Уменьшить шрифт (-) | Увеличить шрифт (+)

Тимофей Сергейцев
Ковёр

Полная версия

Когда главное – всё…
О новой поэзии Тимофея Сергейцева

1

С автором этой книги я познакомился около пяти лет назад на популярном в то время поэтическом сайте. Хорошо помню яркое и сильное впечатление, какое на меня произвели его стихи. Они отличались культурой исполнения, их тематическая и смысловая направленность была глубока, но изложена просто и ясно. Финальные строки, как правило, не только сюжетно завершали текст, но несли в себе определённый итог философского, нравственного или гражданского содержания. А потом стихи Тимофея Сергейцева стали меняться…

Их автор, полагаю, заметил, что я стал всё реже «откликаться» на них. Причин для этого было несколько. Последние год-полтора он писал весьма продуктивно, но я не всегда мог понять, что именно в этом потоке доминирует. Он писал очень о разном. Он писал о вещах, которые мне были мало знакомы. Он писал на уровне ассоциаций и метафор, чей смысл мне часто был непонятен. Но главным в тех переменах, о которых я говорю, мне казалось иное. Постараюсь пояснить, что я имею в виду.

Конечно, я постоянно сталкиваюсь с весьма одиозными высказываниями, что смысл поэтического текста не суммируется из буквального значения слов, в него входящих, что поэзия заключена не в её номинативных единицах, а в переносном значении их совокупности, что поэтическое целое многозначно соотносится с амбивалентностью отдельного и конкретного поэтического образа, и т. д. Особенно любима поэтической братией фраза Верхарна: «Поэзию следует искать не в сочетании слов, но в атмосфере, которую создают эти сочетания». Да, красиво, но скорее оригинально, чем практично: профессионально пишущие люди в своей практике в подобных заклинаниях не нуждаются, и лишь бесталанная заумь мудрёными фразами оправдывает свою несостоятельность. Но пространство стихов Сергейцева действительно по-новому выстраивало отношения формы и содержания, и было нужно иначе, чем прежде, вникать в их диалектику. И даже любя его поэзию, я бы не взялся за это предисловие, если б не нашёл островков её осознанного понимания.

2

Анализируя стихи «сегодняшнего» Сергейцева, нужно, как мне кажется, говорить об относительности в ней главного и второстепенного. Привычное построение сюжета с его добродетельным и строгим порядком развития конфликта или с античных времён одобренным принципом «тезис – антитезис – синтез» – всё это для стихов Сергейцева уже неактуально. Сегодня – нервное, чреватое парадоксальными эпитетами, смысловыми лакунами и неожиданными поворотами восхождение к финалу, которое, впрочем, может окончится лабиринтом многозначности или даже сумраком без итога… Так уже в стихотворении «Ковёр», открывающем эту книгу, смысловая полифония не предполагает однозначного понимания, что главенствует в его содержании: восточная ли экзотика, духовная исповедь или обращение к будущему с признанием, что именно в творчестве заключены смысл и содержание жизни. Главное – всё. Или может стать таковым. Или не может, но всё равно окажется главным при соответствующих обстоятельствах.

Не может, но всё равно окажется… Конечно, подобное утверждение принять трудно и даже невозможно, – но не тогда, когда речь идёт о стихах Сергейцева.

Вот, например, замечательное своим ассоциативным размахом стихотворение «Урожай», сюжет которого отсылает нас к библейской притче о возвращении блудного сына – правда, с одной, поправкой: этот сын никуда не уходил… Он был и есть здесь – при отце, при доме и родной деревне, вот только при всём этом он – блудный. А ещё он, кажется, поэт – и уже потому чужд окружающей лихой простоте. Сам по себе такой поворот сюжета превосходен, но ведь сколько вокруг возникает «невозможных» – иначе не скажешь! – деталей самой разной природы. Например, безвестный дед, который умеет ходить по морю аки посуху. А ещё сын, который «вечно будет молодым» – и как тут не вспомнить знаменитое «Не расстанусь с комсомолом – буду вечно молодым!»?

