Татьяна Беспалова
Чардаш смерти
– Не-е-ет! – заверещал Мытарь и выпустил в сторону Табунщикова ещё одну короткую очередь – он, единственный из четверых был вооружён автоматом.
– Ах ты обормот! – возмутился Низовский. – Почему не хочешь издыхать, Всадник Апокалипсиса? Кентавр! Ха-ха! Да не села ли Введенского ты уроженец? Недоучившийся ростовщик! Мытарь!
– Он ещё и смеётся! – провозгласил писклявый голосок. – Что это, Колдун?! Нас всех ранили! Кто эти люди? Они герои Гражданской войны? Метко стреляют, сволочи…
Голос карлика в тишине зимнего леса звучал противоестественно, как писк комара или назойливое жужжание пчелы.
– Голод, удели этому должное внимание, – проговорил Колдун, указывая на Низовского дулом карабина. – Красный профессор уже ранен. Он никуда не денется. А этот ворошиловский стрелок, уложит вас всех.
– И тебя! Тебя-я-я тоже!!! – взвыл горбун.
Но Колдун не слушал его. Он направил своего коня в то место, где под передком саней, в ногах усталой кобылы залёг Родион Табунщиков.
– Сдавайся, Красный профессор! – сказал Колдун негромко.
– Сдавайся!.. Сдавайся!.. Сдавайся!.. – отозвалось услужливое эхо.
Табунщиков выстрелил. Колдун небрежно махнул рукой. Пуля ударила в ствол сосны над головой Мытаря. Колдун смотрел на Табунщикова из-под нависших белых бровей пристально и, будто с иронией, как на давнего знакомого. Колдун словно вовсе забыл о Низовском и сделался отличной мишенью. Низовский выстрелил.
– Аа-а!!! У-у-у!!! Ы-ы-ы!!! – взвыла чаща.
Пласты снега поехали вниз по еловым лапам. Они падали на голову Низовского закрывая обзор. Его снова накрыла паника. Выпустив из рук карабин, он размахивал руками так, словно боялся оказаться погребённым под снежным завалом. По ту сторону страха царила полная тишина. Только голос старого товарища, Родиона Табунщикова, снова и снова окликал его по имени:
– Андрей Давидович! Давидыч!!! Ну что же ты!!!
Наконец ему удалось справиться и со снегом, и с паникой. Карабин каким-то чудесным образом снова оказался у него в руках. Тогда Низовский снова узрел своего врага. Совсем рядом он видел чернеющую, продолговатую дыру в том месте, где у обычного человека располагается нос. Враг снова сидел в седле. Конь под ним шёл медленно, прядал ушами, часто и глубоко втягивая в себя морозный воздух. Всадник лежал на его шее, всматриваясь в белесую пелену снегопада. Он явно боялся Низовского, но убивать не хотел – острое лезвие алебарды и дуло карабина торчали над его левым плечом. Показалось ли Низовскому или действительно было так, но темные провалы под надбровными дугами так же были пусты и черны. Враг несколько долгих мгновений смотрел в лицо Низовского и ни разу не моргнул. Преодолев предательскую дрожь в руках, Низовский совместил перекрестье прицела с переносьем врага. На курок жал по всем правилом науки стремительно, но плавно и порадовался собственной меткости – пуля угодила точно между глаз, проделав в черепе врага ещё одно, аккуратное отверстие. Вторая пуля нашла цель одновременно с первой. Табунщиков целился в шею, но попал в грудь. Пуля рассекла ремни. Карабин и алебарда беззвучно упали в снег. Враг распахнул рот, раскинул на стороны руки, словно желая ухватиться за стволы ближайших дерев. Конь выскочил из-под него и резко принял вправо, уходя от их с Табунщиковым прицельного огня.
