Такаббир Эль Кебади
А. З.
– Хватит придуриваться!
Не совладав с безудержным страхом, Жила помчался прочь от жуткого места, забыв о рюкзаке, о дупле и о том, что надо бы запомнить дорогу к тайнику.
Ветки хлестали по лицу, шипастые кустарники норовили сорвать одежду. Заросли папоротников сбивали с толку. Жиле казалось, что он бегает по кругу и постоянно возвращается туда, где лежит убитый Шнобель. Его тела Жила не видел, но в какие-то моменты ощущал могильный холод. Подобное чувство испытываешь, когда находишься в одной комнате с покойником.
Впереди возник штакетник, соединяющий два засохших дерева. Перепрыгнув через закрытую калитку, Жила упёрся руками в колени и перевёл дух. Выпрямив спину, разглядел в просветах зарослей крышу избы и тихо рассмеялся. Он испугался собственного эха! Вот дуралей! Жалко кофе. Надо было выпить и заесть хвойными иголками.
Жила потянулся до хруста в плечах. Вновь согнул спину и стал вытаскивать из штанов колючки. Взгляд уткнулся в лесную подстилку. По ней что-то волочили. Или кто-то полз на четвереньках. Прошлогодняя листва в тёмных крапинах. Жила мазнул пальцем по пятнышку. Поднёс к носу. Кровь. Обуреваемый недобрыми предчувствиями, он поступью крадущейся кошки направился к избе.
~ 23 ~
Гвоздь походил на восковую куклу: изжелта-бледное лицо, волосы и брови казались приделанными, грудь неподвижна. В том, что он нежилец, никто не сомневался. Однако Максима коробило равнодушие братков к судьбе приятеля. О нём попросту забыли.
Прячась на чердаке, Хрипатый разглядывал кроны деревьев и ни разу не опустил взгляд на Гвоздя, лежащего в позе зародыша. Сява ютился на перекладине садовой лестницы. Высунув язык от усердия, то и дело перешнуровывал кроссовки. Тот же Бузук, развалившись на крыльце, не проявлял интереса к своему цепному псу. И лишь Хирург время от времени склонялся над Гвоздём и прижимал палец к тощей шее. Затем, не вымолвив ни слова, откидывался на росший за спиной куст, смыкал веки. И никто не спрашивал его: «Ну как он? Жив?»
Максим поймал себя на мысли, что он сам бы проверял пульс, не будь здесь Хирурга. Эта мысль ему не понравилась. Он посмотрел на небо. В ушах шумело. К сожалению, этот звук издавали не лопасти вертолёта. Небо оставалось чистым, если не брать во внимание странную окружность из дымки. Что произойдёт, когда окружность исчезнет?
Вытаскивая из пачки сигарету, Бузук поёрзал задом по ступеням:
– Почему не темнеет?
– Наверное, белые ночи, – откликнулся Максим.
Закурив, Бузук выпустил изо рта струю дыма и выдавил смешок:
– Белые ночи? Здесь? Да ладно!
– Тогда сам придумай объяснение.
Сява послюнявил палец, потёр носок кроссовки:
– Ни разу не видел белую… – И поперхнулся словами.
– Чего уставился, дохлик? – произнёс Гвоздь и с трудом сел. Его голос дрожал, руки тряслись, тело содрогалось в ознобе. И только ноги лежали как две сосиски.
– Сам ты дохлик, – прошептал Сява.
Зажав сигарету в уголке рта, Бузук прищурился:
– Мы думали, тебе хана.
– Не дождётесь, – проворчал Гвоздь, растирая ляжки.
– Вот и верь после этого врачам, – усмехнулся Бузук.
Хирург смотрел на Гвоздя как на привидение и не шевелился. А тот перекатился на четвереньки, качнулся взад-вперёд. Схватился рукой за ветки куста и встал в полный рост.
– Ты это… – Хирург прочистил горло. – Не пори горячку. Тебе надо лежать.
– Отвянь, – огрызнулся Гвоздь.
