Светлана Вяткина
Возвращение
– Сегодняшнее дело не касается моей фирмы, – начал Буянов, – оно сугубо интимного свойства. Буду с вами как на духу. Я верующий человек, ей богу! – он перекрестился. – Мне нужно во что бы то ни стало развестись с моей дражайшей Диной Ивановной, причем как можно скорее.
– По чьей вине развод?
– Разумеется, не по моей! Чего ради я буду содержать ее? Не в моих правилах бросаться деньгами. Настоящая причина развода в том, – говорю, как на духу, – что мне нужен наследник. Как я ни старался, у нас с Диной Ивановной ничего не вышло. Подумайте, вот я умру, и труд всей моей жизни пропадет. Зачем же, спрашивается, я жил?
– Бесплодие не может служить поводом для развода, Петр Петрович. Нужна доказанная измена и свидетели адюльтера.
– Не беспокойтесь, я все предусмотрел. Вы только не осуждайте меня.
– Зачем же осуждать…
– Я должен во всем вам признаться – как на духу, ведь я верующий.
– Конечно, Петр Петрович, мне необходимо знать все, чтобы я мог защищать ваши интересы.
– Вот именно. Так вот, я инсценировал измену жены. Из меня мог выйти гениальный режиссер, хе-хе. В общем, однажды в Петербурге я остановился вместе с женой в гостинице и ушел на весь вечер, якобы по делам. Дождавшись, когда моя жена разденется и ляжет, я втолкнул в наш номер одного типа. Тот запер дверь изнутри. Тут явился грозный муж, то есть я. Ну как бы только что вернувшийся к себе. Стучу в дверь, а мне не открывают! Ору на всю гостиницу. Жильцы повыскакивали из своих номеров, сбежалась прислуга. Коридорный открыл дверь запасным ключом, и все увидели, как моя Дина, полуголая, в постели, вырывается из объятий нанятого мною актеришки. Я шумел, бесился от ревности, рвался убить соперника, как настоящий Отелло. Меня еле удержали. Жена кричала, обзывала меня сволочью и негодяем, но ей никто не поверил. Тут же, на месте, я завербовал свидетелей. Вот их адреса. Свидетели самые подлинные, не беспокойтесь.
Буянов вынул из бумажника листок и положил его на стол.
– Я, конечно, оплачу их показания, ну просто из благодарности. Как видите, измена налицо. Комар носа не подточит.
Николай Николаевич, всегда считавший себя джентльменом, был возмущен подлостью купчишки, но смолчал.
– Кого надо в консистории подмазать – действуйте, – продолжал Буянов, – я на все согласен. Духовные тоже денег стоят, знаю… Теперь объясню, почему мне экстренно нужен развод. Я нашел новую жену. Вы ее знаете. Это королева оперетты Ванда Станиславовна Поздняковская. Сейчас она блистает в оперетте «Веселая вдова». Сам Легар подарил ей свой портрет с автографом: «Первой русской веселой вдове». В прошлом Ванда Станиславовна была певичкой в варшавском кафешантане. Я осчастливил ее, взяв к себе за хороший голос и стройные ноги. Привез в Петербург, где она училась петь и танцевать у лучших профессоров. Я вложил в нее кучу денег, сделал королевой сцены, теперь ее знают по всей России. Вы наверняка ее видели?
– Как же! Она очаровательна.
– Вот видите! Я сообщу и другой секрет – как на духу! – Ванда Станиславовна сделала несколько абортов и теперь снова беременна. Тут я решил: «Хватит абортов, давай мне детей!» Как видите, Николай Николаич, я ничего не утаил. Как на духу, ей богу! – Буянов снова перекрестился. – Возьмитесь за мое дело и сделайте все быстро, пока она не родила.
– Петр Петрович, – замялся Назаров, – не обижайтесь, но я не веду бракоразводных дел. Только гражданские, в том числе и дела вашей фирмы. Для развода вы должны поискать другого адвоката.