Тогда в дело вступил Мытарь. Этот, похоже, задался целью последние мгновения своей жизни посвятить истреблению Низовского. Он расстрелял в него весь рожок и не напрасно. Первые шесть путь били по промерзшему сосновому стволу выше головы Низовского. На его кроличий треух сыпались смолистые щепы. А последняя пуля, срикошетив, ударила его в правый бок. Низовский не почувствовал боли. Он даже подумал поначалу, что свинец застрял в плотной и толстой подкладке его ватника. Так он думал несколько секунд, пока телу его не стало тепло и влажно. Боль пришла позже. Отуманив зрение, затмив разум, она исторгала из его глотки пронзительные вопли. Низовский слышал стон, и вой, и зубовный скрежет, оскудевшим остатком сознания изумляясь: неужели это он, Андрей Низовский, способен издавать столь громкие и причудливые вопли? От мучений его избавил высокий, белобородый человек, сложением и повадкой очень похожий на своего же тощего коня. Это он с медсестринской сноровкой влил в рот Низовского умопомрачительно-горькое пойло. Горько-вящужий вкус зелья на несколько мгновений сделал Низовского немым. В уши словно натолкали ваты – такой плотной показалась ему наступившая тут же тишина. Лишь где-то совсем рядом очень тихо и жалобно стонал человек. Ещё один раненый? Низовский вдохнул холодный воздух, ожидая возобновлений боли.
– Заткнись уже, – проговорил белобородый Колдун. – Не то на твои вопли все окрестные волки сбегутся. Рана плохая, но болеть пока не будет. Помучаешься ещё.
Казалось его тело полностью утратило чувствительность. Низовский словно парил на легчайшем облаке. Глупейшее из желаний вдруг посетило его в такой ответственный момент: захотелось вспорхнуть над верхушками заснеженного леса, посмотреть, каков же он сверху, этот грешный мир. Хотелось сделаться пилотом. Нет! Рукотворные крылья слишком быстры. А Низовскому желалось плавного парения. Обернуться бы чернокрылым вороном иль белоснежным облачком, мельчайшею снежинкой, наконец. Низовскому необходимо посмотреть, что творится окрест. Может быть, в последний раз.
* * *
– Куда ты правишь?
– На Муравский шлях.
– В Семидесятское везёшь?
– Да.
Собеседники замолчали, и некоторое время Низовский слышал лишь скрип полозьев и звяканье сбруи.
– Низовский очнулся.
Это о нём! И говорит точно Табунщиков. Низовский хотел окликнуть его, но горло могло издавать лишь надсадные стоны.
– Он очнулся, – повторил Красный профессор.
– Нет. Он так и будет засыпать и просыпаться. Он плохо понимает, что произошло.
Ему показалось или Табунщиков рассмеялся? Похоже, он, Андрей Давидович Низовский действительно слабо осознаёт происходящее.
– На Муравский шлях в такую погоду? – продолжал Табунщиков. – Не хочешь выбрать дорогу покороче? Пурга поднимается.
– Мне надо доставить вас в Семидесятское живыми.
– Переживаешь за меня? – спросил Красный профессор.
– Нет. За деньги переживаю. За таких, как ты, полагается награда…
Сани катились ровно. Низовского и Табунщикова неизвестный возница укрыл чем-то тёплым и тяжёлым. Низовский попробовал пошевелиться. Острая боль пронзила всё его тело от пяток до макушки, но горло сдавил спазм, и он не смог завопить. Насколько серьёзна его рана? Ах, он ничегошеньки не понимал в ранах, но чувствовал на теле тугие пелены. Руки-ноги вроде бы и свободны, но пошевелить ими невозможно. Под усыпляющий скрип полозьев Низовский снова провалился в небытие.
Сколько времени они провели в пути? То погружаясь в забытье, то вываливаясь из него, он утратил представление о времени, но каждый раз, возвращаясь в мир живых, он слышал два неумолкающих голоса. Собеседники – близкие, с давних пор хорошо знакомые друг с другом люди, говорили так, будто приходились друг другу ни много и ни мало, но сродни. Но враги они или друзья, или то и другое разом – этого Низовский никак не мог уразуметь.
– … за мятую трёшку мать родную продашь… – взрыкивал Табунщиков.
– … во всей округе на сто вёрст от Воронежа в любую сторону ни одного храма не уцелело. Мою мать расстрельная команда твоего Тухачевского в ров положила. Родни вы мне не оставили. Родины – тоже. Предавать некого, – отвечали ему с передка саней.