– Не тошнит?
– Отвали, говорю! – Гвоздь сделал пару неровных шагов к крыльцу, явно намереваясь сесть рядом с Бузуком. Постоял как матрос на шаткой палубе, широко расставив ноги. Сделал ещё шаг, вцепился в садовую лестницу и шумно втянул в себя воздух. – Чем это воняет?
– Пока тебя не было, ничем не воняло, – пробурчал Сява.
– Ах ты ж, паскуда! – разъярился Гвоздь.
Сява стрелой взлетел на верхнюю перекладину.
Гвоздь хотел потрясти лестницу, но сил не хватило. Собственная немощность разозлила его ещё больше.
– Я ж твою детдомовскую шкуру на кошельки пущу!
Понимая, что можно нырнуть на чердак, куда Гвоздь не сумеет взобраться, Сява расхрабрился:
– Одни уже пускали. Теперь с памятников как живые смотрят.
– Ну щенок! – Гвоздь задохнулся от возмущения и закашлялся.
Бузук наблюдал за ними с равнодушным видом и только попыхивал сигаретой.
– Сява! – укоризненно проговорил Хирург и, пытаясь разрядить обстановку, обратился к Гвоздю: – Голова не кружится? Слух, зрение в порядке?
Тот сплюнул на землю, вытер ладонью губы:
– Кости ломит. Мне бы пожрать.
– Нет ничего, – сказал Бузук; его взгляд лениво перемещался с Сявы на Гвоздя и снова на Сяву. – Шнобель спёр рюкзак и ударился в бега.
– Опять Жила проворонил? За один день куча проколов! На Жилу это непохоже. – Гвоздь посмотрел по сторонам. – Где он?
– Ищет крысу.
– С мразотным надо было сразу покончить, – покивал Гвоздь и нетвёрдой походкой доплёлся до крыльца. – Дай курнуть.
Бузук отдал ему окурок и сморщился:
– От тебя и правда воняет. Отойди.
Гвоздь отступил от крыльца. Прикусив «бычок», облапал себя. Провёл ладонью по штанам сзади:
– Воды тоже нет?
Бузук указал кивком на опрокинутое ведро:
– Как видишь.
– Слезай оттудова! – Гвоздь махнул Сяве. – Давай-давай, живо! Мотнись к колодцу.
– Водоносом не нанимался, – послышался дребезжащий от волнения голос.
– В хлебало давно не получал?
Сява притронулся к полоске лейкопластыря на подбородке:
– А ты достань.
Бузук уставился на паренька. В серых глазах с пожелтевшими белками вспыхнули интерес и удивление.
Максима охватило недоброе предчувствие. По его разумению, в тюремной иерархии Сява занимал положение чуть выше Шнобеля и сейчас явно нарывался на нешуточный конфликт с человеком, приближённым к «авторитету». Что ему придавало смелости? Спасительный чердак и вооружённый Хрипатый за спиной? Благосклонность Бузука, который ни разу не поставил Сяву на место? Или болезненная слабость Гвоздя? Зря Сява рискует: аномальная зона щедра на сюрпризы.
Желая предотвратить беду, Максим хотел встать и сам сходить к колодцу, уже согнул здоровую ногу и упёрся руками в землю. В эту секунду Хрипатый столкнул Сяву с лестницы.
Сосчитав ягодицами все перекладины, Сява приземлился на корточки и резко выпрямился. Кулаки сжались, острый подбородок выдвинулся вперёд, отчего бледное лицо стало похоже на полумесяц. В позе и взгляде страх.
– Чего стоишь? Неси воду, – вымолвил Гвоздь добродушным тоном.
Сява вымучил улыбку:
– Не надо со мной как с шнырёнком.
– А ты и есть шнырёнок. – Задранные в усмешке уголки губ придавали Гвоздю клоунский вид.