– Боитесь замарать ваши чистенькие ручки! – Буянов шумно отодвинул кресло. – Так слушайте мой последний сказ: или вы поведете мое дело, или мы расстанемся навсегда. Тряпка юрисконсульт мне не нужен! А я, дурак, все ему, как на духу, выложил! Сейчас пойду к вашему конкуренту Пивоварову и передам ему все свои дела. Увидим, кто выгадает.
Буянов решительно шагнул к двери. Николай Николаевич, испугавшись, что потеряет ценного клиента, поспешил его остановить:
– Хорошо, хорошо, я согласен. Право, какой вы горячий.
– Так-то лучше, батенька, – примирительно сказал Буянов, возвращаясь к столу. – Ну, какой нам резон ссориться? Принимайтесь за дело. Это вопрос счастья двух любящих сердец и светлой будущности ребенка. Святое ж дело! Я буду присылать вам много подобных клиентов, у меня легкая рука. Вы еще разбогатеете на этом. Завтра вам принесут все необходимые документы и аванс на расходы.
Вечером Назаров рассказал обо всем Ольге Александровне.
– Но это же уголовное дело! Как ты мог взяться за него! – возмутилась она.
– Ничего не поделаешь, – как всегда, ответил супруг, сконфуженно жмурясь и потирая виски, – надо жить, друг мой. Деньги не бывают чистыми, к ним липнет грязь людская. Если я не возьмусь за это, он подложит мне свинью, и я лишусь клиентов из торгово-промышленного мира.
– Вышло то, чего я всегда боялась…
Больше они не возвращались к этой теме. Буянов выиграл бракоразводный процесс. Консистория поверила свидетелям. Прелюбодеяние, невзирая на протесты несчастной женщины, было доказано. Купец оставил бывшую супругу без средств, отняв даже те драгоценности, которые когда-то сам ей дарил. После развода он венчался с Вандой Поздняковской.
После Буянова к Назарову повалила клиентура по бракоразводным процессам. Он приобрел известность среди купечества как опытный специалист в этой области. Теперь в его канцелярии имелся целый штат лжесвидетелей, навербованных помощником, который знал подходы к консистории.
Решив, что утерянной чистоты не вернуть, Назаров брался теперь за любое щекотливое дело, ведь чем оно было грязней, тем выгодней. «Техническую» сторону этих дел он скрывал от жены.
– Барон Вурменталь убит! – воскликнул однажды после завтрака Николай Николаевич, просматривая свежий номер «Русского слова».
– Что ты! – охнула Ольга Александровна. Рука ее дрогнула, и она пролила кофе на скатерть.
– Вот сообщение. – Николай Николаевич прочел вслух: – … ммм… так-так-так… вот: «Около девяти часов утра при выходе из дома выстрелом из револьвера убит губернатор, камергер двора Его Величества, барон Карл Карлович фон Вурменталь. Подозреваемая в убийстве семнадцатилетняя гимназистка Нина Попова задержана на месте преступления». Вот те на! Уже второго губернатора в Нижнем кокнули. – Он прицокнул языком. – Вот что значит быть и нашим, и вашим. Опасно сидеть на двух стульях. Куда мы катимся, если даже дети начали стрелять…
– Семнадцать лет, совсем еще девочка. Неужели ее ждет виселица? – взволнованно спрашивала Ольга Александровна.
– Что ж еще! Ничего не поделаешь, Россия – страна варварская. В Персии поступают более гуманно: сажают на кол…
Ольгу Александровну передернуло от его цинизма, как и от всегдашнего «ничего не поделаешь». С каждым днем муж раздражал ее все больше, и все труднее было это скрывать. Она не пошевелилась, даже глаз не подняла, когда он поцеловал ей руку перед уходом в канцелярию.
Через несколько дней к Назаровым неожиданно заявился Иван Егорович Марков. Ольга Александровна не видела его несколько лет и не сразу узнала в пришельце бывшего репетитора своего сына. Одет он был не по-господски: в черную косоворотку и брюки, заправленные в сапоги. Еще и бороду отпустил, которая его старила, как и небрежно зачесанные назад длинные волосы с преждевременной сединой. Отросшая челка постоянно спадала на лоб, он откидывал ее рукой. По тому, как он смотрел на Ольгу Александровну, как держался с нею, как волновался во время разговора, было видно, что он по-прежнему не равнодушен к ней.
