Татьяна Полякова
Детектив весеннего настроения
Свечи на грубо сколоченных козлах горели и потрескивали – в тишине их треск казался особенно зловещим.
Пересилив себя, не переставая молиться и думать о Василии – странно, но для нее это было как будто одно и то же, – она заставила себя подойти к козлам и посмотреть.
Свечей было много, два десятка, а то и больше, и несколько восковых, церковных. Поняв это, Мелисса затряслась, как в ознобе, и даже отошла ненадолго, чтобы успокоиться.
Ее враг был здесь, зажигал свечи, он принес даже несколько церковных!.. Господи, спаси, сохрани и помилуй меня, грешную!
С церковных свечей капал воск, длинные капли, похожие на слезы, и она вдруг поняла, чем у нее были замазаны губы и глаза – воском. Пальцы, которыми она терла веки, были чуть маслянистые и пахли церковью.
Какая-то картинка, бумажный квадратик, была прислонена к самой длинной и толстой свече, у серой стены. Мелисса нагнулась, чтобы посмотреть, и…
Это была ее собственная фотография.
Она закрыла глаза, постояла и снова открыла.
Рот затопило невесть откуда взявшейся кислой слюной. Ее было так много, что Мелисса еле успевала глотать и, держась рукой за влажную сырость стены, стала отступать, отступать в угол, и там, в углу, ее вырвало.
Она долго дышала открытым ртом, заставляя себя не оглядываться и не смотреть туда.
Тошнота все не проходила, желудок содрогался и корчился, и Мелисса держалась за живот обеими руками, уговаривая себя не трястись, чтобы рвота не затопила ее совсем.
А потом оглянулась.
Это был какой-то дьявольский алтарь, вот что это такое было. И она поняла это сразу. Именно поэтому там горели свечи, и именно поэтому там была ее фотография, прислоненная к самой толстой и высокой церковной свече.
Это специально оборудованное место для жертвоприношений, а жертва я. Как жертвенное животное, меня опоили чем-то ужасным, таким, от чего я заснула так, как будто умерла.
Лучше бы я умерла на самом деле!..
Прижимаясь спиной к стене, ведя по ней ладонями, она двинулась в обратную сторону, к «алтарю», на котором все горели свечи, и вдруг одна догорела, затрещала, упала и покатилась.
Мелисса зажмурилась.
Когда свечи догорят, он придет, почему-то решила она. Он придет, чтобы совершить надо мной что-то ужасное, такое, что даже представить себе невозможно.
Никто не похищал ее из-за денег. Ее похитил какой-то ненормальный, и с его извращенным сознанием Мелиссе теперь предстоит бороться.
Господи, спаси, сохрани и помилуй меня, грешную!..
Тяжесть в голове проходила. Должно быть, от страха, отчаяния и адреналина действие препарата, который тот подмешал в воду, закончилось.
– Мне нужно выбираться отсюда, – вслух сказала себе Мелисса. – Иначе я тут пропаду, чего доброго. Где здесь выход? Ведь если он сюда вошел, значит, выход есть! Где он?..
Ведя ладонями по стене, она пошла направо от грубо сколоченных козел, на которых горели свечи. Стена была абсолютно гладкой, и было совершенно ясно, что в ней нет никаких отверстий. Она была гладкой, заштукатуренной, и когда Мелисса постучала по ней, звук получился глухой, как в вату. Должно быть, стена была еще и очень толстой.
Но ведь выход должен быть!..
Она примерилась и снова стукнулась головой о стену, виском, так, чтобы стало больнее, охнула, потому что череп словно просверлило, и только тут сообразила посмотреть наверх.
В потолке был лаз.
Деревянная крышка, как ремнями, перехваченная железной сбруей.
До потолка высоко. Не достать. Закинув голову, она потянулась и не достала.
Тихо, тихо, приказала она себе. Без паники.
Лаз есть, и это уже хорошо. Значит, я не в темнице доктора Зло из кинофильма про Джеймса Бонда. Или из какого-то другого кинофильма.
Если мне не достать, как же спускался тот, кто соорудил… алтарь? Прыгал? Это маловероятно, у него были свечи и все такое. Как он тогда спускался? Хотя… на поверхности у него вполне могла быть лестница и, скорее всего, есть. Он открывал лаз, спускал лестницу и осторожно слезал по ней, стараясь не упасть.