Скроив обиженную мину, Сява взял ведро и свернул за угол избы. Очутившись вне поля зрения братков, потряс головой. Что на него нашло? Он же знает, чем заканчиваются перепалки с маститыми урками. Везде, и на зоне, и на воле, надо уважать законы тюрьмы. Понимай, что делаешь. Понимай, что и кому говоришь. Понимай, что отвечаешь за свои слова. Сказал – помни: обратного пути нет. Жить по тюремным законам – значит понимать и помнить.
Оставалось надеяться, что Гвоздь остынет и спросит с него по-братски, иными словами, не прибегнет к мордобою, а ограничится назидательной беседой.
Уверовав, что так и будет, Сява потопал вдоль стены дома, тихо напевая:
– Когда я был мальчишкой, носил я брюки клёш, соломенную шляпу, в кармане финский нож. Я мать свою зарезал, отца слегка прибил. Сестрёнку-гимназистку в сортире утопил.
Эту песню когда-то он пел возле костра, в кругу своих приятелей, и не предполагал, что сочинённые кем-то стихи обернутся для него реальностью. С небольшими поправками. Прибить отца Сяве не хватило бы силёнок. И сестры-гимназистки у него отродясь не было.
Приёмные родители пытались приучить Сяву к крестьянскому труду, чем они сами занимались всю свою жизнь. Сява не хотел так жить и ждал, когда повзрослеет и вырвется из рабства. Он всё делал из-под палки: убирал навоз, косил траву, складывал дрова в поленницу. Но больше всего ненавидел ходить за водой, особенно зимой. Колодец находился на задворках коровника, Сява ленился расчищать дорожки от снега, и отец в наказание давал ему коромысло и два ведра. Коромысло большое, для взрослого человека. Вёдра тяжёлые, раскачиваются, бьются о сугробы. Пока семенишь по узкой заснеженной тропинке, вся вода расплещется: и под ноги, и на штаны, и в валенки. Отец ждал, когда дорожка заледенеет, и отправлял Сяву долбить лёд.
С плохой компанией Сява связался в третьем или четвёртом классе. Приятели старше его на несколько лет, все крепенькие, рослые – то что надо для хулиганских разборок. А он маленький, щуплый, пролезал в любую форточку. Иногда подворовывал у родителей, за что получал сполна. Но они ещё не знали, чем их сынок занимается в свободное время. Думали, что он пинает мяч с деревенскими мальчишками или гоняет на велосипеде, или катается на лыжах.
…Сява вздохнул. Было весело.
А потом веселью пришёл конец. Сява попался, можно сказать, на горячем. Забрался в дом фермера. Правда, ничего украсть не успел: не вовремя вернулся хозяин, а приятель, стоявший на стрёме, дал драпака и даже не свистнул. Фермер закрыл Сяву в погребе, вызвал участкового. Они посидели вдвоём, побалакали и сжалились над несостоявшимся вором: ему пятнадцать, негоже портить парню будущее.
Участковый привёл Сяву к родителям… Отец хлестал сынка, пока не выбился из сил. На всю ночь запер его, полураздетого, босого, в промёрзшем чулане, а утром швырнул одежду и валенки, вручил коромысло и вёдра. Мать, как всегда, молчала.
Сява утопил ведро и позвал отца… Потом взял ледоруб и пришёл на кухню.
…Вспомнив взгляд матери, Сява поёжился.
Колония для несовершеннолетних, побег, групповое побоище со смертельными исходами, лазарет, снова побег. Как результат – дополнительные сроки. Зона для взрослых. Надолго. А может, и нет – если их не поймают.
…Сява привязал конец шнура к дужке бадьи и опустил в колодец. Подёргал заклинившую рукоятку ворота – а вдруг получится сорвать с места? Навалился животом на сруб и потащил верёвку вверх, перебирая её руками.
Неожиданно бадья потяжелела и устремилась вниз. Шнур заскользил в кулаке, обжигая кожу. Послышался всплеск.
– Чё за хня? – пробормотал Сява. Опять потянул верёвку.