– Я здесь проездом, Ольга Санна. Пришел посмотреть, как вы тут живете, – Марков легко сжал протянутую ему руку.
– Очень рада вас видеть, Иван Егорыч, и я недавно вспоминала вас.
– Если хорошо вспоминали, то приятно слышать.
– Конечно, хорошо. Я вас не сразу узнала, вы изменились, бороду отпустили. Привыкла видеть вас в студенческой тужурке.
– Да, много воды утекло. Дети, верно, стали совсем взрослыми?
– Юрий на втором курсе юридического факультета, будет адвокатом, как отец. Марика в последнем классе гимназии. Ну а мы с вами стареем, Иван Егорыч, не так ли?
– Только не вы! – сказал Марков и покраснел.
– Вы женаты, Иван Егорыч? – пришла на помощь Назарова.
– Некогда мне.
– Чем же вы так заняты?
– Работаю земским врачом в вашей бывшей губернии, то есть работал…
– Ушли с должности?
– Меня «ушли». Выслан из губернии как политически неблагонадежный – в двадцать четыре часа. Приказ подписан бароном Вурменталем.
– Ах, бедный барон, ведь он, бедняжка, погиб.
– Поделом ему!
– Как можно? О покойном!
– Виноват, Ольга Санна. Простите, не сдержался.
– Кошка скребет на свой хребет. Вот и наскребли себе ссылку своим несдержанным языком.
– Да уж, именно так, как вы сказали. Деятельность земского врача, как и сельского учителя, – святая стезя. Народ погряз в нищете, невежестве, болезнях. Кто ему поможет? Только учитель и доктор. А сколько их? Единицы! Я делал, что мог, лечил людей от всех болезней. Особенно свирепствует у нас трахома – прековарнейшая болезнь, доложу вам, и заразная. Если запустить, может привести к слепоте. Мне удалось добиться заметного успеха, но в самый разгар работы мне указали на дверь. Когда я спросил Вурменталя, за что меня высылают, он ответил: «Мы поручили вам лечить крестьян от болезней, но не поручали проповедовать. Это дело Церкви».
– И я согласна с ним. Но куда же вы теперь?
– В Вологодскую губернию под надзор полиции.
– Будете и там заниматься агитацией – сошлют в Сибирь.
– Что ж, и в Сибири надо людей лечить и просвещать.
– И так без конца?
– Конец близок.
– О чем вы? О революционном кошмаре?
– О народном гневе. Хорошо, что вы продали имение.
– Да, вы мне советовали, я помню.
– Я жалел только вас, Ольга Санна! Остальных мне не жалко.
– Почему же вы меня выделили? Я ничего хорошего для народа не сделала, жила своими заботами и думала только о семье.
– Я угадал ваши личные качества.
– Я обыкновенная женщина.
– Из обыкновенных женщин иногда выходят героини. Вот, например, Нина Попова, казалось бы, обыкновенная девушка…
– Убийца Вурменталя?
– Да. Скромная, тихая девочка. Никто и не предполагал, что она способна на такое. Лично я не одобряю террора, потому что на место барона придет граф – какая разница! Нужно бороться с системой, плодящей сиятельных князей, графов и баронов.
– Ах, ну что вы говорите! И бедного барона жаль, и эту замороченную кем-то девочку. Все-таки я мать. Неужели ее повесят?
– Разумеется. Во всяком случае, пожизненная каторга ей обеспечена.
Ольга Александровна, я ведь за тем и пришел. Нужен адвокат. Нижегородские юристы отказались ее защищать, боятся потерять клиентуру.
– Вы хотите, чтобы я поговорила с мужем?
– Да.
