Теодор Драйзер
Стоик
Ей пора было отправляться на репетицию, но ее пробрала дрожь, когда она подумала об этом. Ей теперь было все равно. Она уже ничего не может… если только, может быть, он вернется… он должен вернуться за своей одеждой…
Глава 9
В это время Толлифер лелеял мысль устроиться на работу в маклерскую фирму или трастовую компанию, ведущую дела или, более конкретно, финансовые дела вдов или дочерей состоятельных семейств. Трудность, однако, состояла в том, что он выпал из той социальной группы, тех умельцев на все руки, которые в этот день процветали не только на краю, но и в самом сердце нью-йоркского общества. Такие люди были не только полезны, но временами и абсолютно необходимы тем, у кого есть деньги, но нет соответствующего происхождения, чтобы войти в общество или чтобы представить дебютантку, которая в страхе перед неизбежным бегом времени хочет оказаться на виду.
Требования были весьма серьезные, включая и лучшее американское происхождение, внешность, социальный лоск, глубокий взыскательный интерес к яхтенному спорту, гонкам, поло, теннису, верховой езде, поездкам – в особенности на четверке лошадей с кучером, опере, театру, боксерскому рингу. Эти мужчины сопровождали богатых дам в Париж, Биарриц, Монте-Карло, Ниццу, Ньюпорт, Палм-бич, в охотничьи угодья, загородные клубы – повсюду. В Нью-Йорке их излюбленными местами были модные рестораны и «Алмазная подкова»[5] в Опере и театрах. Требовалось также, чтобы они хорошо одевались и чтобы их одежда отвечала каждому отдельному случаю, умели добывать лучшие места на конкурс лошадей, на теннисный матч, на футбольную игру[6] или на модную пьесу. Предпочтение отдавалось претендентам, которые умели принять участие в карточной партии или объяснить тонкости игры, при случае дать совет или сделать предложение касательно одежды, драгоценностей или украшения комнаты. Но самое главное, они должны были следить, чтобы имена их нанимателей с определенной частотой появлялись в «Городских новостях» или в газетных колонках, посвященных светской хронике.
Но долгая работа в таком качестве означала, что в некотором не слишком унизительном роде умелец на все руки должен получить вознаграждение за свои труды, а иногда и за свои жертвы, на которые он был вынужден идти, в особенности за отказ от остроты и радостей, которые он мог бы получить от близости с такими же молодыми и красивыми. Потому что в первую очередь их энергия отдавалась женщинам средних лет (таким, как Эйлин), которые как огня боялись даже одного ужасного часа, проведенного вне общества и в скуке.
Что ж, Толлифер прошел через все это, потратил на это годы и в тридцать один – тридцать два начал уставать от этого. И от одной только скуки, а иногда и от боли сердечной он стал исчезать – выпивал, развлекался с театральными красотками, которые могли предложить ему свой пыл, любовь и преданность. И все равно теперь он снова подумывал о том, как бы ему вернуться в те рестораны, бары, отели и другие места, где бывают люди, способные осчастливить его. Он собирался взять себя в руки, бросить пить, наскрести где-нибудь немного денег – у той же Розали, может быть – и преподнести себя с таким изяществом и помпой, после чего на него снова обратят внимание в обществе. А потом… а потом – посмотрим, что будет в этот раз!
Глава 10
В Нью-Йорке в это время усталая и лишенная иллюзий Эйлин терзалась мыслями о том, как ей дальше устроить свою жизнь. Хотя теперь особняк Каупервуда, как его называли, был одним из самых вычурных и прекрасных домов в Нью-Йорке, все же для Эйлин он оставался пустой оболочкой, эмоциональной и социальной могилой одновременно.