Низовский прикинул: одного из подручных легендарного Колдуна он уложил сам и наверняка. Пуля попала безносому в центр лба, точно над тем местом, где у нормальных людей бывает нос. Оба упыря – длиннорукий горбун и бочкоподобный мордоворот повалились с коней. Снег под обоими стал красным, что полностью исключает их принадлежность к так называемой нечистой силе. Итак, двое подручных Колдуна, если и не мертвы, то как минимум ранены. Но сейчас в санях их было лишь двое – сам Низовский да Табунщиков, да возница на передке. Остальные участники перестрелки, скорее всего, остались лежать в снегу. Значит, на передке саней сидит именно Колдун.
– … у тебя всё те же, эсерские замашки, – похоже, Красный профессор даже будучи раненым нипочём не желал сдаваться.
– Сам ты эсер. Думаешь я не знаю, как ты в тысяча девятьсот восемнадцатом году линию твоей краснозадой партии критиковал?
– Остановись в Староникольском. В Девице ни одного целого дома.
Красный профессор уговаривает возницу. Почему? Кажется, им-то надо именно в Девицу. Почему же тогда Табунщиков просит возницу править в Староникольское?
– До Староникольского – двадцать километров. Лошадь плохо кормлена. Она падёт.
– Сзади ещё две.
– Не надейся. В ближайшие двое суток по такой пурге, да по морозу тебя никто не отобьёт. А пулю из твоей ноги надо вытащить в течение суток, иначе ногу так раздует, что портки треснут. Пусть даже они и на вате. Тогда ногу придётся отнимать, а рана высоко. Отрезать придётся под самый пах. Но до этого дело не дойдёт. Тебя повесят раньше. Ха-ха-ха!
– И сбудется твоя давнишняя мечта…
– Не заговаривай мне зубы! Я не зарывал зерно в ямы и выпороть меня ты не сможешь! И в холодную не посадишь! Ха-ха-ха!
Смех возницы был похож на лисий лай. Полозья саней с характерным шипением приминали рыхлый снег. Собеседники время от времени умолкали, переводя дух на холодном воздухе. Тогда Низовский слышал, как позвякивает конская сбруя. Слышал совсем рядом дыхание лошади. Но, если судить по звукам, получалось, что лошадь идёт позади саней. Нет, такого быть никак не может. Это у него жар от ранения. Но в какое же место он ранен? Тело отяжелело, но руки теперь повиновались. Низовский собрал последние силы, приподнял край овчины – какой-то неведомый благодетель укрыл его длинным тулупом – и выглянул наружу. Морозный воздух обжёг легкие.
Морда лошади оказалась совсем близко от саней. Уздечка свободно болталась под шеей. Крупный, сухощавый конь грязно-белого окраса трусил за санями. За ним следовала кобыла чуть пониже ростом и ещё более худая. Это что же, порода у них такая или просто недокармливают животных? И почему не впрягли лошадей в сани? Так быстрее бы добрались до места. Тут полозья наехали на ветку, сани подбросило. Невыносимая боль выпнула Низовского в забытье.
Когда он снова очнулся, сани стояли на месте. Морда лошади над его лицом была чуть-чуть светлее серого неба. Тёмные глаза её, в обрамлении покрытых инеем ресниц, сверкали, как подсвеченные луной лесные озёра. Низовский снова слышал голоса. Сколько же времени прошло с того момента, когда он потерял сознание?
– Посмотри, я весь в крови, – сказал Табунщиков.
– Это кровь Низовского. Сани тряхнуло, повязка съехала. Или он ворочался. Бог с ним. Всё равно помрёт.
– Андрей Давидович – мой товарищ и коммунист…
Глухой удар прервал фразу Табунщикова.
– Тут я хозяин. Нет товарищей. Нет коммунистов.
– Надо его снова перевязать.
– Нет смысла. Сильного кровотечения больше не будет. Он отходит.
О ком это они говорят? Низовский слышал кряхтение Табунщикова. Тот ворочался где-то поблизости и наверняка несколько раз прикоснулся к его телу. Почему же он не чувствует боли? Вселенная тронулась с места и поплыла назад. Голова лошади пропала из вида. Низовский повернул голову. Мимо медленно плыла белая безбрежность. Оттенки белого несколько оживляли тонкие штрихи не запорошенных пока вётел. На пологой высотке возвышалась знакомая церковка. Низовский вспомнил это место – церковь Всех Мучеников, а при ней кладбище. Кажется, именно в этом приходе храм дольше всего не разоряли. Вплоть до самой войны в домике при церкви жил длиннобородый, с мужичьим лицом, многосемейный поп. Низовскому вдруг захотелось уточнить у Табунщикова, он раскрыл рот, но пересохшая, иссушенная ледяным воздухом, глотка его издала лишь тихий хрип. Красный профессор не откликнулся на его призыв, и лошадь пошла медленнее. Низовский мог рассмотреть выступающие из снега кресты и ограды могил. Возница правил в гору, ближе к кладбищенской ограде. Видимо, в этом месте летом велись бои, и церковь, и кладбище пострадали. Штукатурка во многих местах отбита. Углы стен зияют голым, выщербленным кирпичом.
