Светлана Курилович
Резиновое сердце
– Так скажи прямо сейчас, не томи меня!
– Сынок, ты смущаешь её, – доброжелательно взглянув на меня, сказал отец. – Девушек нельзя торопить!
– Успокойся, – улыбнулась мать. – Мы не переменим своё решение, можешь не бояться и не торопить Герду, ведь для неё это очень важно!
– Мы, пожалуй, пойдём, – отец взял её под локоток. – Пообщайтесь без нас, а мы придём к тебе вечером!
Они вышли, и мы остались вдвоём.
– Ты сердишься на меня? – спросил он, виновато улыбаясь.
Я пожала плечами:
– Не знаю.
– А я знаю. Наверняка сердишься, – вздохнул он. – Ты же любишь всё решать сама, а я…
– Молчи уж, знахарь! Скажи лучше, как самочувствие?
– Ну как тебе сказать, – он слегка покривился. – Если честно, всё болит: голова, рука, особенно нога мозжит просто нестерпимо! И чешется. Так чешется, что терпеть мочи нет!
– Это же хорошо! – обрадовалась я. – Говорят, если чешется, значит, заживает!
– Да, тебе бы так! – совершенно по-детски протянул он. – Свербит, а почесать нельзя! И работа стоит… И вообще, когда теперь я отсюда выйду… Эх!
Ильнар отвернулся, махнув здоровой рукой.
– Не переживай так, всё плохое закончится когда-нибудь, а я буду рядом с тобой.
– Угу, из жалости! Спасибо большое! – буркнул он. – И не подумай, что я тебя умоляю или давлю! Этого ещё не хватало!
– Так-так! Это кто из нас сердится?! Неужели я? – я понимала, что он обижен, расстроен, что его мужское эго ущемлено, но также я понимала, что если соглашусь на свадьбу сейчас, он так и будет думать, что основная причина – это жалость к нему, болезному. А жалеть мужчину нельзя ни в коем случае! Это чувство только унижает!
«Поэтому, дорогой мой Ильнар, – решила я, – жалости ты от меня не дождёшься, будь готов к неожиданностям. А согласие получишь от меня, когда хоть немного окрепнешь и вернёшься к жизни!»
– Ты знаешь, – сказала я. – На днях выходит новый номер моего журнала, принесу тебе почитать, может, что интересное найдёшь! А сейчас я пойду, мне некогда!
Он продолжал лежать, отвернувшись от меня. Я пожала его ладонь, поцеловала в сердитую щёку и вышла. Было больно оставлять его в таком состоянии, но позволять ему упиваться жалостью к самому себе и проявлять ещё большую жалость с моей стороны было никак нельзя!
– Пока, Ильнар, приду завтра!
– Пока! – буркнул он.
– У тебя классные предки! – заявила я и выскользнула из палаты.
Весь оставшийся день был свободен, но совершенно не хотелось ничего делать: душа рвалась обратно в строгую больничную палату к беспомощному физически и морально (пока) парню, с которым я собиралась связать свою дальнейшую жизнь, если только за время болезни он не влюбится в какую-нибудь симпатичную медсестричку, например, Лилечку!
Через неделю, с журналом под мышкой, я направилась на Краснопролетарскую 23-16.
– Это старый район, – бормотала я, углубляясь пешком от остановки в недра переулка, состоящего из двух- и четырёхэтажных домов. Под ногами то и дело попадались выбоины, булыжники чередовались с вязким грунтом – идти спокойно было невозможно, приходилось то мельтешить ногами, то делать такие широкие шаги, что, казалось, юбка сейчас порвётся.
Фомина жила в кирпичном двухэтажном доме, который был выстроен ещё в незапамятные пятидесятые годы и получил в народе меткое название – сталинки. Квартира номер шестнадцать располагалась с торца последнего подъезда на втором этаже.
– Под самой крышей! Пентхауз, блин! – я нажала кнопку звонка – он не работал.
