Святослав Логинов
Малые Боги. Истории о нежити
– Как положено, три аршина.
– А это, часом, не могила?
– Нет, клад чистый. Ты еще радуйся, что он тут, а не под самой грудницей. Вот бы где помучиться пришлось – камни растаскивать!
– Тут крапивы полно!
– Я ее здесь не сеял, – сообщил злыдень. – А ты что, Пахом Авдеич, никак одетым копать вздумал?
– А как надо?
– Говорят, добрые люди за сокровищами голышом ходят.
– Прохожие увидеть могут!
– А ты думал, с чего такие вещи ночами делаются?
Куваротов поглядел на закатное солнце, на пустую дорогу, плюнул и принялся раздеваться.
– Исподнее тоже снимать?
– А как же! Ты на меня погляди: в чем мама родила, в том и бегаю.
– Так ведь крапива!
– Я тебя не неволю. Не хочешь – не копай.
Пахом Авдеич, чертыхаясь и постанывая, полез в крапиву. Белея телом, долго утаптывал указанное место, отбрасывал жгучие стебли лопатой. Злыдень, забравшись на верхушку грудницы, уселся на самом большом камне и осматривал окрестности.
– Копай спокойно, Пахом Авдеич! – призывал он. – На дороге никого.
Повертелся, умащиваясь поудобнее, пробормотал под нос:
– Надо же, как ловко придумалось: голым клад в крапиве искать… Уже и самому кажется, что так и должно быть.
– Что ты там бормочешь? – подал голос Куваротов.
– За дорогой слежу. Все тихо, никого нет.
– Что-то непохоже, чтобы здесь прежде копали. Земля плотная.
– Слежалась за столько-то лет. Сам же просил, чтобы клад был старинный. Тут, когда татары подходили, один богач свое добро спрятал. А выкопать стало некому.
– Какие татары? Тут их вовек не бывало!
– Вовек – не бывало, а пять веков тому – так очень даже. А ты копай веселее, а то сейчас ребята коней в ночное погонят, заметить могут.
Некоторое время было тихо, только Пахом пыхтел, выбрасывая землю из ямы. Наконец сказал:
– Ага! Вроде есть что-то.
Злыдень спрыгнул с камня и пошел смотреть.
Перемазанный Куваротов сидел в яме на корточках и пытался на ощупь определить, до чего сумел докопаться.
– Труха какая-то…
– Это сундук был, – пояснил злыдень. – В нем одежда нарядная. Подыстлела малость. Рядом, в бадейках, зерно семенное, никак ячмень.
– Какой ячмень? Тут земля одна!
– А ты чего хотел? Погнило все за пятьсот-то лет.
– Где клад? – закричал Куваротов, замахиваясь лопатой. Злыдень проворно отскочил.
– Вот он, клад. Одежа нарядная, зерно в бадейке. Очень даже хороший клад. Не без изъяна, правда, а кто у нас без греха?
– Золото где?
– Видали: золота ему захотелось… Тут места нищие, золота и прежде не бывало, и сейчас нет. Хочешь золота – иди в хлев и греби из-под коровы.
– Убью поганца! – взревел Пахом и, выбравшись из ямы, ринулся на злыдня. Тот стрелой взлетел на верхушку грудницы.
– Хозяин! Срам прикрой, мальчишки в ночное скачут!
Пахом взвизгнул и полез хорониться в крапиву.
Домой Пахом Авдеич вернулся далеко за полночь. Жена, ожидавшая главу семьи, в голос взвыла, увидав его плачевное состояние. Хорошо хоть батраки у Куваротова были из местных и жили по своим избам, а то ославили бы на всю деревню. А так жена, нюхнувши кулака, подавилась воем и больше не шумела.
Пахом Авдеич уселся на лавку и глухо сказал:
– Все, лопнуло мое терпение. Я ему покажу, как надо мной шутки шутить.
– А что я такого сделал? – спросил злыдень, высунувшись из-за печки. – Мое дело маленькое: прокукарекал, а там хоть трава не расти. Что ты велел, то я и сделал. Лучше просить надо было.
– Батюшки-светы! – снова взвыла Куваротиха. – Что же это деется? До зеленых чертей допился, ирод!
Пришлось снова осаживать дурную бабу.
– Значит, плохо тебе приказываю? – мрачно спросил Пахом Авдеич, добившись какой-никакой тишины. – Ну-ка принеси мне барской еды на серебряном блюде!