Теперь она понимала, что причинила немалое зло первой жене Каупервуда и их детям. Она тогда не могла и представить себе, что довелось вынести ее предшественнице в этой роли. Но теперь она на собственной шкуре знала, что это такое. Несмотря на всю свою жертвенную любовь, она, оставившая дом, друзей, общество, репутацию ради Каупервуда, теперь погрузилась в глубины отчаяния. Другие женщины, безжалостные, жестокие, цеплялись за него не из-за любви, а ради денег и славы. Он принимал их, потому что они были юными и обаятельными – а ведь лишь несколько лет назад она превосходила их во всем. Но она его никому не отдаст! Никогда! Никогда ни одна из этих женщин не станет миссис Фрэнк Алджернон Каупервуд! Она закрепила эту связь настоящей любовью и настоящим браком, и этого у нее никто не отнимет! Он не осмелится давить на нее открыто или через адвокатов. Миру, как и ей самой, известно слишком многое, или уж она сама позаботится, чтобы мир узнал, если только Каупервуд попытается сместить ее. Она ни на минуту не забыла его открытого признания в любви к юной и прекрасной Бернис Флеминг. Где она теперь? Может быть, с ним. Но законной его женой она не станет. Никогда!
Но как же она была одинока! Этот огромный дом, эти комнаты с мраморными полами, резными дверями и потолками, крашеными и всячески отделанными стенами! Со слугами, которые вполне могут быть его шпионами! И никаких дел, почти никаких знакомых, и лишь немногие хотят ее увидеть! Жители этих великолепных домов на авеню не соблаговоляют замечать ни ее, ни Каупервуда, невзирая на его и ее богатство!
К ней заглядывали один или два восторженных почитателя с просьбами, а еще один или два родственника, и среди них два ее брата, живущих в Филадельфии. Они и сами были богаты и занимали высокое место в обществе, но при этом религиозны и консервативны, а потому их жены и дети не одобряли их встреч с нею, и она родню почти не видела. Они заходили иногда на ланч или обед. Или оставались на ночь, когда приезжали в Нью-Йорк не на один день, но всегда без семей. И теперь она их уже не скоро увидит снова. Она знала, как обстоят дела, и они тоже знали.
А за пределами этой жизни не было никого, кто хоть что-то значил бы для нее. Актеры и светские прожигатели жизни, которые иногда искали ее общества главным образом для того, чтобы занять денег, интересовались по-настоящему только своими молодыми подружками. Разве могла она после Каупервуда представить себя любовницей одного из этих жалких искателей удовольствий? Потакать своему желанию – да! Но только после безрадостных и долгих часов одиночества и мучительных мыслей могла она под барабанную дробь слов и алкоголь улечься в постель с кем угодно, если чувствовала физическое влечение. Ах, жизнь, одиночество, годы, тщета и уход всего, что было тебе дорого прежде!
Какое издевательство этот огромный дом с его галереями, увешанными картинами, его скульптурами и гобеленами! Ее муж Каупервуд почти не заглядывал сюда. А если и заглядывал, то всегда так осторожно, хотя перед слугами и демонстрировал ей свою любовь. А они, естественно, раболепствовали перед ним, как персоной более важной, чем она, что на самом деле отвечало действительности, потому что в его власти было распорядиться всем, что здесь находится и им управляется. И если она решала устроить бунт, то он становился обходительным и обаятельным, брал ее за руку или нежно прикасался к запястью и говорил: «Но, Эйлин, ты должна помнить! Ты всегда будешь миссис Фрэнк Каупервуд, а в этом качестве ты должна вести себя соответственно».
И если она вдруг впадала в ярость или начинала плакать, если ее глаза наполнялись слезами, губы начинали дрожать, или если она, обуреваемая чувствами, бросалась прочь от него, то он устремлялся за ней и после долгих уговоров или мягкой мольбы склонял ее к своей точке зрения. А если ему это не удавалось, то он присылал ей цветы или предлагал съездить в оперу после ужина – уступка, которая неизменно выдавала ее тщеславную и слабую душу. Потому что появление с ним на публике – разве это не доказывало, хотя бы частично, что она все еще его жена, хозяйка в его доме?
