меня уберечь, родной, я все равно стала счастливым человеком от осознания твоей огромной и глубокой любви. Ты оберегал меня, наказывал мне не впускать в дом даже самых твоих близких людей в твое отсутствие, людей, за которых, возможно, мог бы жизнь отдать не думая. Но ужасное со мной все равно случилось в раннем детстве. Я не думаю и стараюсь не помнить об этом, а недавно, вспомнив, проплакала всю ночь. Не от самого факта произошедшего, а оттого, что ты делал все, чтобы уберечь свое сокровище, но не смог. Ты оберегал меня, а я оберегала тебя….
Твоя любовь навсегда со мной, и я всегда смогу быть счастливой благодаря ей. Счастливой, несмотря ни на что.
Петля в букете пышных роз
Ты знаешь, есть девочка, которая борется с такими, как ты. Она предложила написать письмо отцу. Я бы так хотела рассказать о тебе как о примерном отце, который дарил мне большие букеты красивых роз на день рождения, но… Зачем ты все испортил? За что ты так со мной поступил? Я ведь была маленькой послушной девочкой.
Мне ведь было всего одинадцать или двенадцать лет. Зачем ты заставлял трогать тебя, зачем укладывал спать рядом с собой и клал «туда» мою маленькую детскую руку?
Ты знаешь, как я каждую ночь боялась?! Столько лет прошло, но до сих пор по вискам, будто дятел, стучат слова: зачем, зачем, зачем?
Когда ты покончил с собой, я не плакала. Помню, как мать кричала на меня: «Ная, плачь, кричи, что умер твой отец, и плачь!». А я не плакала. Я ликовала в душе. Когда спустя девять месяцев после твоей смерти я танцевала на своей свадьбе, то радовалась, что тебя нет. Меня выдавали замуж насильно за нелюбимого, а я танцевала. Всего лишь раз я решилась прийти на твою могилу и не могла ее найти. Ходила часа два туда и сюда, мысленно кричала «найдись!». Наверное, тебе было стыдно видеть меня, и ты прятался. А когда я нашла могилу, то хотела топтать ее ногами. Хотела выкопать тебя, оживить и потом снова увидеть тебя висящим в петле.
Знаешь, мне больше никто и никогда не дарил на день рождения большой букет красивых роз…
«За моей свободой всегда стоял ты»
Я родилась, когда ты служил в армии… И кажется, воспринимал меня скорее как сестренку, чем как дочку.
Мне было лет пять, мы играли в прятки, и я спряталась в любимом месте на крыше. Эта крыша служила мне сценой для пения и чтения стихов, а два тутовых дерева, что росли рядом, меня прикрывали от всего мира.
Ты искал долго, а не найдя меня, не испугался, как испугался бы отец, а обиделся, как ровесник. Крикнул: «Это нечестно!»
Классе в восьмом нас, школьников, повезли на колхозные виноградники, на сбор урожая. А после привезли назад. И вот колхозный автобус выгрузил меня и моих трех одноклассников в поселке, где мы тогда жили. На мне были серые брючки, запачканная кофточка бордовая и платочек ситцевый, повязанный галстуком на шее. Мы, очень веселые, грязные и липкие, шли по домам, и тут я увидела тебя, папа, и твоего старшего двоюродного брата.
Я кинулась обниматься с дядей…. и получила в ответ пощечину… Это был гром, от которого не спрятаться, щека горела, шумело в ушах, а спину жгли взгляды одноклассников. Это же были ребята с соседних улиц, с которыми каждое утро встречаешься по дороге в школу, сидишь в одном классе и идешь домой после уроков. Они стояли и смотрели, а дядя, будто работая на публику, громко сказал: «Ты на кого похожа! Как чмо, в брюках, как эти пацаны, им можно, тебе нельзя, ты девочка, понимаешь?!»
По чеченским традициям девушке брюки носить нельзя. А еще нельзя пререкаться со старшими, особенно если они делают замечание твоему ребенку. Но ты, папа, нарушил эту традицию и сказал своему старшему брату: «Роман, я свою дочь единственную за десять пацанов не отдам, и за то, как она одета, и за ее поведение отвечу сам».
Моя щека все так же горела, но я больше не была жалкой, во всем виноватой, нехорошей девочкой. Рядом со мной встал ты.
Прошло много лет, я собиралась замуж и очень нервничала. У нас же невеста уходит в другую семью; если жизнь семейная не сложится, родители могут не принять ее назад. Ты заметил, что я не в себе, и спросил: «Чего переживаешь?» Я ответила тоже коротко: «Боюсь потерять какую-то внутреннюю свободу». Ты взял пачку сигарет со стола, будто собрался пойти покурить и задерживаешься буквально на секунду, и сказал: «Ты знай одно: тебе всегда есть куда вернуться!» Сейчас понимаю, что ты мне тогда подарил эту свободу на всю мою оставшуюся жизнь.
Тебя нет уже больше пяти лет, а я осознаю то, что ты дал мне все, хоть и ничего для этого, скажем так, материального не делал. Ты дал мне свободу, и это меня сделало той, какой я есть сейчас! Ты не учил, ты не ругал, ты даже и не указывал! Но ты всегда был готов к разговору, к общению, к беседе… Мы могли с тобой говорить часами.
И это был какой-то наш необитаемый островок, именно здесь включалось самое главное: понимание и какая-то нереальная близость. Я могла даже спорить с тобой, что по чеченской ментальности недопустимо.
Я знаю, ты гордился мной, ты любил меня! Чего мне не хватает сегодня? Мне не хватает свободы. Потому что за ней был Ты, мой папа, который всегда мог поговорить по душам, просто по-дружески, просто так…
Но ты спрятался от меня навсегда, и это нечестно.