– Но как же… он не захочет…
Марков заметил колебание на ее лице и стал аккуратно наставлять:
– В общем-то, выиграть этот процесс невозможно. Но можно ходатайствовать перед военным судом, чтобы Нину приговорили к каторжным работам. Смягчающим обстоятельством является ее несовершеннолетие. Надо указать, что она действовала под влиянием тайных революционеров, втянувших ее в это дело. Что ее воля не была свободной. Нужно попытаться спасти девушку. Ее бедная мать в отчаянии, а отец умер. Нина – единственная дочь.
– Несчастная мать, понимаю, как ей тяжело. Хорошо, я спрошу мужа. Он – кадет, а кадеты отрицают террор.
– Скажите ему, что революция не за горами и ему когда-нибудь может пригодиться эта услуга.
– Как долго вы пробудете в Москве, Иван Егорыч?
– Завтра должен уехать, ведь я под надзором.
– Приходите к нам обедать, вся семья будет в сборе. Теперь еще… Иван Егорыч, вам, конечно, нужны деньги, особенно теперь, когда вы едете в ссылку. Разрешите вам помочь по старой дружбе.
– Ни в коем случае! Как вы могли подумать! Я как-никак мужчина и вполне могу сам решать свои проблемы.
Проводив Маркова, Ольга Александровна пошла в канцелярию.
– Прости, что беспокою тебя, Николай, – сказала она, садясь напротив мужа. – У меня важное дело, только на нем ничего нельзя заработать, кроме благодарности многих людей.
Она изложила Назарову свой разговор с Марковым.
Николай Николаевич возмутился:
– Опять этот Марков, да еще с такой дикой просьбой. Ни за что! Сама подумай, во что ты меня втягиваешь, это же политическое убийство.
– Однако тебе не претят грязные делишки толстосумов, на которых ты зарабатываешь хорошие деньги, – упрекнула Ольга Александровна.
Николай Николаевич пропустил ее реплику мимо ушей.
– Оля, я не могу выступать на политическом процессе, тем более в военном суде. Общество меня осудит. Лишусь самой выгодной клиентуры. Мое реноме адвоката, которое я заслужил с таким трудом, лопнет как мыльный пузырь, из-за какой-то полоумной фанатички.
– Ведь суд будет не в Москве, а в провинции, – не уступала она. – Дело будет разбираться при закрытых дверях, отчетов в газетах не будет. Завоюешь симпатии либералов, это тебе принесет дивиденды в будущем. Ты сам говорил, что революция неизбежна.
Назаров задумался. Он всегда считался с мнением жены.
Последняя мотивация показалась ему убедительной, и он согласился.
В большом зале нижегородского окружного суда слушалось громкое политическое дело, вынесенное, вследствие его важности, на сессию военного суда. На возвышении, за длинным, покрытым зеленым сукном столом, сидели судьи в форменных сюртуках с серебряными погонами. Председателем был назначен генерал-майор фон Фукс – еще бодрый старик с аккуратной седой бородкой. Кроме него, дело разбирали два полковника неопределенного возраста. На правой стороне, с краю, сидел сухопарый штабс-капитан, исполнявший роль судейского секретаря. Его движения и мимика, как у офицера более низкого чина, были лаконичны и почтительны. Позади стола висел большой портрет императора Николая II в золоченой раме. Государь был изображен в алом мундире с ментиком лейб-гусарского полка. В красном углу установлена большая икона Христа Спасителя в богатом окладе, а под ней – аналой с крестом и Евангелием.
Прокурором был назначен высокий представительный полковник с надменным белым лицом. Назаров представлял защиту. Среди мундиров он один был во фраке.
Скамья для подсудимых была огорожена невысокой деревянной решеткой. На лавке сидела щуплая девица в сером арестантском платье и затоптанных башмаках. Внешне она казалась спокойной. Только бледность лица и тени под глазами выдавали ее душевное состояние. Странно было видеть за узкой девичьей спиной двух вытянувшихся в струнку конвойных с шашками наголо.
Все места для публики были заняты. Избранное общество Новгорода явилось в полном составе. В зал суда входили по особым пропускам. Дамы нарядились, как для театра, и бесцеремонно разглядывали в лорнеты подсудимую, не упуская из виду ни одного ее движения. Здесь же, в зале, сидела мать преступницы – заплаканная женщина в коричневом платке.