Тогда я затарабанила в дверь кулаком, она открылась: на пороге стояла Арина. Она была совершенно такой, как описал Баженов, – так мне показалось на первый взгляд, только лицо было осунувшееся и грустное.
– Вы почему открываете дверь без спроса? – выпалила я вместо приветствия. – В смысле, почему не ктотамаете? Это опасно!
– А вы кто? – немного испуганно спросила она.
– Я представитель журнала «Мир личности», пришла к вам взять интервью! Здравствуйте! – запоздало поздоровалась я. – Можно войти?
– Здравствуйте, – окончательно растерялась Арина. – Проходите, пожалуйста, но боюсь, вы ошиблись адресом: какой интерес я могу представлять для вашего журнала?
Я вошла и огляделась: крохотная прихожая, деревянный пол с широкими щелями, который отродясь никто не ремонтировал, старый шкаф с покосившимися дверцами.
– Проходите в зал, – пригласила Арина. – Я сейчас приготовлю чай, и вы мне расскажете о вашем журнале. Думаю, это всё же досадная ошибка!
С этими словами она убежала на кухню, а я продолжила осматривать квартиру. В зале был старый облупившийся гарнитур, тёмные шторы, диван с продавленными пружинами, небольшой телевизор. На подоконниках цветы: фиалки и герань. Вообще было ощущение, что здесь живёт не молодая женщина тридцати с лишним лет, а старушка, которой уже наплевать и на обстановку и на себя. Гарнитур был весь забит книгами, разделёнными закладками, – вот здесь за порядком следили. Впрочем, фиалки и герань тоже чувствовали себя отменно: цвели почти неприлично.
Из зала была приоткрыта дверь в другую комнату, и я разрешила себе заглянуть: узкая опрятная кровать, гардероб, письменный стол, на котором стоял неожиданный для этой обстановки мощный жк-монитор и лежали аккуратные стопки тетрадей.
– Чай готов, – раздался голос Арины за спиной.
– Извините, – смутилась я. – Просто дверь была приоткрыта…
– Заглядывание в открытые двери равносильно чтению чужих писем, – без улыбки сказала она. – Прошу вас!
Арина указала на сервированный журнальный столик.
– Так какое у вас дело? Я, честно говоря, просто не понимаю…
Вместо ответа я протянула ей журнал, открытый на странице с интервью Баженова, и увидела, как она переменилась в лице. У неё, как у всех светловолосых, была нежная кожа, и она сразу покраснела.
– Прочитайте.
Арина начала читать, а я смотрела на неё и пыталась понять, что же увидел в ней восемнадцатилетний мальчик, до сих пор находившийся под её влиянием. Несмотря на тридцатишестилетний возраст, у неё было мало морщин, в основном в уголках глаз; красивые, совсем молодые губы, готовые к улыбке, небольшие ушки. Я увидела шрам над левой бровью, о котором говорил Григорий, и, переведя взгляд на её ступни, заметила кривой мизинец. Волосы её, забранные в обычный хвостик, отливали рыжиной.
Арина дочитала и подняла на меня голубые глаза, полные слёз. Она мигнула, и слёзы вылились наружу.
– Я не знаю, что сказать, – прошептала она. – Это так неожиданно… Я думала, он давно забыл обо мне, а он, оказывается, помнит всё…
– Вы вспоминаете его?
Она посмотрела на меня и сморгнула ещё раз.
– Я слежу за его успехами в бизнесе, знаю, что у него двое детей и замечательная жена, только я не предполагала, что он живёт без любви… Он был искренний и открытый мальчик, а сейчас у него такой угрюмый взгляд… А жена его, – вдруг спохватилась она. – Ведь она прочитает это всё и ей будет неприятно! Из-за вашего журнала их семейная жизнь пойдёт под откос!
– Нельзя пустить под откос то, чего нет. Это сложно назвать семьёй, они просто два друга, живущие вместе.
– Всё равно вы делаете большую ошибку! Нельзя жонглировать судьбами людей! Он мог сказать так под влиянием момента, а вы и рады выставить это на всеобщее обозрение!