Сначала бадья медленно поднималась, но затем рванула обратно, в глубину колодца. Сява выпустил шнур, чтобы не разрезало ладони. Оглянулся на избу. Позвать на помощь Хирурга? Рискованно: не ровён час, вместо Хирурга припрётся Гвоздь.
Крутанув рукой, чтобы на запястье получилась петля, Сява вцепился в шнур мёртвой хваткой, упёрся коленями в сруб, сделал глубокий вдох и попытался вытащить ведро. Верёвка из туго сплетённых капроновых нитей натянулась ещё сильнее, грозя откромсать кисть руки.
***
Из зарослей выполз Шнобель. Весь в крови, лицо – сплошное кровавое месиво.
– Ты гляди-ка! – воскликнул Гвоздь. – Живучий, паскуда!
Бузук привстал со ступеней:
– Господь не устаёт удивлять меня.
Хрипатый высунулся из чердачного проёма и в недоумении поджал губы. Хирург откинулся на спину и уставился на небо.
Шаткой походкой Гвоздь двинулся к Шнобелю:
– Жила теряет хватку. Приходится всё делать самому.
Догадываясь, что сейчас произойдёт, Максим сжался. Ответственность за изнасилования и убийства однозначно лежала на Шнобеле, он заслужил наказание, но никакие издевательства над ним не исправят то, что он сотворил. Не вернут родителям детей, не облегчат им душевную боль, не окрасят скорбь светлыми красками. Они, родители, желали Шнобелю смерти, но увидев его сейчас, содрогнулись бы, поскольку они люди, а не звери. Уж лучше смерть, чем нескончаемые муки.
Максим мысленно взмолился: «Один удар… Ну давай же, нанеси всего один удар. И покончи с этим».
– Куда ж ты, раб божий, наш хлеб насущный дел? – произнёс Гвоздь и носком ботинка врезал Шнобелю в бок.
Тот непонятно откуда взял силы и ещё быстрее пополз к избе.
– Ты гляди, какой прыткий! – изумился Гвоздь. Занёс ногу для удара. Не удержав равновесия, плюхнулся на задницу. – Вот чёрт!
Шнобель нырнул в траву и скрылся под избой. Очутившись в безопасности, свернулся улиткой и застонал. Отсюда его можно достать, но для этого придётся задействовать руки, а притрагиваться к опущенному категорически запрещено. Это сознавал и Гвоздь. Злость на шустрого «петуха», на собственную слабость, на чувство голода, на весь мир, требовала выхода.
Он поднялся, наклонил голову к одному плечу, к другому, разминая шею. И неровной походкой побрёл прочь.
– Ты куда? – поинтересовался Бузук.
– Из штанов дерьмо вытряхну, – ответил Гвоздь и повернул за угол бревенчатой постройки.
Стоя на цыпочках, Сява завис над колодцем в странной позе. Одной рукой он обхватывал стойку, на которой крепилось поворотное бревно. Другая рука, вытянутая и напряжённая, свешивалась в шахту.
Услышав шаги, Сява выглянул из-под локтя и проговорил плаксивым тоном:
– Гвоздь, быстрей!
– Уже бегу, – съязвил тот, неторопливо шагая.
– Ведро зацепилось. Не могу вытащить. Рука в верёвке запуталась. Посинела вся. Я пальцев не чувствую.
– Запуталась или ты сам запутал?
– Сам.
– Ну ты и остолоп! – Подойдя ближе, Гвоздь скользнул взглядом по фигуре паренька. – Что ты вякал насчёт памятников?
– Я пошутил. Я не хотел тебя задеть. Просто родаки вспомнились, вот и ляпнул.
Гвоздь встал позади Сявы, взялся за пояс спортивных штанов.
Сява взвизгнул:
– Ты чего?
– Пару гвоздиков забью, – вымолвил Гвоздь. Сорвал с парня штаны вместе с трусами и уставился на тощие ягодицы, сплошь покрытые застарелыми шрамами. Скорее всего, лупили ремнём. Угадывались следы от пряжки, в середине прямоугольника кое-где просматривалась пятиконечная звезда.