Глава 11
Де Сота Сиппенс, убывший в Лондон, взял с собой потребных для его миссии людей; добравшись до места, снял дом в Найтсбридже и приступил к сбору информации, которая, по его разумению, могла понадобиться Каупервуду.
Первым немедля поразившим его обстоятельством был тот факт, что две старейшие линии метро – «Метрополитен» и «Дистрикт», или Внутреннее кольцо, как их называли – образуют петлю в центре города, сходную с той петлей, которая сделала чикагскую систему Каупервуда такой полезной для него и таким дорогим раздражителем для его конкурентов. Две эти лондонские ветки, первые линии подземки в мире, плохо построенные и имевшие паровозную тягу, фактически связывали между собой все главные точки центра города, а потому были ключом ко всей ситуации вокруг подземки. Они шли параллельно и на расстоянии около мили друг от друга, а в концах соединялись, что позволило владельцам заключить соглашение о праве совместной эксплуатации линий; таким образом, эти линии перекрывали все от Кенсингтона и вокзала Паддингтон на западе и до Олдгейта в районе Банка Англии на востоке. В этой зоне находилось практически все важное: главные улицы, театральный район, финансовый район, район магазинов, крупных отелей и вокзалов, палат Парламента.
Сиппенс довольно быстро узнал, что доходы от двух этих линий из-за их плохого оснащения и управления едва покрывают расходы на их содержание. Но их можно сделать доходными, потому что, кроме омнибусов, никакого другого удобного транспорта, связывающего все эти районы, не существовало.
Более того, в Лондоне отмечалось не только значительное недовольство общества устаревшей паровой тягой на этих линиях, но и явное желание со стороны более молодого финансового поколения, входящего теперь в этот бизнес, электрифицировать дороги, сделать их более современными. К этому поколению принадлежал один из самых крупных среди владельцев малых пакетов акций линии «Дистрикт» лорд Стейн, которого упоминал Каупервуд. К тому же лорд являлся одной из самых заметных фигур лондонского светского общества.
Такой картины ситуации, пространно описанной Сиппенсом, хватило, чтобы Каупервуд начал действовать. Идея центральной петли, если начать ее воплощать немедленно и подкрепить концессиями или актами о расширении подземки в прилегающие к центральному Лондону районы, даст ему в руки именно тот рычаг управления ситуацией, который необходим, чтобы Каупервуд стал мозгом и центром всякого будущего роста подземки.
И в то же время, если только он не пошарит в своих карманах, где ему взять деньги на все это? В конечном счете это может обойтись в сто миллионов долларов. В данный момент он сомневался, что сможет привлечь финансистов, в особенности еще и потому, что сегодня лондонская подземка едва сводила концы с концами. Безусловно, сегодня участие в этом предприятии требовало отваги, и ему должна была предшествовать, не прекращаясь во время реализации проекта, чрезвычайно тонкая пропагандистская кампания, которая должна была выставить его в максимально благоприятном свете.
Он перебрал всех важных американских финансистов, их институты и банки, главным образом на востоке, финансистов, к которым он мог обратиться, поскольку имел с ними дела прежде. Нужно сразу же и громко заявить, что он ищет кредит, а не чрезмерную финансовую прибыль. Потому что Бернис была права: это его последнее и самое крупное финансовое предприятие, и если уж браться за него, то провести его нужно на более высоком уровне, чем все предыдущие, чтобы замолить все его прежние грехи, сочетавшиеся с его привычным мошенничеством.