Объявили начало судебного заседания. Секретарь будничным голосом прочел обвинительный акт.
После ряда обычных формальных вопросов, касавшихся личности подсудимой, председатель обратился непосредственно к ней:
– Подсудимая Попова Нина Александровна, признаете себя виновной в том, что 20 января 1914 года, около десяти часов утра, будучи возле губернаторского дома, вы убили из револьвера губернатора Нижнего Новгорода, камергера двора Его Величества барона фон Вурменталя, исполнив заранее задуманное намерение?
– Признаю, – ответила террористка.
– Может быть, вы действовали под чьим-либо влиянием, по принуждению каких-то лиц, оставшихся в тени, и ваша воля не была свободной?
– Я действовала самостоятельно.
В зал ввели свидетелей. Пожилой священник привел их к присяге, и суд приступил к опросу каждого в отдельности.
После опроса свидетелей председатель, члены суда, прокурор и защитник задали ряд вопросов подсудимой. Затем встал секретарь суда и тем же бесстрастным голосом прочел несколько протоколов предварительного следствия и судебной экспертизы.
Председатель предложил суду осмотреть вещественные доказательства, лежавшие на маленьком столике перед судебным столом: револьвер и несколько патронов. После того как они были осмотрены, председатель объявил судебное следствие законченным и предоставил слово прокурору.
Он быстро встал и с явным удовольствием начал обвинительную речь, которая была тщательно продумана и подготовлена. В своей речи он призывал судей серьезно осознать политическое положение в стране, ибо оно требует возмездия и репрессий по отношению к бунтовщикам, называющим себя «революционерами». Эти революционеры систематически подтачивают фундамент нашей государственности, оскорбляют богопротивным атеизмом религиозные чувства русских граждан, попирают законы морали, растлевают молодежь, порождая в ней сомнения в истине, ненависть и жестокость.
– Вот вам наглядный пример – семнадцатилетняя девушка! – прокурор указал рукой на подсудимую, которая сидела совершенно неподвижно, устремив взгляд в одну точку, словно не замечая происходящего. – Разве не является она жертвой, слепым орудием этих тайных заговорщиков? Ей внушили, что она должна совершить героический поступок, и она уверовала в то, что преступление – это героизм. Методом борьбы с государственным строем подсудимая избрала индивидуальный террор. В чем же ее геройство? В убийстве из-за угла беззащитного человека? Чего она этим достигла? Ничего! Она убила барона Вурменталя – благородного и всеми уважаемого человека. Каждому известно, как заботился покойный о воспитании учащейся молодежи, к которой принадлежала подсудимая, как он скорбел, когда молодежь уклонялась от праведного пути, и как по-отечески мягко стремился направить оступившихся на путь добра. Он был подлинно гуманным человеком, либералом, в лучшем смысле этого слова. Я подчеркиваю, в лучшем смысле, так как сейчас этим словом часто злоупотребляет так называемая «передовая интеллигенция». Уничтожив физически барона фон Вурменталя, подсудимая не уничтожила губернскую власть. Губернаторы были и будут в Нижегородской губернии, как и в других губерниях России. Они будут проводить ту же линию, что и убитый барон Вурменталь, как и подобает настоящим сынам Отечества, охраняющим наш исторически сложившийся самодержавный строй и интересы народа. Напоминаю господам судьям: в Нижнем Новгороде уже второй губернатор погиб от рук террористов. Надо положить этому конец! Я призываю ваше превосходительство и вас, господа судьи, отбросив ложную сентиментальность в виде снисхождения к молодости подсудимой, ее неопытности и воздействию на ее волю преступных подпольных сил, а также в назидание молодежи, еще морально не разложившейся, вынести подсудимой Поповой самый суровый приговор, безо всякого снисхождения, на основании существующего закона. Этого требуют наша Родина и народ!
Закончив свою речь, прокурор внушительно и строго посмотрел на судей.