Сява разрыдался:
– Папенька, не надо. Я больше не буду. Мне больно, папенька. Прошу тебя, не надо.
Опешив, Гвоздь шагнул назад:
– Свихнулся?
А Сява продолжал причитать и жалобно умолять.
Гвоздь встал рядом с ним:
– Не реви. – Стиснул в руках верёвку и потянул вверх. Стыдясь собственной добросердечности, пригрозил: – Потом с тобой разберусь.
Высвободив руку, Сява упал. Извиваясь гадюкой, натянул штаны. Трясясь в мелком ознобе, прильнул спиной к колодезным брёвнам.
Задыхаясь от натуги, борясь с рвотными спазмами, не желая перед салагой казаться немощным и хилым, Гвоздь наконец-то вытащил бадью и с грохотом поставил на землю. Она была наполнена до бортиков камнями.
Гвоздь не поверил своим глазам:
– Это что такое? – Даже пощупал камни, проверяя, не бредит ли он.
Взял один камень, бросил в колодец. Тихо.
– Не понял.
Бросил ещё один камень. Навалился грудью на сруб и заглянул в шахту. Сява ящерицей шмыгнул Гвоздю за спину, обхватил ладонями щиколотки и с надрывным криком оторвал его ноги от земли. Вот так он замочил отца!
~ 24 ~
Максим вскинул голову:
– Кто кричал?
– Сява, – ответил Хирург, глядя в небо и пожёвывая хвойную иголку.
Стараясь избежать лишней нагрузки на больную ногу, Максим встал.
– Куда намылился? – спросил Бузук.
– Посмотрю, что случилось.
– Сява ответил за свои слова, и только. Он своими руками определил для себя меру воздаяния. Так что сиди и не рыпайся.
Максим процедил сквозь зубы:
– Да пошёл ты! Философ… – И поплёлся к углу избы.
В стопах ощущалось сильное покалывание. Колено горело огнём и при сгибании щёлкало. Затылок ныл, в ушах гудели провода, перед глазами расплывался окружающий мир. Умом Максим понимал, что ничем не поможет Сяве, и, честно говоря, не собирался влезать в бандитские разборки. Он просто уже не мог сидеть на месте. Как долго они находятся в аномальной зоне? Час? Два? Три? За оврагом прошло всего несколько минут. Максим не подумал о разном течении времени, когда вёл сюда зэков, до него дошло с досадным опозданием, в какой западне оказался он сам. Единственный выход из этой западни – побег. Но если сидеть, колено окончательно задеревенеет. Надо двигаться. Через силу, через боль. Он говорил себе это всякий раз, когда вставал на ноги, но изнурённый организм требовал отдыха, и Максим валился на траву.
Кряхтя, Бузук поднялся с крыльца:
– Ну что ж, идём. Мне самому любопытно глянуть.
Не любопытство заставило Бузука идти за Максимом, а боязнь, что Хирург позволит проводнику удрать. Гвоздь слишком слаб, чтобы гнаться за беглецом. Сява – беспомощный сосунок, хотя и корчит из себя крутого. Жила куда-то пропал. Хрипатый засел на чердаке, его оттуда никакими коврижками не выманишь. И на происходящее ему, похоже, плевать. Дружок задумал уйти со двора, а Хрипатый даже не дёрнулся. Странно, что он до сих пор держится стаи. В колонии немой волк-одиночка ни с кем не водил дружбу, не примыкал к группировкам и без чьей-либо помощи разделывался с недругами. А тут вдруг прилип.
Бузук засунул руку в карман, стиснул в кулаке складной ножик. Несведущий в тюремных делах человек посмеялся бы: надежда на такое оружие как на ежа. Немногие знают, что на зоне в умелых руках любой предмет становится смертоносным оружием: ложка, расчёска, зубная щётка, украденная на тюремной кухне тёрка… Всего не перечислишь. А тут настоящий нож! Вдобавок к этому, Максим не шёл, а ковылял, и в случае чего Бузук успеет всадить клинок ему между лопаток.