До ворот на храмовый двор оставалось метров двести, когда случилось необычайное. Впрочем, Низовскому было трудно прикинуть расстояние. Между ним и полуразрушенными столбами ворот колебалась редкая пелена снежинок. Внезапно движение саней замедлилось.
– Смотри-тка! – прошептал возница.
– Погоняй! Что встал! Холодно! – отозвался Табунщиков.
– На виселицу торопишься? Гы-ы-ы!!! …
Лай повис на устах возницы, сменившись ледяным молчанием.
– Кто эти люди?! – воскликнул Табунщиков. – Партизаны?
Звонко щелкнул затвор карабина, но выстрела не последовало – возница почему-то медлил. Всадники вылетели из-за угла здания бесшумно и стремительно. Все трое на белых, жилистых, тонконогих конях, так похожих на коня и кобылу возницы. Тело каждого укутано в тёмный плащ, а голова прикрыта башлыком и лица не разглядеть. Внезапно снег перестал, и обложенное свинцом небо брызнуло на пробитый снарядами храмовый купол тонкой струйкой чистого золота. Чахлый лучик вился и искрился вопреки всем известным Низовскому законам оптики. Фигуры всадников, гривы и копыта их коней осиял живой луч. В солнечном свете золотые диски зажглись, засияли вокруг голов всадников, подобно иконописным нимбам.
– Это не партизаны… – прохрипел Табунщиков.
Наверное, он тоже смотрел, как кони несут всадников вдоль кладбищенской ограды.
– Всё верно. Это Сергий, Никола и Георгий – почитаемые на Руси святые. Неужто, в реальном училище не преподали? Или забыл?
Солнечный луч пропал за облаками. Всадников скрыла снеговая дымка.
– Крестишься, изверг? Думаешь, твой Бог поможет?! Это Голод, Мытарь и Гроб – твои преступные подручные… Ох…
Глухой стук, стон, рычание.
– Это Никола, Георгий и Сергий. Пришли, дабы спасти святую Русь от таких, как ты. А я лишь орудие в их руках.
– Ты – орудие в руках фашистов. Небескорыстное, притом, но вполне себе результативное. Скольких перевешал, вешатель? Сколько дойчмарок отсыпал тебе господин комендант за невинно пролитую кровь соотечественников?..
Табущников дергался, пытаясь выбраться из-под наваленных горой тулупов, хрипел, пинался. Его успокоила пара увесистых ударов. Низовскому показалось или он действительно слышал, как хрустнула кость?
– Фы-ы-ы-ы… Ты сломал мне нос, скотина! – теперь голос Красного профессора сделался высоким, жалостным. – Проклятый расстрига!.. Ты всех предал: революционное движение предал, Родину предал, даже Бога своего предал. Я бы проклял тебя, если б верил в силу проклятия…
– Да что ты! Гы-ы-ы!!! Проклинать антинаучно! Не надо! Сбереги силы для петли, чтоб не разрыдаться на глазах у земляков, которых ты обирал с благословения Губчеки.
Гавкающим голосам непримиримых собеседников со злой надсадой подвывала метель. Внезапно сделалось невыносимо холодно. Зубы Низовского выбивали частую дробь. Лёгкие отказывались принимать в себя переохлаждённый воздух. Низовский стал задыхаться.
– Что ты делаешь, живодёр? Накрой его. Ему холодно!!! – рычал Табунщиков.
– Он отходит…
Хлопнул выстрел. Звонко зазвенела конская сбруя. Глухая и слепая, белая, холодная зима приняла Низовского в свои объятия.