– Господин защитник, ваше слово, – монотонно произнес председатель.
Назаров встал и с не меньшим, чем прокурор, подъемом начал:
– Ваше превосходительство! Господа судьи! Я не буду утруждать вас длинной речью. Что я могу сказать в защиту подсудимой? Она совершила тяжкое преступление и созналась в этом. Я не буду вдаваться ни в мотивы преступления, ни в подробности его подготовки и совершения – обо всем этом вы знаете. Я не собираюсь оправдывать мою подзащитную. Для меня лично не приемлемо никакое насилие, откуда бы оно ни исходило. Подсудимая Нина Попова совершила преступление и должна быть наказана, но это формальная сторона дела, господа судьи. Теперь коснемся психологической – это уже область чувств, и я зову к ним, господа судьи! Вы тоже отцы и любите своих детей. Если ваши дети совершают что-то нехорошее, вы их наказываете с воспитательной целью, чтобы помочь им исправиться. Взгляните на скамью подсудимых! Кто сидит перед вами? Девочка! Ей едва исполнилось семнадцать. Что она видела в своей жизни? Детство, полное нужды и лишений, да полуголодную юность. Можем ли мы при такой жизни требовать от нее какого-либо проявления сознательной воли? И была ли ее воля действительно свободной? Господин прокурор говорил, что она действовала под влиянием подпольных, революционных сил и была их слепым орудием. Господин прокурор был совершенно прав, констатируя это, но в дальнейшем построении своей обвинительной речи он, может быть, сам того не сознавая, погрешил против логики. Одного этого признания было достаточно, чтобы требовать снисхождения к подсудимой, которая не заслуживает лишения ее жизни. И я, как защитник подсудимой, взываю к вашей совести, господа судьи! Покажите великодушие нашего суда, ибо только великодушие в состоянии оказать воспитательное воздействие на молодежь, которая, как верно сказал господин прокурор, находится на распутье. Молодежь – это наша будущность, наша надежда. И пусть ваш приговор будет для нее не только устрашением, но и назиданием!
От последнего слова подсудимая отказалась.
Объявили перерыв. Суд ушел совещаться. Назаров через перила наклонился к своей подзащитной.
– Что бы вы сейчас хотели? – спросил он.
– Я есть хочу, – ответила девушка.
Назаров принес из буфета несколько бутербродов, которые она с аппетитом съела. Невозмутимость подзащитной казалась Назарову странной.
Угадав его мысли, она сказала:
– Мой аппетит – это только физиология. Я уже свыклась, что меня как бы и нет на этом свете.
Вернулся суд. Все встали.
Председатель огласил приговор военного суда. Мещанку Нину Александровну Попову приговорили к пожизненным каторжным работам. Назаров крепко пожал руку своей подзащитной.
– Благодарю вас, – сказала она и впервые улыбнулась.
Подошла мать осужденной – вся в слезах от радости и горя.
Все были удивлены мягкостью приговора, многие искренне разочарованы. Неужели защитник так повлиял на судей и даже на непримиримого к революционерам генерал-майора фон Фукса? И кто мог ожидать от бывшего помещика Назарова, что он сделает в Москве карьеру и станет хорошим адвокатом?
Прежние знакомые Николая Николаевича были возмущены его выступлением в суде и еле кланялись ему при встрече. Они помнили, что покойный губернатор был в добрых отношениях с Назаровым.
Но самого Николая Николаевича их мнение не интересовало. На следующее после суда утро он в последний раз навестил в тюрьме осужденную Попову и передал ей букет роз. Она благодарно улыбнулась и поднесла цветы к лицу. Назарова поразило, как она сильно изменилась: глаза блестели, на щеках появился румянец и взгляд был уже не уныло-отсутствующий, обреченный, а веселый, даже дерзкий.
Старший надзиратель возмутился подношением цветов и хотел отобрать букет, дескать, цветы арестантам не положены.
– Это последние цветы в ее жизни, оставьте их ей, – попросил адвокат.
– Ну коли так… – неохотно уступил надзиратель.