Едва троица скрылась за углом, как стоны под избой сменились бормотанием:
– Снежинки, снежинки на щёчках у Нинки. Застряли в косичках, висят на ресничках, мешают смотреть…
Отложив ружьё, Хрипатый слез с чердака. Возле кустарника валялся смотанный оранжевый шнур. На том самом месте, где недавно полутрупом лежал Гвоздь. Наверное, выронил, когда ему промывали желудок и трясли его как грушу.
Спрятав шнур в карман, Хрипатый прошёлся туда-сюда, надеясь найти ещё что-то. Ботинком поддел лежащую на земле пятнистую тряпицу. Кепка… Двумя пальцами взял её за погнутый козырёк. Повертел в руке, рассматривая. Та самая кепка! Кто её обронил? Свежие разводы крови подсказали: Шнобель. Так вот кто забрал кепку с куста, рядом с которым Хрипатый спрятал брезентовый плащ и резиновые сапоги. А он метался по лесу в поисках того самого куста и осыпал себя ругательствами, что не придумал иного способа пометить схрон.
Хрипатый скрипнул зубами: он взял вещь, которую трогал опущенный! Благо никто не видит. Бросил кепку: пусть лежит там, где лежала. Решив вернуться на чердак, поставил ногу на нижнюю перекладину лестницы и замер, не до конца понимая, что его напрягло. Тишина… Шнобель бормотал считалку, а сейчас молчит.
Присев, Хрипатый заглянул под избу. Шнобель смотрел на него и лыбился разбитыми губами. В глазах читалось: теперь ты тоже «петух». То, что это улыбка и взгляд окончательно свихнувшегося человека, – Хрипатому на ум не пришло. Волна досады и злости ударила ему в голову. Маслено улыбаясь в ответ, Хрипатый пальцем поманил изувеченного оборванца. Тот моргнул отёкшими веками, подался назад и исчез в траве.
Времени на раздумья не было: кореша придут с минуты на минуту. Хрипатый улёгся на живот и пополз.
***
Бузук, Максим и Хирург застыли в растерянности. Сява плакал, уткнувшись лицом в прижатые к груди колени. Рядом стояла бадья, наполненная доверху камнями.
Из колодца доносился голос Гвоздя:
– Молись, чтобы я не вылез! От всего сердца, сука, молись!
Затем там что-то прошуршало, послышалось кряхтение. Гвоздь вновь разразился отборной бранью.
– Это что? – спросил Бузук, с обескураженным видом глядя на бадью.
Сява шмыгнул носом:
– Камни.
Ругательства в колодезной шахте затихли. Видать, Гвоздь услыхал разговор.
– Вижу, что камни, – вымолвил Бузук и завертел головой. Вокруг трава, кусты, деревья. И никаких камней. – Откуда?
Сява кивком указал на сруб:
– Оттуда.
– Бузук, ты, что ли? – прозвучало в колодце.
Не сводя глаз с ведра, Бузук потёр мочку уха:
– Ну я.
– Будь другом, не дай шнырю улизнуть. Я вылезу, спрошу с него как с гада.
Бузук взялся за дужку бадьи и не сумел поднять. Недоверчиво покосился на Сяву:
– Неужели сам достал?
Тот вытер нос рукавом:
– Гвоздь.
– Да ладно… – опешил Бузук. Заглянул в тёмную яму. – А где вода?
– Ну ты даёшь! – возмутился Гвоздь. – А спросить, как твой кореш тут очутился, не хочешь? Тебе плевать, как я? Тебя вода волнует?
– Ты свалился вниз головой?
– Ты издеваешься?
– Если там камни, как ты выжил?
– Мать твою! – рявкнул Гвоздь. – Нету тут камней. И воды тут нету. Тут грязи по пояс. Я чуть не утоп, грязюки наглотался. А ты, вместо того чтобы вытащить другана, балясы точишь.
Бузук покивал:
– Друган, говоришь? Друганы у своих не тырят.
Намёк на фляжку с коньяком, – сообразил Максим.