– Сейчас не могу. Баре отужинали, посуда вся помыта и в буфет убрана. Вот завтра, когда обедать сядут, – пожалуйста…
– Врешь поди… ну да ладно, обожду до завтра. А что ж ты, бесов сын, мне с кладом подлянку устроил?
– Я не бесов сын, я злыдень, и папа с мамой у меня злыдни. А ты что просил, то и получил.
– Я клад просил. Где ж там клад, это ухоронка позабытая.
– Позитивное знание не видит разницы между кладом и ухоронкой. Не веришь – ступай в сиянс-академию, там тебе скажут, что это синонимы.
– Грамотный ты очень…
– Да уж не жалуюсь.
– Ты меня не перебивай! Ты слушай, что я говорю. Клад – это сокровища зарытые. Деньги всякие: золото, серебро, каменья самоцветные, дорогие. Понял, дурья башка?
– Да уж понял, чего тут не понять.
– Вот такой клад мне и нужен.
– Прямо сейчас копать пойдешь? Ты бы баньку истопил, помылся, ноги острекавленные попарил. Глядишь, и полегчает.
– Ты мне зубы не заговаривай, а прямо отвечай: есть ли в округе такой клад?
– Каменьев самоцветных нет, а денежный клад имеется.
– Что ж ты молчал, олух царя небесного?!
– Не ругайся! – взвизгнул злыдень.
– Перетерпишь. Я тебя еще не так приласкаю. Велик ли клад?
– С полпуда будет. Только взять его трудновато.
– Далеко, что ли?
– Не, совсем близко. За деревней церковь новая стоит, знаешь?
– Еще бы не знать! Сколько деньжищ на эту церковь мною пожертвовано…
– А поставили ее как раз поверх того места, где клад закопан.
– Ты место точно укажи, я с попом договорюсь, полы поднимем…
– Так не получится. Нам, злыдням, в церковь ходить нельзя. Да и не смогу я под куполом точно место указать. Вот если бы церковь сгорела – тогда иное дело. На пожарище клад найти легче легкого.
– Ты мне что предлагаешь? – с угрозой спросил Куваротов.
– Я? Ничего. Просто думаю вслух.
– Мал еще думать! – Пахом Авдеич замолк, потом спросил тоскливо: – Сколько, говоришь, там денег?
– Полпуда. Может, чуток побольше. С гаком.
– Монеты хоть золотые?
– Я же говорил: золота в наших краях нет.
– Серебра полпуда – тоже неплохо…
– Так там и не серебро. В конце века, когда ассигнации ввели, народ начал медные деньги прятать. Там полпуда екатерининских пятаков.
– Тьфу, пропасть! Что ж ты мне голову дуришь?
– Ничего я не дурю. Мне просто любопытно стало, за какую сумму ты церковь поджечь согласишься… Но если медные пятаки тебя не прельщают, то извини. Других кладов в округе нет.
Наутро Пахом Авдеич проснулся разбитым. Окрапивленные ноги распухли и чесались нестерпимо, да и все остальное – тоже. Но больше всего мучила мысль, что злыдень, напросившийся в работники, так жестоко насмеялся над ним. Впрочем, вспомнив о серебряном сотейнике, Пахом Авдеич малость повеселел и, позвав злыдня, велел тащить господских кушаний.
– Рано еще, – отказался злыдень. – Господа почивают, завтрак им еще и готовить не начали, не то что обед. Это мужик в полдень ест, а баре чем знатнее, тем обедают позже. Царь, говорят, и вовсе на другой год обедает.
– Тогда вот что, – произнес Пахом Авдеич, полночи обдумывавший новое задание. – Будет тебе такой приказ. У меня в стаде две кобылки ходят неогулянные, а жеребца в деревне нет, одни кобылы да мерины. На конном заводе жеребца просить – в копеечку влетит…
– Хочешь, чтобы я жеребца с конного завода увел? – спросил злыдень. – Это хоть прямо сейчас.
– Нет, – твердо ответил Пахом Авдеич. – На заводе жеребца тотчас хватятся, всю волость на уши поставят. Ты мне его издалека пригони.
– Если жеребец хороший, все равно найдут, а абы какого и угонять не стоит.
– Правильно говоришь. Только ты этого жеребца, когда он моих кобылок огуляет, назад отгонишь. Так что если и найдут его на полпути, то я тут ни при чем. А жеребята породистые мои будут.