* * *
Треклятая зима. Дани никогда ещё не мёрз так сильно. В первые дни ноября тихие снегопады в относительно тёплую погоду, сменялись кратковременными, но лютыми холодами. В такие дни культя начинала отчаянно болеть. Боль терзала его так же неотступно, как в первые дни после ампутации. От недели к неделе периоды жестоких морозов становились всё продолжительней. И вот наконец настала она, пресловутая русская зима. Теперь и им – солдатам и офицерам 2-й Венгерской армии, как многим до них, придётся испытать на себе всю её жестокость и коварство. Будь проклята эта степь с её узкими перелесками и дремучими борами. Будь прокляты эти тихие речки с их омутами и заливными лугами, прикрывшиеся сейчас непрочным пока ледком. Будь проклят этот город! Одно название чего стоит – Воронеж! В русской сказочной традиции ворон является вестником смерти. Они перешли Дон в середине июля. Рассчитывали пройти дальше, на юго-восток, но проклятый Воронеж встал поперёк, как кость в горле. Паршивый городишко – кривые улицы, деревянные домишки, неряшливые ограды. Дороги не вымощены. Люди коварны. Даже сдаваясь в плен, они по какому-то странному, иномирному промышлению остаются свободными.
Четыре тёплых месяца они провели в непрерывных уличных боях. Минуло лето. Мучимый страшными болями в левой руке, он не видел листопада. Осень прекратила своё существование в один день, когда на вымокшую, черную землю обрушился первый снегопад. И вот теперь, уже третью неделю над головой снег, под ногами – тонны снега. На дорогах снеговые заносы такой высоты, что автомобили скребут картером колею. Гусеницы тяжелой техники поднимают в воздух белые вихри, но и танки застревают в сугробах. Кровь стынет в жилах. В двигателях застывает масло. Со Сталинградского фронта приходят неутешительные новости.
С приходом крепких морозов фантомные боли прекратились и начались настоящие страдания – слезились глаза, из носа текло. Ноги в подбитых гвоздями сапогах нещадно мёрзли. Приходилось разуваться, растирать страдающие конечности, чтобы избежать обморожения. Но и этого провидению показалось мало. К прочим неудобствам присоединился тяжёлый, удушливый, мешающий уснуть кашель. Температуры не было. Батальонной санчасти старший медик прослушал его лёгкие и диагностировал тяжёлую аллергию на мороз. Аллергия на мороз! От такой хвори ещё не придумали лекарства. Проклятая страна! Проклятый Воронеж!
А вот Шоймоши быстро освоился с русской зимой. Он даже ухитрился добыть для каждого из них по паре отменного качества валенок снежно-белого цвета, с мягкими, удобными голенищами, но слишком маленького размера.
– Такие прислали из дома, – оправдывался раздосадованный Шаймоши, когда Дани оставил попытки просунуть ногу в узкое голенище. – Но, с вашего позволения, я брошу их на заднее сиденье. Может, для чего-нибудь пригодятся.
Офицеры венгерской армии завидовали Дани. Такой ординарец, как Шаймоши, – настоящее сокровище. Вот и теперь он сумел растормошить водителя в тот момент, когда тот уже начал паниковать.
– «Хорьх» – хорошая машина, – приговаривал Шаймоши. – Эх, где наша не пропадала! Проедем и по этим снегам.
– Слышишь скрежет? – отвечал водитель.
– Ну и что!
– Это картер скребёт по колее! Эх, ты деревня! «Хорьх» тебе не гужевая повозка! Застрянем – никто не вытянет. Когда ещё жандармы выгонят народ на расчистку дороги. Одна ночь на таком морозе – и все мы мертвецы. Снегу завалит – и хоронить не надо до весны.
– Отставить панические разговоры! – прорычал Дани.
В груди клокотало. Предплечье левой руки заныло. Водитель повернулся к нему в профиль. По-птичьи настороженно уставился правым глазом.
– Вас зовут Эрнё Чатхо. Покойный капитан Якоб рекомендовал вас, как лучшего из водителей. Я и сам помню вас по нашим приключениям в Воронежском аду, – превозмогая боль, Дани всё же старался казаться. великодушным.
– Петли ладить он не умеет, – буркнул Шаймоши. – А эта наука для военного времени самая необходимая. Как с милосердием вздёрнешь человека, если петля неправильно увязана и не скользит…
– Вы из каких мест родом? – прервал ординарца Дани. – Мы с Шаймоши оба с Будайского холма. Земляки. Хоть в этом повезло.