Нужно ли говорить, что к Арине в гости отправился эксклюзивный номер журнала, напечатанный специально для неё?! Остальным читателям пришлось удовлетвориться тривиальной историей подростковой любви.
Она же так самоотверженно принялась защищать его семью, что я поняла: Арина до сих пор его любит. Поэтому и не вышла замуж, а ушла с головой в работу и заполонила дом цветами. Наверняка у неё и кошка есть, просто гуляет где-то. В подтверждение моих мыслей за входной дверью раздалось настырное мяуканье, и Арина поспешила впустить в комнату огромного рыже-белого красавца с зелёными глазами.
– Это Афанасий! – познакомила она нас.
Я протянула руку. Афанасий милостиво понюхал мои пальцы, из вежливости разок потёрся о них и, вильнув хвостом, удалился на кухню.
– Арина, вы до сих пор его любите? – спросила я.
Она пожала плечами и промолчала.
– Но вы всё о нём знаете, значит, он вам небезразличен?
Она не сказала ни слова.
– А куда вы уехали из нашего города? – сменила я тему.
– В Нижневартовск.
– Учить детей с кислородным голоданием?
– Да, детки там непростые, но зарплата хорошая.
– А почему тогда вернулись?
– По семейным обстоятельствам. Папа умер. Он решил заняться бизнесом, но получалось у него плохо, и вместо прибыли он потерял наши квартиры, да и сам умер при невыясненных обстоятельствах. Маму я схоронила два года назад. Теперь снимаю эту квартиру одна… Вместе с Афанасием…
Я смотрела на неё, и многое стало мне понятным: и заброшенная мебель, и обшарпанные стены, и ощерившийся пол… Наверное, из своего у неё были только книги, цветы, кот и компьютер.
«А ведь Григорию Викторовичу очень не понравилось бы, узнай он, что его любимая живёт в таких условиях», – подумалось мне.
– Арина, а зачем вы уехали? – осторожно спросила я.
Чай, так и не пригубленный, дымился на столе.
– У меня не было другого выхода. Во-первых, я боялась испортить ему судьбу: у меня в юности был роман с очень хорошим парнем, мы учились в одной школе, он был на год меня старше, мы собирались пожениться. И вот однажды он пригласил меня покататься на мотоцикле: ему родители на день рождения подарили. Я согласилась, и представляете, мы попали в аварию, я осталась жива, а Олег… на месте.
Арина помолчала, я сидела не шевелясь, понимая, что только долгое вынужденное молчание заставило её так разоткровенничаться с посторонним человеком, да ещё с журналистом в придачу.
– Его мать прокляла меня. Она сказала, что я ведьма и приношу людям несчастья… И знаете, как-то так складывалась моя жизнь, что её слова сбывались. Поэтому когда я поняла, что полюбила Гришу, я постаралась отдалить его от себя. Но не сразу это получилось…
– А во-вторых?
– А во-вторых… его папа пришёл ко мне домой, и мы поговорили. Он тоже попросил меня не портить единственному сыну судьбу, сказал, что я ему не пара ни по возрасту, ни по статусу… И это была правда: кем стал он и кто я! – Арина грустно улыбнулась. – Он предложил мне покинуть город, не дожидаясь выпускного бала, что я и сделала, хотя мне было очень тяжело уехать, не попрощавшись с Гришей… Вот так, всё очень просто! Вы ведь не будете этого печатать?! – спохватилась она.
– Вы поздно подумали об этом! Любой уважающий себя журналист ходит на встречи с диктофоном, который включает без ведома собеседника, так что я могла бы записать наш разговор от и до!
– Но вы ведь не сделали этого? – мягко улыбнулась она, и глаза её засветились. – Вы ведь очень хороший человек, это сразу видно!
Вместо ответа я спросила:
– Арина, а вы не хотели бы увидеться с ним?
Она ничего не сказала, лишь опять покраснела.