В глубине души он, конечно, ни в коей мере не был готов отказаться от всех своих прежних трюков, связанных с организацией и управлением транспортных сетей. Скорее уж, поскольку его схемы были не столь широко известны в Англии, как в его стране, он более чем склонялся к учреждению компании для одного, компании для другого, по одной для каждой из линий или для существующей системы, для линий, которые должны быть добавлены и которые должны быть переделаны, а их «разводненные» акции надлежало продать доверчивой публике. Так делались подобные дела. Публике всегда можно обманом всучить что угодно, если представить это как нечто многообещающее. Это зависело от качества, респектабельности и стабильности, которые можно придать товару с помощью правильных ассоциаций. Составив в уме план действий, он немедленно отправил телеграмму Сиппенсу с благодарностями и инструкцией оставаться в Лондоне до его дальнейших распоряжений.
Тем временем мать Бернис приехала в Чикаго и устроилась во временном жилье, а Бернис и Каупервуд, каждый по-своему, рассказали ей, что произошло и как все они соединены теперь этими новыми связями, которые, возможно, чреваты осложнениями. Хотя поначалу и в присутствии Бернис миссис Картер и позволила себе некоторое количество слез – вызванных главным образом ее критическим отношением к ее прошлому, которое, как она совершенно искренне утверждала, и было истинной причиной нынешнего положения ее дочери, – тем не менее она ни в коем случае не была сокрушена в той мере, в какой ее неустойчивое сознание иногда ей нашептывало. Потому что в конечном счете, размышляла она, Каупервуд – великий человек, и, как он сам теперь сказал ей, Бернис не только унаследует немалую часть его состояния, но и в случае смерти Эйлин или в случае ее согласия на развод с ним он безусловно женится на Бернис. Пока же он, конечно, официально останется тем же, кем был прежде: другом миссис Картер и опекуном ее дочери. Что бы ни случилось и невзирая ни на какие слухи, возникающие время от времени, они должны держаться этого объяснения. А по этой причине все их публичные появления должны быть сведены к минимуму и происходить только по необходимости. То, что он и Бернис могут частным образом изобрести для себя – это касается только их, но они никогда не должны находиться на одном пароходе или в одном поезде, а также останавливаться в одном отеле где бы то ни было.
Что же касается Лондона, размышлял Каупервуд, то все они смогут найти там для себя заметное место в обществе, в особенности если, как он предполагал, все пойдет хорошо, и он сможет найти союзников в высоких финансовых кругах и, возможно, использовать свою связь с Бернис и ее матерью как средство для встреч благоволящих ему сил и друзей в их доме, поскольку он ожидал, что миссис Картер превратит свой дом в некое подобие салона, который будет выглядеть естественным и надлежащим образом для вдовы с дочерью, имеющей средства и хорошую репутацию.
Бернис, конечно, была полна энтузиазма – ведь эта идея изначально ей и принадлежала. И миссис Картер, слушая Каупервуда, невзирая на свое представление о нем как о человеке безжалостном и до жестокости бескомпромиссным в том, что затрагивало его личные интересы, почти убеждалась, что все это к лучшему. Бернис изложила свое собственное видение ситуации на самый практический манер:
– Мама, я по-настоящему люблю Фрэнка, – сказала она матери, – и хочу как можно больше быть с ним. Ты сама знаешь, он никогда не пытался взять меня силой – я сама пришла к нему, и именно я предложила ему этот план. Ты же знаешь, мне долго казалось неправильным, что мы только берем, ничего не давая взамен, с тех самых пор, когда я узнала, что деньги, на которые мы живем, не твои деньги, а его. И все же я вела себя так же трусливо, как и ты, слишком эгоистично и боязливо, чтобы заглянуть правде в глаза и принять жизнь такой, какая она есть, какой она стала бы для нас, если бы он от нас отвернулся.
– Я знаю, что ты права, Беви, – сказала ей мать чуть ли не умоляющим голосом. – Пожалуйста, не укоряй меня. Я и так достаточно настрадалась. Прошу тебя. Я никогда ни о чем другом и не думала – только о твоем будущем.