Мелисса быстро и крепко зажмурилась, чтобы не представлять себе, как именно он спускался вниз, а она спала!.. Она ничего не чувствовала, не слышала, а он мазал ей глаза и губы свечным церковным воском и ставил ее фотографию на алтарь!
У меня нет лестницы. Но у меня есть кровать! А на ней есть металлическая сетка!
В мгновение ока она подскочила к кровати, навалилась на спинку и стала толкать. Кровать ехала неохотно, скребла по цементному полу, стонала и скрипела, но Мелисса подтащила ее под лаз, взобралась и двумя руками надавила на доски.
Господи, спаси, сохрани и помилуй меня, грешную!..
Люк был хлипкий и, похоже, трухлявый, потому что за шиворот ей сразу посыпался какой-то мусор, и Мелисса, как испуганная кошка, присела, пережидая, когда он перестанет сыпаться.
А что, если тот наверху?.. Если он услышит, как она скребется, и все поймет?! Тогда он придет и убьет ее!
Впрочем, если убьет, это не самое страшное. Страшно, если станет делать с ней что-то такое, для чего ему и нужен его дьявольский алтарь!
Труха все продолжала сыпаться, бесшумно слетать на пол. Мелисса следила за ней глазами.
«Он все равно меня убьет – сейчас или потом. Он убьет меня, и я даже не сумею сказать Ваське, как я его люблю и как пусто жила без него. Мы поссорились, и теперь он думает, что я вздорная баба и больше не люблю его, и я не могу умереть, пока не скажу ему о том, что самое лучшее в моей жизни, самое надежное, верное, славное, все самое дорогое, кроме моих книг, пришло ко мне вместе с ним. До него был только Герман и ужас, который он сделал со мной. Там тоже была ловушка, там меня тоже пытали. Там не было алтаря, но пытка была самая настоящая, и после той пытки я больше не могла жить! Я стала жить, когда появился Василий и объяснил мне, что все хорошо! Что есть я, он и что любовь – это что-то очень похожее на воскресенье в мамином доме, где пахнет плюшками, чистыми полами и крепким чаем, где ничего не страшно, где есть кому рассказать обо всем!.. Где не надо бояться выглядеть «не так», «делать лицо» и «держать спину». Где можно валяться и дрыгать ногами, от радости или от горя, и тебя все поймут, простят и погладят по голове. Где самая вкусная еда и самая удобная постель, где крепостные стены отгораживают тебя от зловещего и сложного мира и добрые стражники никогда не допустят к тебе врагов или плохих людей. Я должна сказать ему, что люблю его так, а для этого мне нужно выбраться отсюда. Чего бы мне это ни стоило!»
Может, даже и хорошо, что он услышит. Может быть, мне удастся ударить его, оглушить на время, и у меня будет шанс. Пусть только один.
Господи, спаси, сохрани и помилуй меня, грешную!..
Мелисса распрямилась и изо всех сил ударила в доски. Они подпрыгнули, посыпалась труха, что-то задребезжало железным дребезгом.
Если с той стороны люк закрыт на металлическую щеколду, мне не справиться.
Мелисса Синеокова писала романы и потому обладала отлично развитым воображением. Она моментально представила себе эту щеколду, заржавевшую, прочную, глухо сидящую в пазах.
Нет, нет, нет!..
Она ударила еще раз, зажмурилась, потому что труха сыпалась теперь не переставая и попадала в глаза, и стала молотить изо всех сил.
Раз, раз и еще, еще, еще!..
Кажется, она в кровь разбила кулак и успела мельком подумать, что теперь вся работа встанет, потому что печатать с разбитой рукой невозможно!