– Хотели бы…
– Нет-нет! – встрепенулась она. – Ни в коем случае! Зачем смущать его покой? У него всё хорошо, я знаю об этом, а у меня… есть моя работа и Афанасий!
Она погладила котищу, который уютным клубком свернулся у неё на коленях.
– Да, вы знаете о нём всё, – согласилась я. – А он не знает даже, живы ли вы… вы считаете, это справедливо? Вы исчезли так внезапно, что он не знал, что и подумать, пытался свести счёты с жизнью, отслужил в десанте, а потом женился не по любви, а лишь потому, что так надо! И это вы называете покоем? Это не покой, а вечная пытка, и пытаете его вы! Хотя бы раз встретьтесь с ним, скажите, что у вас всё в порядке, и потребуйте забыть об этом! Он вас послушается, он… он даже брекеты себе не поставил, потому что вам нравились его зубы!
Арина засмеялась:
– У него второй правый резец сверху поставлен немного впереди, как будто вышел из строя, а верхний левый клык растёт вкось! Так и осталось?
– Ну, знаете, в рот я ему не заглядывала: он не лошадь, а я не цыган всё-таки, но он сказал, что это из-за вас!
Она вновь погрустнела и отхлебнула остывший чай.
– Он очень хороший, я не хочу, чтобы он переживал из-за меня…
– Подумайте, прошу вас, – я встала. – Вот моя визитка, как надумаете, позвоните!
Она проводила меня до двери, Афанасий тоже принял в этом участие, путаясь у хозяйки под ногами.
От Арины я прямиком направилась к Ильнару и сказала ему да.
***
«Зачем она приходила?» – эта мысль не давала мне покоя во время её визита, не оставляет она меня и сейчас. «Может быть, это Гриша прислал её?» – такой была вторая, не лишённая изрядной доли приятности мысль. Её визитка, настырно торчавшая на зеркале, каждодневно отравляла мне существование. Я видела её, когда причёсывалась утром, когда приходила, уставшая, с работы, каждый раз, когда проходила мимо прихожей на кухню или в туалет…
– Звонить не буду! – я приняла решение сразу и бесповоротно. Но визитку почему-то не выбросила, просто рука не поднималась. Нет, в самом деле, для чего звонить?! Наши жизни уже определились, приобрели своеобразную законченность, даже, пожалуй, гармонию… Как говорила Людмила Прокофьевна? Я старый холостяк, кажется? Как это верно! Я действительно старый холостяк, и даже моё замужество ничего не меняет. Да и можно ли назвать мой скоропостижно скончавшийся брак замужеством? Когда новоиспечённый муж убегает от своей жены через полтора месяца после свадьбы, оставив записку: «Жить с помешанной на детях училкой не хочу и не могу! Прощай!»
– Права была мама Олега! От меня одни несчастья! – иногда я не замечала, как начинала разговаривать вслух. Что поделать: привычка одинокого человека, единственным собеседником которого частенько бывает только кот! Даже если это совершенно изумительный, неповторимый, бесподобный экземпляр млекопитающего семейства кошачьих!
Афанасия я нашла на улице. Маленький худющий котик отирался около мусорных баков в поисках съестного, и такой он был жалкий, а мой дом таким одиноким, что я сама себе показалась бесприютным, никому не нужным котом. Словом, я его забрала, откормила, и он поселился в моей квартире, став её полноценным жильцом. Он быстро отвоевал себе лучшие места на диване и моей кровати и установил неписаный закон, которому приходилось подчиняться: он уходил, когда хотел, а приходил в середине ночи, и мне нужно было просыпаться, чтобы впускать гулёну, иначе он истошными воплями мог нарушить хрупкое равновесие, установившееся между мной и соседями.
Во второй (и последней на площадке) квартире жила средних лет семейная пара, бездетная, но пьющая, и почему-то жена решила, что я вознамерилась отбить её муженька. Что сподвигнуло её к такой мысли – неизвестно, но отныне она видела во мне соперницу и всячески напоминала об этом. Афанасий оказался отличным поводом для дополнительных выпадов в мой адрес.