Сява с удивлённым видом хлопал ресницами. Бузук ждал от своего цепного пса ответа, а тот затихарился.
Хирург придвинулся к Максиму вплотную и прошептал:
– Ведро неподъёмное. Как Гвоздь умудрился его поднять? Он не притворялся, лежал полудохлый, уж я-то в этом разбираюсь. Я был полностью уверен, что он не проснётся. А тут такое…
До слуха долетело шуршание листвы. Ветви кустарника раздвинулись, из зарослей вывалился Жила. Одежда разодрана, лицо в царапинах, в глазах паника.
– Ты гля, кто припёрся! – ехидно усмехнулся Бузук. – Где пропадал?
– Ты не поверишь, заблудился, – произнёс Жила, заправляя трясущимися руками рубашку в штаны. – А вы чего тут?
– Да вот думаем, вызволять Гвоздя из беды или брыкануть. Он, как оказалось, такая же крыса, как Шнобель.
Неожиданная новость быстро вернула Жиле былую развязность. Он затолкал руки в карманы штанов и скроил презрительную гримасу:
– Ничё себе! И что он умыкнул?
– Бузук, я всё объясню, – откликнулся Гвоздь.
Пожевав губы, Бузук кивнул:
– Ну что, братва? Придём кенту на выручку?
Максим согнул спину и стиснул колено ладонью, всем видом показывая, что с него взятки гладки. Он уже исполнил долг спасателя, вернул Гвоздя, можно сказать, с того света. На этом всё.
Хирург принялся отвязывать шнур от дужки ведра, однако узел был затянут слишком туго.
Жила оттолкнул Хирурга:
– Уйди. – И впился в узел зубами. Вскоре сдался. – Проще отрубить. Бузук, дай ножик.
Максима удивила невнимательность зэков. Почему он раньше считал их наблюдательными и бдительными? В мотке было двести метров. Бузук отрезал от него примерно десять метров и дал Сяве, но длины не хватило: бадья не достала до воды. Тогда Бузук отдал Сяве весь моток. Отмерив сколько нужно, Сява щедро опутал шнуром бревно для подъёма ведра: видать, надеялся, что ему удастся повернуть рукоятку ворота. Остаток шнура уложил кольцами за колодцем. Сейчас зэки будто ослепли. Как можно не заметить вызывающе яркий оранжевый цвет?
Максим сгрёб с земли верёвку и скинул конец в яму:
– Гвоздь, лови. Поймал?
– Поймал.
– Обмотай себя под мышками. Несколько раз обмотай, чтобы не резало.
Спустя пару минут из влажной темноты донеслось:
– Готово.
– Дальше вы сами, – сказал Максим и отошёл к Бузуку.
Упираясь ногами в стенку сруба, Жила пыхтел, потел, краснел. К нему присоединился Хирург. Но и вдвоём они не сумели не то что вытащить Гвоздя – им не удалось приподнять его хоть немного. Тогда они предприняли попытку повернуть рукоятку ворота, но бревно заклинило намертво.
Наблюдая за приятелями, Бузук лишь щёлкал языком. Сява светился от радости; такой исход дела его, похоже, устраивал.
Жила выбился из сил. Сложил руки на бортике колодца, уткнулся в них лбом и, прерывисто дыша, вымолвил:
– Чуть пупок не развязался.
Хирург утёр с лица испарину:
– Кожа и кости… Бараний вес. Ты помнишь, как его крутил Максим, когда желудок промывали? Обхватил за пояс и оторвал от земли.
– Помню, – кивнул Жила и крикнул в колодец: – Слышь, Гвоздь! Из-за тебя рвать жилы я не стану. Начинай шевелить булками, а то ведь мы брыканём. Так и помрёшь в этой яме. Цепляйся за доски, карабкайся. Облегчи нам задачу.
– Думаешь, я не пробовал? – прозвучало в ответ. – Меня в грязь засосало. Ноги не могу вытянуть.