В прошлом году они с Васькой катались в Австрии на лыжах. Там, в Австрии, была сказочная деревушка, как с рождественской открытки, маленькая, заснеженная, пряничная. Хозяин отеля, пузатый и громогласный, в клетчатом фартуке, варил по вечерам глинтвейн и разливал его в большие кружки. Накатавшись до дрожи в ногах, они сидели у камина, пили глинтвейн и смотрели на огонь, и не было в жизни Мелиссы Синеоковой ничего лучше, чем сидеть рядом с Васькой, привалившись плечом к знакомо пахнущему свитеру, попивать глинтвейн и слушать, как в бильярдной стучат шары и что-то кричат немцы, такие же пузатые и громогласные, как хозяин. Иногда она засыпала в кресле, и Васька ее потом дразнил, говорил, что она храпит. Почему-то это называлось «кошкин храп», и она не могла понять, почему кошкин! Он никогда не называл ее кошкой! На горе она однажды упала, вывихнула запястье и долго скрывала это от издателя, который пришел бы в ужас от того, что она опять задержит рукопись!..
Ничего! Ничего!.. Ей бы только выбраться, и она больше никогда, никогда не станет задерживать рукописи, будет всегда сдавать точно в срок, нет, даже раньше срока!..
Люк грохотал в пазах, лязгала щеколда с той стороны, и ничего не менялось. Он не сдвинулся ни на один сантиметр.
Его нужно чем-то поддеть, поняла Мелисса. Поддеть, просунуть в щель какую-нибудь железку и попытаться отодвинуть щеколду. Но у нее не было железки!..
– Черт тебя побери!.. – закричала она. – Чтобы ты сдох, сволочь!..
Еще одна свеча догорела и погасла, и она подумала, что, когда все догорят, он придет за ней. Он знает, что свечи будут гореть долго, и поэтому не приходит, а потом придет! Придет и сделает все самое страшное, что только могло представить себе писательское Мелиссино воображение!
Она снова стала колотить, и вдруг какой-то звук, почти неуловимый в грохоте, привлек ее внимание. Она насторожилась, как овчарка, и перестала колотить.
После грохота тишина показалась ей убийственной, но в этой тишине явственно слышались шаги. Там, наверху, кто-то шел.
Он шел и приближался к ее люку.
Все. Она не успела.
Свечи еще не догорели, а он пришел.
Он пришел и сейчас будет убивать ее.
Мелисса соскочила с кровати – матрас задребезжал и затрясся, – подбежала к алтарю и, обжигаясь над пламенем низких свечей, выхватила ту самую, длинную. Фотография свалилась, и неизвестно зачем Мелисса сунула ее в карман джинсов.
Просто так она не дастся. Может, хоть обожжет, ослепит или, если повезет, сумеет ткнуть ему в глаз или в ухо, и… Господи, помоги мне!..
Шаги, шаркающие, похожие на старческие, были теперь над самой головой. Еще ей показалось, что она слышит бормотание, невнятное и тоже как будто старческое.
На цыпочках, стараясь не дышать, она подошла к кровати, держа горящую свечу в руке. И оглянулась. На столе осталось всего несколько огней, остальные догорели – должно быть, она долго лупила в потолок!.. По углам извивались тени, наползали на середину склепа.
Скоро все кончится, сказала она себе.
Так или иначе, но кончится.
Шаги затихли, и некоторое время не было слышно ничего, лишь потрескивание церковной свечи у нее в руке, а потом вдруг люк распахнулся.
Мелисса присела и сжалась, стискивая свечу.
Сейчас. Как только он начнет спускаться. Огонь в лицо и…
И…
Из лаза никто не спускался. Там было темно, еще темнее, чем в ее темнице, и ни звука.
Но кто-то же ходил там! Ходил, и бормотал, и открыл лаз!..
Мелисса прислушивалась изо всех сил. Пот тек по спине, а на пальцы капал воск, словно свеча плакала у нее в руке.
Вдруг наверху вновь послышались шаги, шаркающие, неуверенные, но они не приближались, а удалялись от лаза.
– …сколько раз говорила, – послышался голос, – и говорила, и говорила Петруше! Только он не слушает меня, вот так-то, Олечка! Я ведь и тебе говорила, чтобы ты не выходила за него, а ты пошла! И пошла, и пошла, и что теперь получается? Мать во всем виновата? Да? А ведь Коля к тебе ходил, ходил, я знаю!..
Мелисса Синеокова перевела дух. Горячий воск попадал в ранки, жег руки.
Олечка?! Коля?! Петруше говорила?! Выходит, он там не один, там целая… компания?!
Шаги все удалялись, и бормотание с ними.
– А чего же? Детишки, они и есть детишки, озоруют, а я разве зверь?! Разве я стану в подвале их запирать? Петруша запрет, а я выпущу. Вчера запер, я и вчера выпустила!.. Ох, грехи наши тяжкие, где же это он запропастился, давно пора со станции быть!
Наверху заскрипело что-то, как будто кровать, и все затихло.
Мелисса дунула на свечу, сунула ее в нагрудный карман джинсовой куртки, поставила ногу на край кровати, так, чтобы можно было опереться, и осторожно распрямилась. Голова у нее оказалась снаружи, и воздух, чистый и свежий, вдруг ударил в мозг так, что она покачнулась и схватилась за край лаза.
Деревянная крышка была откинута, и в комнате темно, только луна лежала косыми полосами на грязном щелястом полу. Длинная, как баклажан, тень от Мелиссиной головы доставала до противоположной стены, на которой висели какие-то цветные бумажки, похожие на фотографии из журналов.
Никого не было.
Мелисса задышала чаще, и голова прошла и стала соображать.
Нужно вылезти.
Вот только как? Она была высокой и, мягко говоря, не слишком худой, кроме того, подтягиваться отродясь не умела, за что всегда получала двойки по физкультуре. Пятерки она получала только зимой, когда нужно было на время кататься на лыжах. Вот кататься на лыжах она могла и тогда не получала двоек.
Она вытащила локти, уперлась ими в пол с двух сторон от лаза и стала тащить себя вверх и поняла, что – нет, не вытащит. Нужно подпрыгивать и цепляться за доски, но это было почти невозможно, потому что ноги ехали по краю сетчатой кровати, да к тому же она обессилела от страха и отчаяния.
Она прыгнула, стараясь повиснуть на локтях, и не смогла. Руки скрутило острой болью, и она закрыла глаза.
Козлы!.. Алтарь со свечами! Он гораздо выше кровати, он даже выше, чем обыкновенный стол!..
Но для того чтобы подтащить козлы, придется нырнуть вниз, в пропасть, в подземелье, и оттащить кровать!..
Быстрее, быстрее! Кровь застучала в висках.
Со всего размаху Мелисса прыгнула вниз, навалилась на кровать и отодвинула ее. Подбежала к козлам, смела с них все свечи, которые упали и раскатились по полу, и поволокла козлы на середину. Они были очень тяжелые, гораздо тяжелее кровати, а у нее совсем не осталось сил!
Она волокла, толкала, тянула, скулила и выла, и дотащила!..
Сдирая кожу на ладонях, она уцепилась за них, взобралась, подпрыгнула, подтянулась и оказалась наверху.
У меня получилось!.. Господи, спасибо тебе, у меня получилось!..
Где-то в отдалении опять послышался шорох, и невидимый голос проскрипел:
– А вы не озоруйте больше! Витя, Маша!.. Вот я все отцу скажу, он вас обратно в подвал посадит! Витя? Это ты? А?
Мелисса затаила дыхание.
– Да где вас всех нелегкая носит! Завтракать пора, а Петруша на службу уехал! Где это видано, чтобы по выходным служба, да еще праздник сегодня, День красной революции!
Этот бестелесный голос, в темноте и тишине глубокой ночи говоривший, что завтракать пора, наводил такой ужас, что Мелиссу продрал озноб.
Она все еще стояла, не в силах шевельнуться, когда вдруг темноту за маленькими, давно не мытыми окнами прорезал свет фар. Самый обыкновенный свет самых обыкновенных автомобильных фар, такой привычный и такой веселый, как будто жизнь все еще продолжалась!.. Машины продолжали ездить, фары продолжали светить, и мир не сошел с ума!..
И тут она поняла, что это вернулся тот, кто посадил ее в подземелье.
Он приехал, чтобы убить ее. Он приехал на машине, и свет его фар она видит сейчас на улице в маленьких немытых стеклах!
Ужас придал ей сил.
Она проворно наклонила и бесшумно опустила люк в пазы, и задвинула щеколду, которая тяжело брякнула, и от этого бряка волосы зашевелились у нее на голове.