Но я старалась не реагировать, у меня и так было полно причин для расстройств: я работала в школе, а вы знаете, что это сродни крепостному праву: каждый понедельник обязательный педсовет, и боже тебя упаси не прийти на него! Масса дополнительной работы кроме преподавательской и бумаги, бумаги, бумаги без конца! За последние несколько лет школы превратились в придаток канцелярии: лавина циркуляров порождала такое же количество отписок, почти все из которых были сфальсифицированы. Возник парадокс: учителя, призванные сеять разумное, доброе, вечное в душах своих учеников, в свободное от уроков время виртуозно строчили ложные рапорты о выполненных в срок предписаниях свыше. К несчастью, у меня оказался настоящий канцелярский талант, и меня принялись нещадно эксплуатировать, поэтому кроме подготовки к урокам и проверки кучи тетрадей мне постоянно приходилось готовить какие-то сводки, рапорты, отчёты и так далее.
Я редко приходила из школы раньше четырёх часов, и это меня вполне устраивало: в конце концов, кроме кота меня никто не ждал…
Нельзя назвать такую жизнь счастливой, но, по крайней мере, спокойной она была… до тех пор, пока эта самонадеянная журналистка не расправилась с моим безмятежным существованием.
«Мой покой сродни могиле, – написала я в дневнике, который вела, возомнив себя, по меньшей мере, Львом Толстым, – тихо и одиноко. Ну и что? Мне никто не нужен. Любые отношения предполагают ответственность, а я уже давно отвыкла принимать решения за кого-то другого, кроме себя».
Я поставила точку, закрыла тетрадь и покосилась на толстую стопу проштампованных листов, покоящихся на краю стола. Переводные сочинения десятых классов. Дело чести проверить их к понедельнику: я сама приучила детей к этому, за что мне были «благодарны» остальные учителя. Они вечно пеняли, что моими стараниями я совершенно испортила и родителей, и учеников тех классов, в которых вела свой предмет, – они стали ждать подобного отношения и от других учителей, а те, в отличие от меня, были люди семейные, обременённые множеством бытовых проблем, и вовсе не горели желанием проверять тетради до двух ночи, чтобы потом вставать в школу к первому уроку.
Слегка помедлив, я всё же протянула руку к верхнему листку и тут же вздрогнула от звонка в дверь.
– Кто бы это мог быть? Я никого не жду…
Действительно, субботний вечер, завтра – воскресенье, никто не придёт ко мне. Разве что соседка успела перепить и вознамерилась в очередной раз выяснить отношения. Слегка обозлившись, без обязательного ктотама (прилипло же ко мне это журналистское словцо!) распахнула дверь и обомлела: на пороге, смущённый и растерянный, стоял он – Григорий Баженов собственной персоной! С букетом роз и большой сумкой через плечо.
– Здравствуй… те, Арина Ма…марковна, – пробормотал он и криво улыбнулся, мгновенно превратившись из взрослого мужчины в перепуганного мальчишку.
– Здравствуй…Гриша, – запинаясь, ответила я, и мы замолчали, разглядывая друг друга.
Уж не знаю, что он подумал о моей персоне, в наброшенном пуховом платке поверх смиренно донашиваемого старого халата (несмотря на май, у меня дома было прохладно), в махровых носках разного цвета и (чего уж там! правду – так правду!) совершенно непричёсанной.
Но я… я увидела потрясающего мужчину тридцати с хвостиком лет (правда, выглядел он немного старше), красивого, стройного, в отличном костюме и с таким беспокойством в зелёных глазах, что сердце моё сжалось от боли и жалости.