– Хорошо, мама, хорошо, – сказала Бернис, смягчаясь, потому что она ведь любила мать, хотя та и была глуповатой и заблудшей. Да, в школьные свои годы Бернис была склонна свысока смотреть на вкусы, знания и суждения матери. Но теперь Бернис, зная все, смотрела на мать в другом свете, ни в коем случае при этом не оправдывая ее полностью, она все же прощала ее, сочувствовала матери в ее нынешнем состоянии. Она больше не произносила никаких оскорбительных или снисходительных замечаний в адрес матери, напротив, относилась к ней с добротой и пониманием, словно пыталась компенсировать те человеческие недостатки, что были ей свойственны.
Потому она теперь и добавила мягко, утешительно:
– Ты ведь помнишь, я когда-то сама попыталась найти себе применение, но очень быстро обнаружила, что мое воспитание никак не подготовило меня к тем условиям, с которыми мне придется столкнуться. Я росла, как в теплице, получала слишком много ласки. И я не виню в этом ни тебя, ни Фрэнка. Но для меня в социальном плане нет будущего, по крайней мере в этой стране. Лучшее, что я могу сделать, – это соединить свою жизнь с жизнью Фрэнка, потому что он единственный, кто может реально мне помочь.
Миссис Картер согласно кивнула и улыбнулась задумчиво. Она знала: она должна поступать так, как хочет Бернис. Своей жизни у нее не было, ее жизнь целиком и полностью зависела от Каупервуда и ее дочери.
Глава 12
И вот, следуя этому общему плану, Каупервуд, Бернис и ее мать отправились в Нью-Йорк. Первыми уехали женщины, Каупервуд последовал за ними немного позднее. Его цель состояла в том, чтобы прощупать ситуацию на американском рынке инвестиций, а также найти какую-нибудь международную маклерскую компанию, с помощью которой ему могли бы перенаправить на новое рассмотрение исходное предложение касательно линии «Чаринг-Кросс», иными словами, он никак не хотел выдавать, что уже имеет интерес к этому предприятию.
Были, конечно, и его собственные нью-йоркские и лондонские маклеры Джаркинс, Клурфейн и Рэндольф, но в таком важном и щекотливом деле, как это, он не доверял им безоговорочно. Джаркинс, главная фигура в американском отделении этого коммерческого предприятия, хотя и пронырливый, а иногда и полезный, все же на первое место ставил свои интересы, а иногда слишком много говорил. Но обратиться в какую-нибудь постороннюю маклерскую фирму было не лучше. А может быть, даже и хуже. В конечном счете он решил попросить кого-нибудь, кому он доверял, намекнуть Джаркинсу, что Гривсу и Хеншоу было бы уместно обратиться к нему еще раз со своим предложением.
В этой связи он вспомнил, что одно из рекомендательных писем, врученных ему Гривсом во время их первого появления, было подписано неким Рафаэлем Коулом, отошедшим от дел нью-йоркским банкиром, владельцем значительного состояния, пытавшимся несколько лет назад заинтересовать его нью-йоркской системой общественного транспорта. Хотя Каупервуд в то время был слишком занят своими чикагскими делами и не мог рассмотреть предложение Коула, между ними после разговора установились дружеские отношения, и позднее Коул инвестировал в кое-какие предприятия Каупервуда в Чикаго.
Его нынешняя мысль касательно Коула состояла не только в том, чтобы зажечь его идеей вложиться в это лондонское дело, но и попросить его довести до Гривса и Хеншоу через Джаркинса, что сейчас самое время повторно обратиться к нему с тем же предложением. Он решил пригласить Коула на обед в свой дом на Пятой авеню, где роль гостеприимной хозяйки должна была исполнить Эйлин. Таким образом, он намеревался умиротворить Эйлин и в то же время создать у Коула впечатление о том, что он, Каупервуд, добропорядочный муж, поскольку Коул вел более или менее консервативный образ жизни. А этот лондонский план безусловно требовал консервативного фона, чтобы предупредить общественную критику. К тому же Бернис перед отъездом в Нью-Йорк сказала ему: «Не забудь, Фрэнк, чем больше внимания ты будешь публично уделять Эйлин, тем больше пользы это принесет всем нам», и, сказав это, она посмотрела на него спокойными голубыми глазами, которые, казалось, впитали в себя всю силу и убедительность веков.