Нина Попова, услышав его слова, вскинула голову:
– У меня будут цветы, и очень скоро.
Он понял, что она имеет в виду революцию, которая принесет ей свободу, но ничего не ответил, считая место и время неподходящими для подобной дискуссии.
Назаров не знал, что его речь не оказала никакого влияния на судей, они охотней приговорили бы Попову к смертной казни, но не желали раздражать общественное мнение. И без того с каждым днем все явственней проступала враждебность по отношению к правительству.
Как бы там ни было, Назаров вернулся в Москву героем: он выиграл дело и спас человека. Это было приятно и возвышало его в собственных глазах.
Ольга Александровна разделяла радость мужа и возбужденно повторяла, что не сомневается: со временем девочку помилуют, а если произойдет революция, то вообще освободят. В тот же день она написала письмо Маркову в Вологодскую губернию и сообщила о результате дела.
Младший Назаров тоже гордился поступком отца. Он рассказал о новгородском процессе товарищам по университету, и они стали относиться к Юрию с таким пиететом, словно это он, а не его отец защищал в суде террористку Попову.
Ольга Александровна продолжала мучиться и страдать. Шумский настойчиво требовал разрыва с мужем, а она никак не могла решиться. Ах, если бы Николай хоть раз нарушил супружескую верность, ей было бы легче разорвать отношения, но ничего такого у него и в мыслях не было. Она знала, что потерять семью для него равносильно гибели. Но и Шумского можно понять: он тоже посвятил ей свою жизнь, помог переехать в Москву, встать на ноги, устроить детей. Более всего ее терзала ложь, разъедавшая сердце, иногда хотелось даже умереть.
Она пыталась найти утешение в религии, но посещение церковных служб не приносило успокоения, поскольку требовалась глубокая, честная исповедь, к которой в ее кругах было весьма скептическое отношение. Ей казалось, что архаические обряды – это пустые церемонии, которые уже не имеют мистического значения и не влияют на жизнь человека, что пышность священнических облачений слишком театральна, а бесконечные ектеньи, многословные молитвы и частые каждения сильно утомляют.
«К чему все это? Неужели это нужно Богу?» – думала она, не сознавая, что от ее прежней детской веры не осталось и следа.
Однажды в будничное утро, проходя мимо костела, Ольга Александровна зашла туда из любопытства. Молодой ксендз в черной сутане и белоснежном кружевном стихаре служил мессу. Ксендзу помогал мальчик, тоже в белом стихаре. Он держал кадило и колокольчик. Под звон колокольчика оба делали быстрые поклоны перед алтарем, напоминавшие реверансы. На скамьях молились старушки.
По окончании мессы Ольга Александровна подошла к алтарю.
– Я хотела бы поговорить с вами, уважаемый отец, – сказала она.
– К вашим услугам, сударыня, – приветливо ответил ксендз.
– Я много слышала о вас, – соврала зачем-то Ольга Александровна, присев на стул. – Я окончательно разочаровалась в православии…
– Как я понимаю вас! – с готовностью подхватил ксендз. – Вы боитесь духовной пустоты. В вашей душе образовался вакуум, его необходимо заполнить. Католическая церковь – единая и истинная, вне которой нет спасения, – заполнит его, и в лоне нашей церкви вы обретете то, чего ищете. Вы лишь должны признать, что некоторые истины познаются разумом, но есть другие истины, которые познаются только сердцем, просветленным Божественным откровением, как учит наш великий философ-мистик Фома Аквинат. Для последних прежде всего нужна вера, не охваченная разумом. «Слава тебе, Отец наш небесный, что Ты открыл это детям и скрыл от мудрых», – сказано в Евангелии от Матфея. Во внешних и внутренних противоречиях мира сего и в нас самих осуществляется единый смысл бытия, в котором проявляется извечная и неизменная воля Творца, лишенная противоречий. Если вы ее признаете, вы найдете успокоение. Никто не сможет вас успокоить, если вы сами не найдете этот покой в себе. Только католическая церковь, основанная на «камне», – так назвал Господь апостола Петра, – воплощает идею мирового христианства. Только в ней заключена истинная благодать. Вне ее нет спасения. «Петр, ты – камень, – сказал Христос Своему ученику, – на этом камне Я воздвигну церковь Мою. Паси овец Моих!» Я цитировал, сударыня, слова Евангелия – в них все сказано. Право нашего папы, прямого наследника первого папы Римского апостола Петра, – быть наместником Христа на земле. Это установлено Самим Богом. Устами папы в вопросах толкования веры говорит Сам Христос. Придет время, когда все христианские религии вернутся под сень Рима и будет единый пастырь и единое стадо.