Была ли я поражена? Да, в первый момент, конечно! Но потом… время как будто остановилось, я смотрела на него не отрывая глаз, наслаждаясь каждой чёрточкой такого знакомого и одновременно незнакомого лица, и у меня появилось ощущение, что я ждала его все эти годы, что мы просто расстались ненадолго, и вот он вернулся, словно всегда был тут …
Сколько мы стояли, глядя друг другу в глаза – не знаю, но спустя целую вечность он сказал:
– Можно войти? Или мне опять ночевать на коврике около двери? – и улыбнулся.
Я увидела такие милые, неровные зубы, которые придавали его улыбке неизъяснимое очарование, и у меня слёзы на глаза навернулись: все эти годы он помнил мои слова о том, что мужчина не должен быть идеально красив…
Я отступила назад, он вошёл и тихо прикрыл за собой дверь. Потом протянул мне розы:
– Это тебе! – поставил сумку на пол, шагнул вперёд и утопил в объятиях и меня, и пуховый платок, и букет…
И был закат, пламенеющий в окне, и бессмысленные, полные страсти слова, и его сила и нежность, и моя покорность и ненасытность… Я впитывала его любовь, как жгучий песок в пустыне – воду, и не могла напиться ею, не могла утолить неведомую ранее жажду…
– Как ты могла? – были его первые слова во время затишья.
И не было в них укора, гнева, одна лишь печаль…
– Как ты могла уехать и бросить меня одного… совсем одного? – повторил он, и блестящая дорожка потянулась от уголка глаза к виску.
– Я был так одинок, один на всём свете…
Я поцелуем убрала прозрачную горошинку, а Гриша с новой силой прижал меня к себе:
– Никуда тебя больше не отпущу! Никогда!
Господи, как приятно было это слышать! Никто не говорил мне таких слов! Ну, может, и говорил, но это было так давно, что уже стало неправдой. Я уткнулась носом в его шею и затихла. Было тепло, уютно и безмятежно.
– Так и будешь молчать? – нежно спросил он.
– Гришенька, а что я должна сказать? Мне нужно было поступить именно так, а не иначе! Я должна была уехать, чтобы не позволить тебе испортить твоё будущее! Посмотри, кем ты стал: уважаемый человек, хороший семьянин, замечательный отец! Со мной ты бы ничего не достиг!
– Ты уверена? Уверена, что мне всё это было нужно? Без тебя?
Я промолчала.
– Ты не знаешь, каково мне было… Ты испортила мне выпускной… и всю жизнь! Я места не находил, пытался с собой покончить… Представляешь, если бы мне это удалось?!
Я не мешала ему выговориться. Пусть его чувства облекутся в слова, так легче избавиться от теней прошлого.
Наконец он выдохся и замолчал.
– Гриша, – сказала я. – Гриша…
– Что? – он целовал мою шею.
– Я тебя люблю… мальчик мой милый…
– Я уже не мальчик.
– А для меня ты навсегда останешься лохматым зеленоволосым мальчиком, который вздрагивает от моего прикосновения и скидывает мою руку со своего плеча…
– Ты помнишь?
– Ещё бы! Такого в моей практике не было никогда!
Он тихо засмеялся и встал с кровати. У него была безупречная фигура – видимо, следил за собой, занимался спортом; я вспомнила о своём отражении в зеркале и решила не покидать сбитых простыней нагишом, только завернувшись во что-нибудь.
Григорий обернул бёдра полотенцем и подтащил журнальный столик к постели.
– Хочешь есть?
Я взглянула на часы: было заполночь, и решила, что очень хочу. Тогда он принёс сумку и стал доставать из неё провизию.
– Гриша, – сказала я, увидев банки с икрой, морепродуктами, копчёное мясо, вырезку, красную рыбу, виноград… – Ты решил, что я голодаю?
– Вовсе нет, – он покраснел. – Просто Герда сказала мне, что ты так и работаешь учительницей, и я подумал: какие у учителей зарплаты! Вряд ли ты можешь позволить себе что-нибудь вкусное… А что, ты это не любишь?
Взгляд его опять стал растерянным и беспокойным, он словно сомневался в правильности своих действий.