И потому на пути в Нью-Йорк, размышляя о мудрости слов Бернис, он отправил Эйлин телеграмму, сообщавшую о его приезде. И к тому же между делом он собирался связаться с неким Эдвардом Бингемом, торговцем облигациями, общительным человеком, который нередко наведывался к нему и который, возможно, сможет предоставить ему какую-нибудь информацию об этом типе – Толлифере.
Озабоченный этой кучей дел, он позвонил Бернис на Парк-авеню, в дом, который недавно подарил ей. Договорившись встретиться с ней позднее этим же днем, он позвонил Коулу. Еще он, позвонив в свой офис в отеле «Нидерланды», узнал, что среди прочих сообщений для него там было и одно от Бингема, который спрашивал, когда Каупервуду будет удобно принять его. И, наконец, он поехал в свой дом, пребывая совсем в ином настроении, чем то, в котором его видела Эйлин несколько месяцев назад.
И в самом деле она, увидев его на пороге своей спальни, сразу поняла, что грядет нечто приятное – это чувствовалось и по его походке, и по его виду.
– Как поживаешь, дорогая? – сразу же начал он на свой добродушный манер, хотя прежде уже длительное время не считал возможным говорить с ней подобным образом. – Ты ведь получила мою телеграмму.
– Да, – спокойно и с некоторым сомнением ответила Эйлин. В то же время она с интересом смотрела на него, поскольку в ее отношении к нему было столько же ненависти, сколько и любви.
– А, почитываем детективные истории! – сказал он, посмотрев на книгу на ее прикроватном столике и одновременно мысленно сопоставляя ее умственные способности с таковыми у Бернис.
– Да, – раздраженно ответила она. – А что я, по-твоему, должна читать – библию? Или какой-нибудь из твоих месячных балансов, или твои художественные каталоги?
Она была опечалена и уязвлена тем, что за все время своей чикагской катавасии он ни разу не написал ей.
– Дело в том, моя дорогая, – успокоительным и любезным тоном продолжил он, – что я сто раз собирался написать тебе, но мне ни минуты не давали передохнуть, задергали до смерти. Я тебе правду говорю. К тому же я знал, что ты, вероятно, читаешь газеты. Уж они-то ничего не упустили. Но твою телеграмму я получил, и спасибо тебе за нее, это было очень мило с твоей стороны, очень! И мне казалось, я тебе ответил. Я знаю, что должен был ответить. – Он говорил о телеграмме поддержки, которую прислала ему Эйлин после его поражения в Чикагском городском совете.
– Ну и прекрасно, – отрезала Эйлин, в одиннадцать часов все еще размышлявшая, что бы ей надеть сегодня. – Буду знать, что ты ответил. Что еще?
Он обратил внимание на ее белоснежный халат с оборками – она всегда такие любила, поскольку это хорошо оттеняло ее рыжие волосы, которыми он так восхищался в свое время. Еще он обратил внимание на густой слой пудры на ее лице. Эта косметическая необходимость не давала ему покоя, как, вероятно, и ей. Время! Время! Время! Этот губительный процесс не прекращался ни на секунду! Она старела, старела, старела. И ничего с этим не могла поделать, разве что лить горькие слезы, потому что она прекрасно знала, как ему не нравятся признаки женской старости, хотя он никогда об этом не говорил и делал вид, что ничего такого не замечает.