Так, может, нам рассказывают некую притчу, чей смысл как-то связан с нашим прошлым, чьи «Корабли ушли. И пусто»? И тогда не случайно так тосклив и обыден финал:

Пусть утешится Мария.
Пусть ощиплет это горе.
Сварит и утопит в супе.
Зря, сынок мой милый, зря…

Я понимаю, что подобными размышлениями рискую вызвать насмешливое недоумение у автора, но сейчас хозяин здесь читатель – то есть я! И это меня осенила печальная догадка о прошлом – совершенно невозможно возникшая после прочтения всего лишь одной строки. И строка вдруг стала главной и повела корабль стихотворения совершенно новым курсом. И я никогда не узнаю, сам ли я простодушно и нелепо отозвался на случайную строку воспоминанием о прошлом, или это лукавый автор повёл меня за собой намеренным звуком своей странной дудочки…

3

Другой особенностью стихов Сергейцева оказалась невозможность определения их тематической специфики. Вскользь я об этом уже сказал, обратившись к стихотворению «Ковёр», но теперь стоит поговорить в этом более подробно и наглядно. Среди многих стихов, способных быть иллюстрацией этого тезиса, я хочу остановить на небольшом, в три катрена, тексте под названием «Летний полдень». Первые строки здесь драматичны, но визуально вполне представимы:

Прикован скелет к пулемётной турели
Бетонного дота последней войны.

Я могу назвать десяток стихотворных и прозаических текстов, где встречается подобный мрачный образ. Самый известный пример можно найти в прологе к знаменитому роману братьев Стругацких «Трудно быть богом…», где подростки XXIV-го, кажется, столетия случайно натыкаются на прикованный скелет, и он становится символом жестокого, никогда не умирающего прошлого, грозящего стать будущим. У Сергейцева всё ещё «страньше» и одиозней – следующие две строчки неожиданно сопрягают прикованный скелет…с героями античной мифологии:

А в щель виден лес, где дудит на свирели
Настойчивый фавн – да и нимфы видны.

Мёртвый пулемётчик, фавны и нимфы… А потом появится ещё и НЛО в традиционном виде летающей тарелки. И единственная «обыкновенная» здесь деталь пейзажа – это «исходящие смолою» душистые ели…

О чём же всё это? – полагаю, на этот вопрос не ответит и сам автор. Но мне эта безумная поэтическая фантасмагория запомнилась уже с первого знакомства с ней! Я, кажется, даже знаю, чем и почему, и попробую связно перевести свои ощущения в соображения.

Мы, цивилизованные люди, уже давно живём в мире, разделённом по тысячам признаков. У каждого из нас свой социальный, временной, профессиональный, географический, этический и прочая, и прочая статус. Наша память обременена опытом, воспитанием, профессиональными знаниями, любимыми и нелюбимыми книгами и фильмами, и множеством всего такого, что и не перечислить. И чтобы, не ломая ног, ходить по этой пересечённой местности, наш бедный мозг протаптывает в ней тропинки связанных между собой пространств, времён и их признаков. Это значит, что в Сахаре не бывает снежных заносов, а плывя на лодке, не собирают одуванчиков. Иначе говоря, жизнь, подобно Станиславскому, предлагает каждому из нас существовать так, как актёр исполняет роль, – то есть, в заданных обстоятельствах. Но ведь как дышим, так и пишем! А Сергейцев вдруг захотел другого – и потому прикованный скелет в его стихах соседствует с НЛО, а рядом нимфы и фавны вовсю крутят любовь. А вам, уважаемые читатели, никогда не хотелось пожить в таком невозможном мире? Мне – хотелось! И вот самым неожиданным образом я теперь могу попробовать, какова она – эта свободная от всех оков поэтическая реальность…

4

Да, свободная – но вовсе не оторванная от литературных традиций, от национальных корней, а главное – от действительности. Трудно не увидеть, как поэт Тимофей Сергейцев этой метафорической образностью своих стихов, этим множеством художественных тропов, деталей и аллюзий привязан к России. И при всём буйстве фантазии его поэзия – когда дело касается знаковых величин – остаётся верной историческим вехам и идеалам.

Не случайно в сборнике оказались рядом два стихотворения, посвящённые Петербургу и Москве – этим священным коровам русской литературы. Собственно говоря, узнаваемые детали и названия, связанные с великими русскими столицами, так или иначе возникали во многих текстах Сергейцева, но именно «Город» и «Восемь, Москва, снег» мне показались особенно интересными для демонстрации того, как различно они «сделаны».

Если суммировать всё, что прочитано мной в русской поэтической классике о Петербурге – от Державина и Пушкина до Блока и Мандельштама, – то из огромного многообразия тем, стилей, интонаций и исторических реалий возникнет образ неумолимого и несокрушимого величия, вознесшегося во славу России и во имя будущего отрицающего её прошлое.

Мне не хочется утомлять читателя прозаическими переложениями того, каким явился Сергейцеву Петербург. Я лучше просто приведу пару строф из стихотворения «Город»:

Это Город-Которого-Не-Было. Город-Проект.
Не торгаш амстердамский. Не дож золотой из Венето.
Тут иной совершенно в пространстве развёрнут аспект.
Только чистая мысль и предвиденья чистое нетто.
………………
Он не знал поражений. Ни разу не отдан врагу.
Защищён идеалами, значит – фанат революций.
Он же кровью поэта поклялся на белом снегу
Никогда не иметь, но безумно желать конституций!