– Я из Польгарди, – не без гордости отозвался Чатхо.
– Тоскуешь по дому?
– Ещё бы! У нас такой зимы не бывает. В это время мой сосед, Корбули, уже примеряет шубу и колпак Микулаша[6]. Но в шубе и колпаке Корбули потеет. Вы не знаете Кобули, господин? А ты Шаймоши?..
– Дался нам твой Кобули! – фыркнул Шаймоши.
– Кобули в Польгарди каждый знает!
– Твой Польгарди – жуткая дыра. Господин лейтенант родом из Буды, да и я тоже…
– Ты, Шаймоши, тоже деревенщина, – огрызнулся Дани.
– У господина лейтенанта болит левая рука, – зашептал Шаймоши в ухо водителю. – Поэтому он такой злой.
– Как может болеть то, чего нет? – так же тихо удивился водитель. Вот уж действительно деревенщина! – А господин лейтенант злится, потому что он – Ярый Мадьяр.
– Ты знаешь Ярого Мадьяра? – Шаймоши широко улыбнулся.
– Кто же его не знает? Вся армия знает убийцу русских – Ярого Мадьяра.
– Да! Господин лейтенант много народу поставил к стенке. А ещё больше – убил в бою.
Кисть левой руки ныла и дёргала всё сильнее. Где справедливость? Нет справедливости на этой черной земле. Летом пролитая на неё кровь впитывается без остатка, не меняя её цвета. Зимой всё застывает под снегом. Но земля-то остаётся черной. Лишь делая вид, что поддаётся внешним воздействиям, она не меняет своей сути. Это человек нарождается, взрослеет, стареет, умирает. Человек меняется, но не меняется земля, по которой он ходит. Он калечит её бомбами, мнёт гусеницами тяжелой техники, он выжимает из земли все соки, стараясь прокормить себя и семью. А она не скудеет, не старится, не устаёт, не испытывает боли.
Дани посмотрел в окно. Редкие кустарники и ещё более редкие деревья проплывали по обочинам дороги. Русский холод прохватывал нутро автомобиля. Двигатель, отчаянно гудя, отказывался выдавать нужную мощность. Чатхо поругивался себе под нос, мешая русские и венгерские выражения. Дани слушал равнодушно. Он привык к брани. Он ко многому привык, даже собственной, новоявленной жестокости перестал удивляться. Плавно раскачиваясь, их автомобиль пока ещё катился между сугробов. Фары освещали только густо падающий снег – больше ничего. Время от времени Шаймоши покидал автомобиль, чтобы разведать дорогу. Он выпрыгивал на ходу и бодро рысил вперёд, словно свет фар подталкивал его в спину.
Снег выбелил ранние сумерки. Белая пелена накрыла всё: и небо, и землю, и редкие кусты по обочинам дороги. Боковые стёкла запотели. Ноющая боль в отнятой кисти не помешала Дани погрузиться в лёгкую дрёму. Снег сменился серой золой. «И чёрные кудри её присыпало золой», – кажется так говорят русские о стареющих женщинах. Да, серый пепел и зола сплошь покрывала черную землю. Зола набивалась в волосы, она скрипела на зубах, она пропитывала одежду, мешала дышать и видеть, набивалась под веки, вызывая мучительную резь в глазах. Минувшим летом, когда он потерял кисть левой руки, черная земля этих мест сплошь покрылась пеплом и золой. Серый налёт покрывал почерневшие остовы домов. Пейзаж застыл, превратившись в черно-белый снимок. По бескрайним лабиринтам руин бродили неприкаянные тени: женщины в ужасающих лохмотьях, мужчины в военной униформе без знаков различия, дети с лицами стариков, обезумевшие от горя старцы и старухи. Они всматривались в Дани голодными ищущими глазами, и каждый задавал один и тот же вопрос:
– Не встречали ли вы лейтенанта второй венгерской армии господина Даниэля Габели?