Жалость к ней переполнила его, а потому он решил быть с ней подружелюбнее. Да что говорить, глядя на нее и вспоминая терпимость Бернис по отношению к ней, он вдруг подумал, что нет никаких оснований не продлить это кажущееся примирение между ними и не взять Эйлин с собой за границу. Нет, не обязательно в его обществе, а скорее приблизительно в то же время, чтобы создать впечатление о них как о хорошей семейной паре. Она могла бы даже плыть одним пароходом с ним, если удастся устроить дела с этим Толлифером или кем-то другим, чтобы снять с его, Каупервуда, плеч груз заботы о ней. Потому что было бы неплохо, если бы человек, который по его указке станет проявлять интерес к Эйлин, проявлял этот интерес и на пароходе, а не только здесь, потому что нельзя допустить, чтобы она каким-то образом пересеклась с ним и Бернис.
– У тебя есть какие-нибудь планы на сегодняшний вечер? – вкрадчиво спросил он.
– Нет, никаких особенных планов, – ответила она, поскольку, судя по его виду, каким бы дружелюбным он ни казался, Каупервуду, видимо, что-то требовалось от нее, хотя она и представить себе не могла, что у него на уме. – А ты что – собираешься здесь остаться на какое-то время?
– Да, на какое-то время. Ну, точнее сказать, буду появляться. У меня есть планы, которые не исключают мою поездку за границу, и я бы хотел обсудить это с тобой. – Тут он помолчал, не будучи уверен, как продолжать. Дело было очень нелегкое, очень сложное. – И я бы хотел, чтобы ты немного поразвлекала меня, пока я здесь. Ты не возражаешь?
– Нет, – коротко ответила она, чувствуя его уклончивость. Она понимала, что его мысли были не с ней, даже сейчас, после такого долгого разделения. Какая-то невыносимая усталость и обескураженность нахлынули на нее, она была даже не в силах возразить ему.
– Не хотела бы ты съездить в оперу сегодня вечером? – спросил он ее затем.
– Почему нет, если ты этого и в самом деле хочешь? – В конечном счете побыть рядом с ним, пусть даже и недолго, было для нее благом.
– Конечно, хочу, – ответил он. – И я хочу, чтобы ты поехала со мной. Ведь ты все же моя жена и хозяйка этого дома, и независимо от того, что ты обо мне думаешь, нам необходимо сохранять внешнюю благопристойность. Ни мне, ни тебе это не повредит, а напротив, может пойти на пользу. Суть дела, Эйлин, вот в чем, – продолжил он заговорщицки, – теперь, после всех моих неприятностей в Чикаго, я считаю необходимым выбрать один из двух путей: либо прекратить всякий бизнес в этой стране и отойти от дел – а я пока не в настроении уходить на покой, – либо найти что-то новенькое в других местах. Я не хочу умирать или гнить заживо, – завершил он.
– Что – ты? Гнить заживо?! – повторила за ним Эйлин, с любопытством глядя на него. – Да тебя никакая гниль не возьмет! Скорее уж ты возьмешь гниль и выставишь ее за дверь!
Эти слова вызвали улыбку на лице Каупервуда.
– Как бы то ни было, – продолжил он, – два единственных из известных мне вариантов, которые могут заинтересовать меня сегодня, это строительство подземной линии в Париже – что меня не очень привлекает – и… – здесь он сделал паузу, задумался, а Эйлин тем временем разглядывала его, спрашивая себя, правда ли это… – кое-что похожее в Лондоне. Я бы хотел изучить ситуацию с подземкой там.
Услышав эти слова и по какой-то причине, объяснить которую она не могла, – телепатия или какой-то психический осмос – Эйлин оживилась и, казалось, загорелась предчувствием чего-то интересного.
– И правда! – сказала она. – Это довольно многообещающе. Но если ты все же поедешь куда-нибудь, я надеюсь, ты все устроишь так, чтобы исключить всякую возможность скандала впоследствии. Тебе, кажется, всюду, где бы ты ни появился, сопутствуют скандалы. Или ты им сопутствуешь.