Жила махнул Максиму:
– Эй, чемпион, айда к нам. Будешь третьим.
– Не трогай его, он еле стоит, – возразил Хирург. – Надо звать Хрипатого.
Эта фраза погасила весёлый огонёк в глазах Сявы.
– Гвоздь крысятничал, – выпалил он. – Забейте на это дерьмо.
– Ты кого назвал дерьмом, ублюдок? – прогремело в яме. – Бузук, сказать хочу.
– Говори.
– Я его опустил.
– Кого? – не понял Бузук.
– Шнырёнка.
Вспыхнув, Сява вскочил на ноги:
– Он врёт! – Навалился животом на край шахты и проорал во мглу: – Врёшь ты всё!
– Пусть снимет штаны, – доказывал Гвоздь. – У него вся задница в шрамах.
Сяву била крупная дрожь.
– Не верьте ему! Он приставал ко мне. Но я увернулся.
– Ага-ага, – рассмеялся Гвоздь. – Ты сам мне жопу подставил.
– Врёшь ты всё! – прогорланил Сява и вдруг схватил бадью. Поднял, даже не пискнув. И высыпал содержимое в колодец.
Падая, камни колотили о деревянные стенки. Сквозь гулкий стук пробивались вопли Гвоздя. И всё стихло.
У Жилы отвисла челюсть. Бузук вздёрнул брови на лоб. У Хирурга вытянулось лицо. Максим прижал пальцы к вискам. Впервые мелькнула мысль: а не умер ли он? Уж слишком невероятным было происходящее.
Сява примостил ведро на угол колодца и повернулся к браткам:
– Я сказал правду.
Бузук выдавил нечленораздельные звуки. Прокашлялся в кулак:
– Верю.
Сява разрыдался. Размазывая по щекам слёзы, прогундосил:
– Спасибо, Бузук. Спасибо.
– Гвоздь! – позвал Жила, всматриваясь в яму. Не получив ответа, набрал горсть земли и швырнул во влажный мрак. – Аминь.
Воцарилась могильная тишина. Максим всем телом ощутил её холод. Зябко поёжился, подтянул застёжку куртки до подбородка и посмотрел на небо. Там по-прежнему виднелась дымчатая окружность, только в этот раз её края стали шире и дымка вздымалась клубами, словно под чёрной паутиной ворочались полчища пауков.
Вынырнув из раздумий, Бузук достал из-за пазухи фляжку:
– Помянем.
– Так вот что он спёр! – догадался Жила.
Братки поочерёдно сделали по глотку. Максим и Хирург отказались.
– Учись у Сявы, – проговорил Бузук, закуривая.
Проверяя, сколько коньяка осталось во фляжке, Жила потряс её возле уха:
– Чему?
– Гвоздь нарвался, теперь он жмур.
– Ну?
– А Шнобель?
– Что – Шнобель? – спросил Жила, возвращая фляжку Бузуку.
– Почему он сидит под избой?
Жила издал смешок:
– Ты что-то путаешь, Бузук. Я забил его до смерти.
– Насколько я знаю, трупаки не ползают. А этот приполз.
На лице Жилы отразилось неподдельное удивление.
– Не может быть!
– Иди сам посмотри.
Сява рванул к избе первым. За ним шли Максим и Хирург. Бузук и Жила шагали в хвосте.
– Я видел кровь, – говорил Жила, – будто кого-то волочили. Решил, сбежал твой дружок, а Хрипатый его отмудохал и приволок обратно. На Шнобеля я даже не подумал.
Сява скрылся за углом избы. Почти сразу прозвучал его пронзительный голос:
– Бузук, быстрей!
Братки и Максим поспешили на крик.
– Сюда, сюда, – протараторил Сява, выглядывая из дверного проёма, как из скворечника.
Максим вместе со всеми поднялся на крыльцо и переступил порог.
К потолочной балке привязан шнур, в петле висел Шнобель. Под его ногами в растёкшейся луже лежал перевёрнутый табурет. Пахло прелой соломой, кровью и мочой.