Дани отворачивался, делая вид, что не расслышал вопроса. Так продолжалось до тех пор, пока одна темноволосая, не первой молодости женщина обратилась к нему иначе. Дани вовсе не хотел разговаривать с ней. Завидев издали, отвернулся. Даже собрался скрыться в открытом зеве какого-то полуподвала, но она нагнала его и, крепко ухватив за левое запястье, проговорила:
– Меня зовут Маланья, и я хочу отдать вам вашу руку.
Дани обернулся, чтобы посмотреть в лицо женщине, но за его спиной была лишь пустая улица с рядами остывших руин по левую и правую сторону. И ни одной живой души, лишь обугленная яблоня роняла свои сморщенные плоды на доски повалившегося забора.
Ледяное дуновение освободило Дани из застенков дурного сна. Он разомкнул веки. На переднем сиденье «хорьха» снова шевелилась широкая фигура Шаймоши. Дани протёр правой, здоровой ладонью, запотевшее стекло. Мимо медленно плыл всё тот же чёрно-белый пейзаж. Летом – удручающий зной. Зимой – смертоносный холод. Суждено ли им пережить эту зиму?
– Да, я уничтожил множество русских, – тихо произнёс Дани. – А теперь русская зима отомстит мне за них. Что это? Почему мы остановились?
Двигатель «хорьха» последний раз взрычал и заглох. Хлопнула водительская дверца. Снаружи послышался металлических скрежет.
– Он пытается оживить мотор, – тихо проговорил Шамоши.
– Помоги ему… Хотя, мне кажется, это бесполезно.
Шаймоши выскочил наружу. Салон «хорьха» ещё удерживал тепло. Оставшись в одиночестве Дани снова задремал.
Ему грезились осквернённые бомбовыми разрывами кладбища. Тени мертвецов бродили между покосившимися крестами. Призрачные лица их смотрели пристально, с любопытством, без осуждения, словно оценивая, будто примериваясь, как ухватить, как утащить в свои пустующие могилы.
Иногда тихая перебранка унтер-офицеров – водителя и ординарца – пробивались в его сновидения. С Чатхо они познакомились непосредственно перед выездом из Латной. Деревенщину Дани навязал начальник штаба, позабыв даже представить. Они собирались в дорогу с оправданной поспешностью – в Семидесятское следовало добраться до наступления ночи. В ноябре световой день в этих местах короток, а пурга так застила дневной свет, что утренние сумерки сразу после полудня превращаются в вечерние. День не наступает. Такая погода в совокупности с непроходящей усталостью навевает дрёму. Дани прикрыл глаза. На этот раз ему приснился праздничный ужин в день его рождения.
* * *
Это произошло в середине минувшего лета, в самый разгар уличных боёв. На одной из уличек в окрестностях больницы, они нашли уцелевший дом. Вдоль серых штакетин ограды хозяйка высадила желтые цветы. Русские называют их «золотыми шарами». Там, в тени старой яблони, они поставили стол. Нашлась даже белая скатерть и хрусткие от крахмала, льняные салфетки. Шампанское добыть не удалось. Пришлось довольствоваться посредственным бренди. В начале праздничного вечера их было четверо. К утру в живых остался один Даниэль Габели. Но в уплату за сохранение жизни ему пришлось отдать вечности кисть левой руки. Он помнил, как врач отсекал её раскалённым лезвием топора, как на его халате прибавилось алых пятен. Нет, боли он не чувствовал – ярость и остатки не выпитого товарищами бренди притупили боль. Так и есть, именно тогда Дани впервые испытал Ярость! За брезентовыми стенами госпитальной палатки скрежетал железом и ухал гибнущий мир. Но Дани слышал лишь скрежет собственных зубов. В тот же день он взял в правую, здоровую руку автомат. В тот же день он не командовал расстрелом пленных, а сам встал в центр расстрельной команды. Лицо русской женщины и её малолетних сыновей снова припомнилось ему. Половина взвода, как обычно, стреляло поверх голов. Потому он лично и щедро полил тела врагов свинцом, а потом, уже мёртвых, приказал повесить над воротами городской больницы для устрашения её защитников, но те нимало не испугались. Тогда Дани взял в руки огнемёт и поджег тела. Запах горелого человеческого мяса – самый вычурный и страшный из ароматов лета 1942 года. Дани фыркнул, закашлялся и проснулся.
* * *
– Ты обжёг меня, деревенщина! – ворчал Шаймоши. – Руку решил мне поджечь?
– Нет, что ты! Я просто думал – оно не загорится.
– Думал! Ах ты!..
– Потри снегом… На таком морозе топливо застывает, – бормотал водитель. – А ведь сейчас уже не сорок первый год. Могли бы…
– Отставить панические разговоры! – вяло произнёс Дани, и оба унтера примолкли.
Дани окончательно проснулся. Двигатель молчал. «Хорьх» всё ещё стоял на месте, но он слышал ритмичное постукивание – это зубы водителя выбивали частую дробь.
– Скоро сядет аккумулятор, и тогда станет не только холодно, но и темно, – тихо проговорил уроженец Польгарди.
Дани устал возражать. Лишь плотнее закутал голову в башлык.
– Я пойду в деревню, – сказал Шаймоши. – Тут недалеко.
– Что за деревня? – спросил водитель.
– Девица, – отозвался Шаймоши.
– Там нет ни одного целого дома, – вздохнул водитель. – До следующей деревни – я забыл её название – двадцать километров.
– Староникольское, – мрачно подсказал Дани.
– Господин лейтенант так хорошо говорит на местном наречии… – угодливо заметил водитель.
– В Девице есть один целый дом – хижина местного пастуха. Клоповник, – прервал его Дани.
– Мы все наденем валенки и пойдём. Всего восемь километров. Ха! Ерунда! – вскричал Шаймоши.
– Твои валенки, Шаймоши, налезут мне разве что на нос, – сказал водитель.
Дани задумчиво уставился на внушительный нос водителя. «Хорьх» быстро остывал. Становилось всё холоднее.
– Мы пойдём вместе, но валенки надевать не будем. Ну?! Марш-марш!
Дани выскочил из автомобиля в метель. Оба унтера последовали за ним. На улице было много холоднее. Колючей ветер прохватывал до костей. Остаться возле машины – умереть быстро и наверняка.
– В какую сторону пойдём? – спросил Шаймоши.
Резонный вопрос. Действительно, в какую?
Правая рука уже замерзла и плохо слушалась, но Дани кое-как удалось извлечь из планшета карту. Взбесившийся ветер трепал лист бумаги, сыпал на него белую крупу. В угасающем свете фары они несколько минут рассматривали голубоватые, извилистые узоры рек и зелёные пятна лесных массивов. Куда утекли эти реки? Где леса? Всё стёрла белая пурга.
– Мы потерялись… – пролепетал водитель.
– Отставить панические разговоры, – привычно рявкнул Дани.
Шаймоши всматривался в метель.
– К нам кто-то едет, – после минутного молчания проговорил он.
– Я не вижу света фар, – сказал водитель.
– Они едут в санях, – Шаймоши сделал несколько неуверенных шагов назад, по пробитой ими колее.
– Русские ездят с колокольчиками, – возразил водитель. – А я слышу только вой метели.
– Эти едут без колокольчика, – сказал Шаймоши. – Может, они партизаны?
Дани поспешно сунул карту под передний бампер «хорьха» и вытащил из кобуры пистолет. Не откажет ли оружие на таком морозе? Водитель тоже вооружился. В багажнике «хорьха» у него хранился целый арсенал – всё в свежей смазке. Водитель щелкнул затвором винтовки.
– Эй! Китио е на наши! – закричал Шаймоши и замахал руками.
– На каком языке он говорит? – спросил водитель.
– Шаймоши думает, что знает русский язык, – усмехнулся Дани.
Дани выстрелил в воздух по двум причинам. Во-первых, надо проверить работоспособность оружия. Во-вторых, привлечь внимание следующих по дороге людей. Пусть пурга овладела всей округой, но даже в такую погоду партизаны вряд ли решатся открыто разъезжать по тракту.
Наконец из снежной пелены вынырнула понурая кляча. Следом за ней тащились сани. Человек, сидевший на передке саней был одет в лохматую, русского фасона шапку и длиннополый, вывороченный тулуп. Следом за санями из пурги вышли две лошади – конь и кобыла. Оба взнузданные и покрытые странными, меховыми покрывалами. Впотьмах Дани принял их за медвежьи шкуры. Однако при ближайшем рассмотрении оказалось, что покрывала пошиты из овечьего меха. Обе лошади, подобно собакам, трусили следом за санями.