Думаю, читатель даже в этих двух строфах, произвольно выхваченных мной из достаточно большого поэтического текста, ощутит амбивалентную суть этого города – одновременно возвышающего и топчущего своих адептов, вместе страшного и гордого, внушающего страх и любовь. Весь строй этих стихов наполнен высокой символикой там, где речь идёт собственно о Петербурге, зато уничижителен и ироничен по отношению к его западным соседям-соперникам. Даже историческая амбивалентность Петербурга – «Никогда не иметь, но безумно желать конституций!» – внушает мистический страх. И рокочущая музыка пятистопного анапеста ещё долго не отпустит вас, когда вы перевернёте страницу…

А теперь о Москве – в стихотворении небольшом и, в отличие от предыдущего, вовсе не насыщенном символами и аллюзиями, но забористом и немного ехидном, как зазывный стишок лихого коробейника:

Жемчужно-серый небосвод
К земле приклеен мокрым снегом,
И злющий утренний народ
Не выспался перед забегом.

Нам камень в русский огород
Давно заброшен печенегом.
Но среди множества природ
Моя сильна дождём и снегом…

Это – Москва. Здесь не фронт многовековой войны за славу и европейское величие, а место жизни, работы, хлопотной каждодневности. Здесь не произносятся вещие пророчества и даже стихи пишутся «втихаря» – но пишутся они Иваном Великим, и упомянутый всего в двух строках Кремль хранит свою белоснежную русско-итальянскую родословную. И даже будто вскользь мелькнувшие печенеги тоже вовсе не случайны, как не случаен и шаман, пытавшийся украсть солнце у древнего стольного града. И пусть читатель ещё раз удивится тому, с какой великолепной небрежностью автор этих стихов сопрягает быт с небесами, ландшафт с историей, непогоду с архитектурой. Позволю себе рискованное и трудно доказуемое утверждение, что подобная тематическая полифония, амбивалентность в сопряжении и единстве разнородных сущностей и состояний, органичность и единство парадоксов и полярностей – это качества уже не столько поэзии, сколько личностной специфики, которая во всём мире с разной коннотацией – от почтения и опаски до недоумения и иронии – именуется загадочной русской душой.

5

Мне было непросто осознать и сформулировать для себя этот тезис – о «русскости» поэзии Тимофея Сергейцева, – но именно он многое прояснил. И то, что прежде смутно ощущалось, теперь стало ясным продолжением великих державинских строк:

Я связь миров, повсюду сущих,
Я крайня степень вещества;
Я средоточие живущих,
Черта начальна божества;
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю,
Я царь – я раб – я червь – я бог!

Особенности поэтики Сергейцева стали для меня примером и доказательства того, что стихия народности способна принять характер индивидуального творческого стиля. И когда я попытался найти этой поэтике аналогию в известной мне классике, то поразился, почувствовав её в стихах…Иосифа Бродского!

Конечно, мне не поверят. Конечно, мне скажут, что я высасываю аналогию из пальца и выдаю что-то за что-то… Что ж, я к этому готов, поскольку и сам себе не верил, пока не нашёл для своих ощущений достаточно ясные доказательства. Вот одна цитата:

Председатель Совнаркома, Наркомпроса, Мининдела!
Эта местность мне знакома, как окраина Китая!
Эта личность мне знакома! Знак допроса вместо тела.
Многоточие шинели. Вместо мозга – запятая.
Вместо горла – темный вечер. Вместо буркал – знак деленья.
Вот и вышел человечек, представитель населенья.
Вот и вышел гражданин,
достающий из штанин.

А вот вторая:

Отовсюду с минаретов муэдзинит зов прогресса,
огоньки на рейде – это – это точно не Одесса;
полицейский выпить кофе подкатил на ламборгини,
Гюльчатай лицо открыла – вот вам вместо юбки-мини!
В темноте горячий воздух шевелит листами пальмы,
здесь бы до ста лет и больше жил да жил бы Улоф Пальме:
миссия невыполнима —
пули улетают мимо.