– Петруша! – позвал голос и вдруг стал плаксивым: – Петруша, не сердись, это они сами, я их не выпускала! Сами, сами выскочили, стервецы! А я не виновата. Не виновата, Петруша! А будешь драться, я Оленьке скажу! Все-о скажу! Дети, дети, завтракать пора!
Свет бил теперь почти в окна, и Мелисса поняла, что должна уходить с другой стороны. Споткнувшись о лестницу, которая и впрямь оказалась снаружи, она побежала в ту комнату, откуда доносился ужасный голос.
Там тоже была луна, а больше никакого света, и вдоль стены стояла кровать, точно такая же, как та, внизу, и на ней кто-то копошился – темный силуэт, почти бестелесный и от этого еще более зловещий.
– Оленька, – проскрипело с кровати, – он меня обижает! Грозится в подвал посадить! Он в подвале детей наказывает, а разве я зверь! Он посадит, а я выпущу. Он посадит, а я выпущу! Оленька, разве можно детей в подвале держать, особенно в День красной революции?
В дверь нельзя, и Мелисса не знает, где дверь.
Окно! Это окно на другую сторону, и она успеет вылезти, пока тот не зашел в дом. Она успеет.
Мелисса кинулась к окну, отодрала хлипкий шпингалет, распахнула створки.
– Что это вы, Петруша?! Не май месяц на дворе, я уж голландку собиралась затопить! Вот моя мать, она у балерины Истоминой служила, так они всегда голландку топили, когда холодно было, а вы все экономите, все гроши ваши жалеете!
Свет фар погас, желтые прямоугольники света пропали.
Стараясь не шуметь, она проворно вылезла в окно, повернулась и тихо притворила створки.
Вокруг не было ни души.
Ни проблеска света, ни звука, ничего.
Впереди росли кусты, а за ними обветшалый штакетник, и Мелисса, перебирая руками и прислушиваясь, нашла дырку, раздвинула гнилые штакетины, пролезла и оказалась на дороге, залитой синим лунным светом.
Луны было очень много, глазам и изнемогшему мозгу показалось, что полнеба занято луной, и Мелисса решила, что увидеть ее под таким ярким, почти непристойным светом будет очень легко. По дороге идти нельзя.
Она пробежала немного, остановилась, задыхаясь, и вдруг увидела шоссе.
Оно было очень близко – рукой подать. Самое обыкновенное шоссе. Горели фонари, приглушая свет оглашенной луны, и машины шли довольно плотно.
На этом самом шоссе было большое движение!..
Только бы добраться туда, туда, где люди, где идут машины, где сияет электрический свет, и, спотыкаясь и падая, и поднимаясь снова, она побежала к этому спасительному шоссе и тут сообразила, что туда нельзя!
Нельзя ни за что на свете!..
Как только тот обнаружит, что она исчезла, он кинется ее догонять, искать и непременно решит, что она сдуру бросилась на шоссе, а там никто не спасет, не поможет! Кто остановится, если грязная, бредущая по обочине женщина станет голосовать?! Никто и никогда, особенно по нынешним временам.
Там спасительный свет и идут машины, но туда нельзя ни за что!..
Мелисса Синеокова остановилась, секунду постояла на пустынной проселочной дороге, залитой лунным светом, и бросилась в лес, который черной громадой подступал прямо к обочине.
Она бросилась в лес, затрещали ветки, и Мелисса вновь остановилась, чтобы глаза привыкли к темноте.
Врешь, не возьмешь, думала она ожесточенно… Я победительница. Я спаслась, а вы оставайтесь в вашем склепе с сумасшедшими старухами и пружинными кроватями! А мне надо домой. Мне надо к Ваське – сказать ему про мою любовь!..
Она пробиралась уже довольно долго и отошла далеко, когда тишину ночи, нарушаемую только отдаленным шумом шедших по шоссе машин, вдруг пронзил вой.
Это был нечеловеческий, почти звериный вой, и до нее дошло, что тот обнаружил, что склеп пуст и пленница пропала. Звук был не очень громкий, и Мелисса поняла, что ушла уже довольно далеко от избы с привидениями.
– Так тебе и надо, сволочь, – прошептала Мелисса и вытерла пот со лба. – Так тебе и надо!..
Уже стало светать, когда она вдруг дошла до заправки.
Внизу было еще темно, но небо уже поднималось, и чувствовалось, что ночь перевалила за середину и скоро грянет спасительное завтра.
На заправке горел свет и не было ни одной машины.
Мелисса выбралась из леса, осмотрелась – на шоссе тоже никого не было, кинулась и перебежала асфальтовое пространство.
Толстая девушка в теплой кофте дремала за стеклом и вытаращила глаза, когда Мелисса постучала. Вытаращила глаза и нажала кнопку на переговорном устройстве.
– Извините, пожалуйста, – сказала Мелисса Синеокова. – У меня машина сломалась. Там, – и она махнула рукой вдоль пустого шоссе. – Можно мне позвонить?
– А чего, своего телефона нету, что ли? – вопросил динамик голосом толстой девушки и зевнул.
– Забыла. – Мелиссу вдруг сильно затрясло, и она стиснула руки в карманах измазанной джинсовой куртки.
Толстая девушка по ту сторону жизни пожала плечами в нерешительности.
– Я вам заплачу, – вдруг сообразила Мелисса. – У меня же деньги есть!
Она полезла во внутренний карман и достала сто долларов, которые всегда припрятывал туда Васька – на всякий случай.
– Знаю я тебя, – говорил он. – Кошелек потеряешь и будешь милостыню просить! Видишь? Вот деньги! Я их тебе кладу во внутренний карман. Поняла?
Она всегда смеялась и отмахивалась.
– Да не надо мне ваших денег, – сказал динамик неуверенно. – Звоните!..
Окошко открылось, и в него просунулась нагретая телефонная трубка.
– Спасибо! – закричала Мелисса. – Я сейчас, я быстренько!..
Ошибаясь и не попадая разбитыми пальцами в кнопки, она набрала номер.
Пока телефон раздумывал, соединить или нет, она ждала, и эти несколько секунд были самыми длинными за всю жизнь Мелиссы Синеоковой, знаменитой писательницы.
Телефон сжалился над ней, и длинный гудок ударил ей в ухо, и она закрыла глаза. Он не успел загудеть во второй раз, когда трубку сняли.
– Да.
– Это я, – сказала Мелисса. – Я жива. Все в порядке. Ты только теперь быстрее приезжай, пожалуйста.
Тут она сообразила, что понятия не имеет, куда нужно приезжать, и наклонилась к окошку.
– Девушка, милая, – жалобно спросила она, – вы мне только еще скажите, где я нахожусь?..
– В заднице, одним словом, – договорила Любанова. – И пусть заткнутся все, кто думает, что у нас все распрекрасно-хорошо!
– Да никто так и не думает, – пробормотал Константинов.
Он примчался пять минут назад и теперь изображал очень деловой вид. Лере не удалось с ним перекинуться ни словом, и вопросов у нее было очень много, и все – без ответа.
Она видела, что креативный директор чем-то очень встревожен, но расспрашивать наскоро и прилюдно не желала. Кроме того, он должен понять, что она очень на него сердита. Так сердита, что даже заговаривать с ним не желает!
– У кого какие соображения?
Соображений не последовало, зато в кармане у Константинова очень некстати зазвонил телефон.
Не ответить Константинов не мог. Он был «продвинутый», и все звонки в мозгах его телефона были поделены на «группы» и в зависимости от «группы» издавали разные звуки.
Романтическая мелодия из «Бандитского Петербурга» свидетельствовала о том, что на проводе «семья». «Семью» он не мог оставить без внимания.
– Да, мам!
Лера Любанова проводила его мрачным, словно угольным взглядом. Лере Любановой решительно не нравилось все то, что креативный директор проделывал в последнее время.
– Мам, говори быстрее, я на совещании.
– Ну, тогда перезвони, когда сможешь.
Этого Константинов терпеть не мог! Вот теперь он должен думать, зачем она звонила и не случилось ли чего, а потом, не дай бог, он забудет перезвонить, мать обидится, он рассердится и так далее.
– Мама, быстро говори, чего хотела!
– Ну ты же занят!
– Мама, я уже вышел в коридор. Специально. Говори. Что?
– Саша, у Леночки закончилось Фемара. Я просто тебе напоминаю. Купи и завези нам, если можно, сегодня. Понял?
Константинов понял. Про лекарство он и в самом деле забыл, а не должен бы забывать.
Несколько лет назад случилось несчастье. У сестры вдруг обнаружилась «онкология», и это слово, почему-то казавшееся Константинову похожим на свернувшуюся холодными пыльными кольцами очковую змею, стиснуло семью со всех сторон. Мать в один день изменилась необратимо, непоправимо, окончательно, и вдруг оказалось, что отец уже не отец, а пожилой дедок, шаркающий по лестнице подошвами старомодных ботинок, и Константинов решил, что Ленка непременно умрет, и тогда – все.
Что «все», он не знал, но знал, что – «все», точка.
Присутствие духа сохранила только сама сестра:
– Рак груди – излечимая болезнь, – твердила она с попугайской уверенностью, и никто не смел ей перечить, и все делали вид, что верят, и бодрились.
А потом она нашла препарат с названием, больше похожим на название духов – Фемара. Врач в больнице сказал, что хороший препарат, снижает риск рецидивов, и улучшает, и поддерживает на сколько-то процентов больше. Вот в препарат родственники уверовали гораздо сильнее, чем в Ленкины заверения, что все обойдется.
И препарат не подвел! После операции прошло уже… лет пять прошло, и все – тьфу, тьфу, тьфу! – в порядке. Ничего, обошлось, и Константинов и его семья свято верили в то, что обошлось именно потому, что Леночка регулярно принимала эту самую Фемару.
Ее покупка была делом не только первоочередным, но еще и «семейным».
Константинов сказал матери, что непременно сегодня купит и привезет, и вернулся в кабинет главного редактора, где Любанова, злая как пантера, сверкала голубыми грозными очами.
Лев Валерьянович Торц излагал свои соображения относительно подложного договора, который он так неосмотрительно подписал, но… и он особенно подчеркнул это «но» загустевшим голосом, не по своей вине и даже не своему недосмотру, а исключительно в силу обстоятельств, которые оказались «выше его понимания».
Константинов хотел было вставить, что все до одного обстоятельства находятся выше понимания Льва Валерьяновича, но остановился. Усложнять и без того сложную обстановку не входило в его планы.
Заверив собравшихся, что он решительно, решительно ни при чем, Лев Валерьянович приступил к следующему пункту своего короткого, но емкого доклада. Первый пункт проходил под кратким названием «Что делать?», а второй пошел под названием «Кто виноват?».
Виноваты, по мнению Льва Валерьяновича, были «функционеры» из «России Правой», которые «недобросовестно» подошли к договору и таким образом запутали его, Льва Валерьяновича, и главного редактора, Валерию Алексеевну. Не следовало подписывать договор по устному указанию по телефону!.. Таким образом, нужно попросить ту сторону аннулировать договор как несостоятельный…
И, собственно, все.
– Понятно, – сказала Лера. – Спасибо тебе за идею, Лев Валерьянович.
Торц благожелательно покивал, как бы говоря – не стоит, не стоит, право! Все нормально!..
Черт его знает, вроде он не был дураком, этот Торц, отвечавший за финансы. По крайней мере непосредственно финансовые органы на него никогда не жаловались и за все время, что Лев Валерьянович ими руководил, со счетов «копейки не пропало», и это было правдой.
– А с телефонным звонком-то что?
– С каким звонком, Валерия Алексеевна?
– Ну с моим. С моим звонком тебе.
– А что такое?
– А то, что я тебе не звонила. Понимаешь ты меня?
Лев Валерьянович смотрел на нее странно. Как это может быть, что не звонила, было написано у него на лице, когда ты мне точно звонила, сам слышал, вот этим самым ухом!
И он засунул в ухо мизинец и слегка потряс им там, как бы прочищая слуховой проход.
– Да не лезь ты в уши! – вскипела Лера. – Я тебе не звонила, и точка!
– А может, ты… позабыла, Валерия Алексеевна? А?..
– Ничего я не позабыла, Лев Валерьянович! Я еще пока в своем уме. И вдребезги не напивалась, не надейся.
Торц широко развел руками, словно огорчаясь, что больше он уж точно ничем помочь не может, чем же тут поможешь?
– Роман? – резко отвернувшись от Торца, спросила Лера. – Соображения?
– Никаких.
– Саша?
Константинов не мог ее подвести. Ну, не мог, и все тут!.. Он спинным мозгом чувствовал ее состояние – осталась один на один с неведомым противником, и все отступили, никто ни при чем, она одна на арене, и непонятно, что будет дальше, и не превратится ли арена в площадку, куда на потеху публике выпускают голого слабого человека, и с другой стороны у клетки падает решетка, и, жмурясь от солнца и предстоящего удовольствия, на песок выбегает парочка голодных львов!
– Лер, у меня есть… мысли, – сказал креативный директор значительно, хотя никаких таких мыслей у него не было, кроме единственной – о Тамиле Гудковой. – Но, с твоего разрешения, я тебе их попозже изложу. Тет-а-тет, так сказать.
Лера пожала плечами. Поведение Константинова ее пугало – как будто он в одну секунду, подверженный законам неведомой телепортации, оказался по другую сторону баррикады, а она даже не могла взять в толк, из-за чего так вышло!
Больше спрашивать было не у кого, ибо на совещании присутствовали только эти четверо, и Лера задумчиво оглядела всех по очереди.
– И что будем делать? Финансовая служба «России Правой» требует вернуть деньги, которые они якобы заплатили нам в тот же день, когда Лев Валерьянович подписал договор. Мы никаких денег не получали. – Она вытянула шею, над плечом Константинова пристально посмотрела на Торца, спросила громко, как у глуховатой старушки: – Да, Лев Валерьянович?! Денег от «России Правой» мы точно не получали?!
– Нет, нет, – солидно и благожелательно сказал Торц. – Никаких денег! Ни счета-фактуры, ни платежек, ничего нет. И наш банк подтвердил, что ничего на наши счета не приходило!
– Тем не менее они мне названивают с одним вопросом – где деньги? Если не вернете, говорят, мы такой шум в прессе поднимем, что вам мало не покажется! Я отвечаю, что денег нам никто не переводил, у нас и документы соответствующие есть.
– А они что? – Это Константинов спросил.
– А они говорят, что лично Герман Садовников перевел нам эти деньги! Или контролировал их перевод, и то, что у нас нет документов, – это подлог!
Константинов постучал ручкой по зубам – была у него такая привычка. Тамила всегда ругалась.
– Лер, а если это просто… кидалово?
– Саша, я не люблю таких выражений!
– Да, прости. Если это просто… ну, игра такая!
– Какая игра?! – простонала Лера. – Кто в нее играет?!
– Садовников.
– Он помер! Застрелили его! Ты ничего про это не знаешь?!
– Я знаю. Но он мог затеять какую-нибудь аферу, именно денежную, и не довести ее до конца. По уважительной причине. Застрелили – причина весьма уважительная!
– Что вы, ей-богу, Александр!.. – пробормотал Левушка Торц.
– С одной стороны, «Россия Правая» и ее лидер решили кинуть нашу газету, так сказать, в идеологическом смысле, а с другой… в денежном тоже!
Лера подумала немного.
– Не знаю, как именно они собирались нас кинуть. Документов-то нет! Нету! А Боголюбов мне сообщил, что «Россия Правая» с нами ничего подписывать не собиралась и даже больше, уже подписала договор с ним на проведение предвыборной кампании их лидера, то есть Германа Садовникова. Получается, что Герман Ильич играл во все ворота, что ли?
– А Боголюбов не врет?
– Нет, Саша! – в сердцах сказала Лера. – Вот если бы ты на телефонные звонки отвечал, идиотских вопросов не задавал бы! Боголюбов в той же самой заднице, что и мы! Только мы, так сказать, несколько больше в нее углубились.
– Это точно.
– Боголюбов напуган, и именно поэтому он пообещал свести меня с Башировым.
– Пообещать не значит жениться, Лера! Давай правде в глаза смотреть! Вряд ли Баширов станет с тобой разговаривать. У вас… статусы разные и положение в пространстве.