– Очень люблю! – сказала я, встала, наконец, с кровати и пошла на кухню ставить чайник и доставать свои припасы.
Пока чайник закипел, мы успели… нет, не поговорить! Мы долго и вкусно целовались! Я наслаждалась каждым мгновением и старалась ни о чём не думать. Но когда мы устроились за ломившимся от яств столом и начали закусывать, непрошеная мыслишка просочилась в мой мозг: прелюбодеяние! То, что мы делаем, называется прелюбодеянием, и это очень нехорошо…
– Гриша, – он поднял на меня ясный, безмятежный взгляд. – Мы поступаем неправильно.
Немой вопрос возник в его глазах.
– Ты женат, у тебя двое детей, ты не должен был приходить ко мне и тем более мы не должны были делать то, что сделали…
– Ты это сейчас придумала? – прервал он меня.
– Да.
– А вот я, представь себе, не одну неделю мучился над этим вопросом, всё думал, хорошо это или плохо. И что хуже: жить без любви в браке или с любимой женщиной во грехе. И знаешь, что я надумал?
– Что?
– Что прелюбодеяние – это когда делишь постель… и жизнь с нелюбимым человеком, а именно этим я занимался последние несколько лет. И думаю, за это Бог накажет меня сильнее, чем за то, что мы сейчас с тобой сделали.
– В уме тебе не откажешь, Баженов.
– Я не терял времени все эти годы.
– Вижу. Кстати, ты так и не сдал сочинение по Великой Отечественной войне…
– А ты злопамятная!
– Тренировалась!
– И всё равно, – он покачал лохматой головой. – Я не могу понять, зачем ты уехала? Зачем?! Всё, что ты говорила о моём будущем… извини, но я не верю! Это бла-бла-бла! Скажи правду! Мой отец подкатил к тебе?
– Ты догадался? – удивилась я.
– Ну не дурак же я, в самом деле!
– Ты на него в обиде?
– За что? Я и сам, наверное, поступил бы так же. Кому хочется, чтобы сын женился на бесперспективной голодранке? Нужна хорошая жена… со связями, с состоянием… стартовая площадка нужна, понимаешь? Видишь, кем я стал теперь? – он говорил жёстко, рваными фразами. – У меня замечательная жена, двое чудных детишек. Семья, бизнес – всё предельно!
– У тебя есть их фотки? – остановила я его.
Гриша перевёл дух, потом потянулся за бумажником и показал мне всё в наличии: жену, сына и дочь.
– Вот они, – ткнул пальцем. – Тамара, Никита и… Арина.
– Очень красивая.
– Кто?
– Жена твоя.
– Да уж, что есть, то есть, – сердито согласился он. – Фитнес, шейпинг, сауна, салоны красоты творят чудеса. Когда я первый раз увидел её, она вовсе не была такой… лощёной. Обычная девчонка, каких сотни. Но потом повзрослела, научилась пользоваться вашими женскими… примочками, и вот результат – дама!
– Ты вроде недоволен?
– Мне всё равно, – Гриша пожал плечами.– Я и тогда её не любил, и сейчас… У меня только одна…
– А сыну сколько лет? – опять перебила его я.
– Семь.
– На тебя похож.
– Вовсе нет. На Томкиного отца. И характер весь в него. В их породу пошёл, – в голосе звучало недовольство.
– А дочка?
– Аришка? Эта в меня! – у него даже поза изменилась: плечи расслабились, улёгся вольготнее. – Я часто смотрю на неё и думаю: вот такая дочка была бы и у нас с тобой, если бы ты меня не бросила…
Он тяжело замолчал.
– Нет, ну всё-таки, зачем ты это сделала?!
Я тоже молчала. А что я должна была ему сказать?! То, что считаю себя приносящей несчастья близким людям?! Рассказать про маму, так и не выздоровевшую после родов; про папу, затеявшего опасные игры с бизнесом из-за меня и для меня; про Олега и его мать, проклявшую меня?! Да он помешанной меня сочтёт!