Первая цитата – из Бродского: его знаменитое «Представление». Вторая – из Сергейцева: «Южная ночь». Не правда ли, они очень похожи? – похожи вплоть до того, что обе строфы легко представить себе частями одного текста. И пусть читатель не подумает, что я втюхиваю ему эту аналогию лишь на основании ритмического единства, поскольку обе строфы являют собой восьмистопный хорей с цезурой после четвёртой стопы. Однако аналогия, основанная лишь на размере текста, была бы поверхностна и формальна, хотя такой размер достаточно редок в русской поэзии. Но есть в приведённых отрывках нечто более важное и органически неотъемлемое, чем ритмический рисунок: это сложная и прихотливая полифоничность сущностей и номинаций, образность, сочетающая в себе временные и пространственные разнородности, архитектоника, дающая читателю максимальную свободу в трактовке такой мозаичности.

Ещё раз я вспомнил Бродского, читая стихотворение Сергейцева «Около молитвы». Вспомнил и сначала удивился! – стихи эти написаны как аллюзия на знаменитую «Песню акына» Андрея Вознесенского, и на первый взгляд с Бродским их ничто не связывает. Но только на первый взгляд…

Есть у Бродского знаменитые стихи «На смерть Жукова». Тематически они повторяют державинского «Снегиря», написанного как эпитафия Суворову, но в идейном отношении они «Снегирю» противопоставлены. Должен сказать, что при всей прозрачности и простоте приёма Бродского, я аналога этим его стихам в русской поэзии не знал. А потом прочёл «Около молитвы» – и поразился: Сергейцев повторяет зачин стихов Вознесенского лишь для того, чтобы в дальнейшем построить антонимический парафраз:

«Пошли мне, Господь, второго…»
А, впрочем, не посылай.
Не стану делить с ним слово,
Твой одноместный рай…

Иначе говоря, ничуть не болея модной нынче «бродскостью», не увлекаясь играми в анжамбеманы, составные рифмы и разъятые на стыке строк слова, Сергейцев переоткрывает в своих стихах приёмы, близкие к тем, которые значимы в творчестве русского нобелиата.

6

Хочу сказать ещё об одном свойстве поэтического мышления Сергейцева – о его поразительной вовлечённости в самые разные пласты русского языка. Проявления этого качества необъятны и многолики, и я могу назвать лишь некоторые из них: например, использование лексических конструкций, ассоциативно связанных с крылатыми выражениями, афоризмами, пословицами и поговорками. Напомню читателю, что мы уже читали «Урожай», где один из персонажей «будет вечно молодым». И как не вспомнить строку про «сумрак ночи» из пастернаковского «Гамлета», прочитав у Сергейцева «На меня нацелены проспекты…»? Ну а знаменитая щедринская сказка сама приходит на ум после такой строфы:

Оставь пустое благородство.
Оно не лучше самозванства.
Медвежество на воеводстве
Не хуже ханжества на ханстве.

(На потолке подслеповатом…)

И хотя подобных примеров великое множество, их не так-то легко разглядеть – настолько точно и органично они встроены в поэзию, совершенно отличную от их первоисточников. Зато мы легко и с удовольствием прочтём новые для себя названия городов – нынешних и давно исчезнувших. Нам предложат экзотические овощи и фрукты, а также блюда и напитки, из них изготовленные. Мы узнаем названия древних преданий и имена богов и героев, прославляемых в них. А ведь ещё есть планеты и звёзды, горы и реки, континенты и острова, физические и химические термины, знаки Зодиака и категории метафизики… Но даже всё названное и близко не исчерпывает того огромного массива информации и соответствующей лексики, которым умно, с чувством вкуса и меры распоряжается Сергейцев. Прошу читателей поверить, что я легко могу привести примеры всех названных мною языковых редкостей и вкусностей. Но зачем мне делать это, лишая вас возможности совершить эти открытия самостоятельно и с удовольствием?

7

И уже приближаясь к итогу дозволенных мне речей, я вспоминаю случай, когда Сергейцев вдруг углядел в тексте какого-то стихотворения связь между военной тематикой и магическими верованиями и в качестве отклика написал его автору фразу, поразившую меня своей образностью, простотой и доходчивостью: «Это как если бы Константин Симонов и Стивен Кинг были одним человеком…». Такое замечание стоило целой статьи, и я посетовал, как много филология потеряла оттого, что он не занимается ею профессионально! Но, наверное, я ошибался: Сергейцев – не филолог. Он оперирует информацией, масштабы которой намного больше, чем предполагает знание истории и теории литературы. В его мышлении естественно сосуществуют и дополняют друг друга физика, философия, социология, этика, эстетика, гносеология, онтология и прочие «логии», которые я знаю больше по названиям, а он – глубоко и существенно. Критические соображения, которые Сергейцев адресует своим коллегам по поэтическому цеху, говорят о широте его знаний во многих областях.

Представление же о незаурядности его поэтического таланта каждый из читателей его книги, я полагаю, составит сам.