– Из соседней волости коня угонять – дело долгое. Мне сейчас идти или сперва на господскую кухню наведаться?
– Сперва на кухню. Да смотри, чтобы свежее было, а то рога пообломаю.
В седьмом часу вечера злыдень объявился у Пахома Авдеича с серебряным блюдом, полным макарон. Блюдо было тем самым, на котором приносилась Палею недоглоданная курица.
– С пылу, с жару! – объявил злыдень, ставя блюдо на лавку. – До столовой не донесли, так что не беспокойся, все свежее. Вермичели с сыром пармезан! Скоромного на обед не готовили: сегодня пяток, господа пост держат.
– Какое же это постное? – удивился Пахом Авдеич, обнюхав блюдо. – Маслом коровьим полито, и сыра вон сколько.
– У господ пост католический, с молоком и яйцами. А если тебе это грешно, то и не ешь.
– Уж как-нибудь!.. Пост не мост, можно и объехать. Старуха, иди вечерять! У тебя пироги с горохом, а у меня, глянь, вертичели с пармезаном на серебряной тарелке. Ты теперя про горох забудь, будем с княжеской кухни питаться. А ты, братец, – повернулся он к злыдню, – о делах не забывай. К завтрашнему утру жду тебя с жеребцом.
К утру жеребец стоял на Пахомовой конюшне. Уж и вправду, хорош был конь! Пахом Авдеич и хотел бы худо сказать, да нечего. Стати соразмерны, грудь широка, бабки тонкие…
– Его поводить надо, а то засечется, – предупредил злыдень. – Я его сюда сорок верст гнал. Ездок не тяжел, да путь не легок.
– Где ж ты его добыл? – снисходительно спросил Пахом Авдеич.
– Ой, и не спрашивай! У цыган увел. Табор нагнал и свел коника. Они его берегли, прятали, шкуру глиняной болтушкой под мышиную масть перекрашивали, гриву спутали колтуном, но я все равно понял, какой конь самолучший, и свел. По дороге выкупал, гриву расчесал. Красавец, да и только!
– У цыган, говоришь, свел?.. – Пахом Авдеич задумался. – Так им можно и не возвращать… Это племя такое – нехристи, сами все как есть конокрады.
– Смотри, Пахом Авдеич. Цыгане народ злопамятный, коня не простят. Впрочем, мое дело предупредить, а решать тебе.
– Бог с ним, – отмахнулся Куваротов. – Время терпит. Сегодня жеребчик пусть отдохнет, вечерком по прохладе подпустим его к кобылам, а завтра, глядишь, дело и сладится. Там уже и решать будем, как дальше быть.
Полчаса Пахом Авдеич водил коня по проулку – сам, никому не доверив. Потом напоил и отправил в стойло, насыпав в кормушку овса. Перед огульным днем жеребца надо кормить, как перед тяжелой работой.
Вечером, отужинав господским обедом, Пахом Авдеич повел жеребца на луг. Но тут грянул на улице колокольчик, и с подлетевшей тройки пал на Пахомову голову исправник Валериан Сергеич. И прежде, бывало, исправник подъезжал с шиком к богатому дому, но разговаривал с Куваротовым ласково, а тут, слова не сказав, припечатал по сусалам чугунным кулаком и ухватил за шиворот.
– Вяжи вора!
Следом хожалые накинулись, что воронье на падаль. Лишь в избе, крепко связанный и при понятых, сообразил Пахом Авдеич, в какую историю влип. Конь оказался заводской, племенной жеребец. Его свели три дня назад, и многотысячную пропажу искала полиция нескольких волостей.
– На цыган грешили, – восклицал Валериан Сергеич, – а он вона где! Верно говорят: от домашнего вора замка нет!
– Я не крал! – взывал Пахом Авдеич.
– Верно, не крал, лишь чужое брал. Я ж тебя с поличным взял, весь мир видел. Если не крал, то откуда у тебя конь?
– Цыгане увели, а я нашел. Грешен: хотел к своим кобылам подпустить, а назавтра вернул бы.
– Экие цыгане полорукие! Коня свели, да потеряли – таких цыган еще поискать.
– Свят крест, правду говорю!
– Я и не сомневаюсь. Коня свели, может, и цыгане, а ты его у них перекупил. Переводчик краденого, вот ты кто!
– Христом-богом!..
– Ты, Пахомка, зря не божись. Грех это. Сейчас узнаем, что у тебя еще в хозяйстве чужого есть. Понятые собрались? Приступайте к досмотру!
Не прошло и пяти минут, как на свет появились три серебряные посудины, последняя так даже с остатками недоеденного паштета из протертого перепелиного мяса.
Тут уже оставалось валяться у исправника в ногах и пенять на злыдня, который все это добро притащил.
– И каков этот злыдень собой?
– Маленький, зеленый, навроде черта!
– Понятно. Как воровать, так «господи, помоги!». А ответ держать – «черт попутал». Нет уж, скупал краденое – значит, в воровстве виновен. Не тот вор, кто ворует, а тот, кто переводит.
– Не переводчик я! Правду говорю! Злыдька, мерзавец, подь сюды! Скажи им, что я прав.
Не видать злыдня, не хочет на людях показываться.
Пахома Авдеича под причитания жены погрузили на тройку, а там доставили в волость и заперли в блоховнике. Только тогда злыдень и объявился.
– Что, хозяин, попал под закон? Я ведь тебя предостерегал: не жадничай, лихва – грех смертный. Но ты духом не падай, на каторге тоже люди живут. К тому же я с тобой. Хочешь, я тебе молока принесу, собакой нанюханного?
– Изыди! – простонал Пахом Авдеич. – Век бы тебя не видеть, поганца!
– Слушаюсь, хозяин, слушаюсь! Больше ты меня не увидишь! Ох, до чего же я рад!
– Стой! – спохватился Пахом. – Сначала вытащи меня отсюда! Вернись, кому говорят!
Но в темном блоховнике уже никого не было.
Озимая рожь родилась на диво, да и мышееденный овес не подкачал. Отбыв страду, Палей с Ваняткой вернулись в почти заброшенный дом. Из первого обмолоченного овса Палей испек хлеб. Горячий каравай положил на чисто выскобленный стол. Отрезал горбушку, благоговейно коснулся исходящего вкусным паром мякиша.
– Ванька, поди сюда! Поешь овсяничка заместо пряничка.
Ванятка, игравший на полу, поднялся на ноги, подошел и начал карабкаться на лавку. Палей подсадил сына, вручил горячий ломоть.
– Вот что я думаю, Ванятка… Не дело нам с тобой бобылями жить. Надо бы тебе мамку. Тогда и у меня руки будут развязаны. Ты небось не слыхал, а в Степанове вдова молодая живет, Липой зовут. Муж у ней в извоз зимой поехал, а его волки заели. Одна осталась с двумя девчонками. Кто ж ее возьмет с таким обозом? А так она и работящая, и ласковая, и собой уродилась… Вот я и думаю: неужто мы, двое мужиков, трех баб не прокормим?
– Покомим! – согласился Ванятка.
– Тогда завтра поедем свататься.
– Поедем! – подхватил Ванятка.
Палей присел на лавку, отломил корочку овсяного хлеба, пожевал, потом произнес:
– Где-то сейчас злыденек гуляет?..
– Привет! – зеленая мордаха высунулась из-под лавки. – Зачем звал?
– Злыдька! Как я рад!
– Ну так чего надо? Чего тебе принесть-то?
– Да вроде как и ничего. Сам видишь, малость поправились мы с Ваней. А чего нет, то сами заработаем или так обойдемся. Просто я тебе спасибо сказать хотел.
Злыдень сморщился.
– Это какой же «бо» меня спасать станет? Мне от этого «бо» не бобо, но все равно неприятно. Мой народ под старыми богами досыта находился, так нам теперь никаких богов не надо: ни старых, ни новых.
– Коли так, – улыбнулся Палей, – то давай чай пить. Вода сейчас закипит, а чай у меня теперь торговый, настоящий кяхтинский, без изъяна.
– Вот это – с радостью! – Злыдень вспрыгнул на стол, придвинул стакан.
Палей заварил чаю, налил себе и гостю, Ванятке плеснул в блюдечко.
– Хорошо у тебя, – протянул злыдень. – А то ведь Пахомка меня ни разу за стол не пригласил.
– У кого много, тому и жаль.
Злыдень, не обжегшись, хлебнул чая, потом спросил:
– Кяхтинский чай, говоришь? Без изъяна?.. И где ты его приобрел?
– В лавке, где же еще.
– Схожу-ка я завтра к вашему лавочнику, погляжу, где он такой кяхтинский чай раскопал…