Последние слова не понравились Ольге Александровне, но она не подала виду. О властолюбии римских пап, всегда радевших о распространении своей духовной власти на весь мир, она давно знала, как и о прозелитизме латинян. Ей стало скучно. «Что мог дать России католицизм? Ничего, кроме засилья чуждых народу иностранных ксендзов, иезуитов – тайных эмиссаров Ватикана», – с неприязнью думала она.
Ксендз пригласил Ольгу Александровну посетить богослужение в Великую пятницу – у католиков началась Страстная неделя. Но она уже знала, что больше не придет сюда. Поблагодарив священника за беседу, она вышла на улицу. Когда-то, во время путешествия по Европе, она любовалась пышными католическими мессами, совершаемыми под музыку органа в готических храмах. «Те же оперные спектакли для масс, что и у нас, разве что с добавлением далеко идущих политических амбиций», – заключила она уже тогда. Все это не то. Для того чтобы жить в гармонии с собой, не нужны религии, не нужны и жрецы, чья цель – отвлекать людей от главного. Главное – это любовь, человечность и стремление к справедливому устройству земной жизни.
С такой нехитрой «правдой» на сердце она вернулась домой, не подозревая, что все богоотступники уповают на веру в человека как апофеоз высшей добродетели, а сатана в их лице обретает союзников.
В конце июля страну всколыхнуло известие о войне. На улицах обеих столиц начались патриотические манифестации, люди несли портреты государя, пели «Боже, Царя храни» и «Спаси, Господи, люди Твоя». В центре Москвы подвыпившие молодчики пытались учинить погромы немецких магазинов, но их разогнала полиция. И правая, и левая пресса, захлебываясь от восторга, писала о небывалом воодушевлении, охватившем народ.
Все политические партии поддерживали правительство, считая, что на время войны следует отложить распри. В Государственной Думе только малочисленная фракция большевиков выступила против войны, объявив ее антинародной и империалистической. На фракцию подали в суд, обвинив большевиков в государственной измене.
Общепатриотический импульс не обошел и семью Назаровых. Ольга Александровна и Марика, окончив ускоренные курсы сестер милосердия, работали в одном из московских лазаретов. Здесь они вновь встретили забытых было мужичков, но уже не в лаптях и зипунах, а в солдатских шинелях. У многих из них имелись наградные кресты и медали на георгиевских ленточках. Но гораздо красноречивей о подвигах и мужестве воинов свидетельствовали раны, полученные на полях сражений. Измученные тяжелым окопным бытом, усталые, израненные, – многие были покалечены на всю жизнь, – они не роптали на свою судьбу, принимая с благодарностью и смущением заботу и любовный уход врачей и сестер. Не избалованные вниманием воины по-детски радовались малейшему проявлению доброты к ним.
Душевные муки Ольги Александровны улетучились сами собой. Мысли о разводе, долге перед мужем, страстной любви к Шумскому перестали ее преследовать. Она с головой ушла в новое дело, требующее терпения, любви и самоотвержения. Оказалось, что она совершенно не знает свой народ. Скромная деликатность солдат, их стыдливость и благородное стремление как можно меньше «утруждать барышень» вызывали у нее доселе неизвестное чувство единения. Выздоровев, солдатики снова уезжали на фронт и присылали оттуда короткие ласковые письма, в которых продолжали благодарить «за добрую милость» к ним. Эти неумелые каракули переворачивали ей душу.