– Я вот о чем думал, – продолжил Каупервуд, игнорируя ее последнее замечание, – если не подвернется ничего другого, я, вероятно, могу попробовать что-нибудь в Лондоне, хотя, говорят, англичане очень плохо настроены по отношению к бизнесу в любой форме, затеваемому на их земле американцами. Если так и обстоят дела, то у меня не будет ни малейшей возможности пробиться туда, в особенности после моих неприятностей в Чикаго.
– Ох уж этот Чикаго, – воскликнула Эйлин с нотками осуждения и преданности одновременно. – Я бы не стала беспокоиться насчет Чикаго. Любой человек с мозгами знает, какая это завистливая шайка шакалов! Я думаю, Лондон был бы для тебя замечательным местом, чтобы начать по-новому. Ты наверняка знаешь, как делать дела и избежать проблем с концессиями, какие у тебя, кажется, возникли в Чикаго. Я всегда чувствовала, Фрэнк, – отважилась сказать она, имея опыт прожитых с ним лет и без особой надежды быть услышанной, – ты слишком безразличен к чужим мнениям. Другие люди – мне все равно, кто они, – для тебя, кажется, не существуют. Отсюда и возникают все эти баталии вокруг тебя и дальше будут непременно возникать, если ты не станешь хотя бы чуточку более внимательным к мнению других. Я, конечно, не знаю, что у тебя на уме, но я уверена, если сегодня ты хочешь начать заново и будешь проявлять хоть немного доброты к людям, то я тебе скажу, тебя с твоими идеями и умением убеждать людей, когда тебе это надо, ничто не сможет остановить. – Тут она замолчала в ожидании, что ее слова вызовут какие-нибудь комментарии с его стороны.
– Спасибо, – сказал он, – возможно, ты права. Я не знаю. Как бы там ни было, к лондонскому делу я отношусь серьезно.
Чувствуя, что он уже принял какое-то решение, она продолжила:
– Конечно, что касается нас, я знаю – я тебе теперь безразлична и такой и останусь для тебя до конца дней. Теперь я это понимаю. Но я в то же время чувствую, что сыграла какую-то роль в твоей жизни, и хотя бы за одно это – за все, что мы вместе пережили в Филадельфии и Чикаго – ты не должен выкидывать меня на помойку, как старую туфлю. Это несправедливо. И в дальней перспективе это не принесет тебе пользы. Я всегда чувствовала и теперь чувствую, что ты мог хотя бы для публики делать вид, будто мы все еще благопристойная семья; проявляй ко мне хотя бы капельку внимания и не оставляй сидеть здесь без дела неделя за неделей, месяц за месяцем без единого слова от тебя, без единого письма, без…
И в этот момент он снова, как и много раз в прошлом, стал свидетелем того, как у нее перехватило дыхание, а глаза затуманились слезами. Она отвернулась, словно не в силах говорить дальше. И одновременно он ясно увидел возможность того самого компромисса, о котором он думал со дня приезда Бернис в Чикаго. Эйлин явно была готова к такому компромиссу, хотя в какой мере, он пока не мог сказать.
– Вот что я должен сделать, – сказал он. – Я должен найти что-то еще и найти финансы для этого предприятия. И потому я должен сохранить эту резиденцию и делать вид, что все между нами остается по-прежнему. Это произведет хорошее впечатление. Ты знаешь, что было время, когда я хотел развода, но если ты не против забыть прошлое и внешне продолжать наши отношения без ссор, поводом для которых может стать моя личная жизнь, то, я думаю, мы можем прийти к какому-то решению. Да я даже не сомневаюсь: мы что-нибудь придумаем. Я уже не так молод, как был когда-то, и хотя я оставляю за собой право так регулировать мою частную жизнь, чтобы это отвечало моим личным нуждам, я не вижу причин, почему бы нам не жить дальше так, как мы жили прежде, и даже делать вид, что мы живем еще лучше. Ты с этим согласна или нет?
И поскольку у Эйлин не было других желаний, кроме как формально оставаться его женой, а еще, несмотря на его плохое к ней отношение, видеть его успехи, она ответила так:
