Виктор Точинов
Великая степь
6.
Может быть, айдахар, прозванный Женькой навевающим мысли о Киплинге именем Хаа, и был самым огромным в озере. Может быть, он был и самым старым… Но самым мудрым не был. Мудрость змей – миф, мозг их слишком мал и примитивен для любых мыслей, даже для глупых.
Айдахары, будучи ближайшими родственниками ужей и степных полозов, в этом смысле ничем от них не отличались. И мозг их отнюдь не развился пропорционально телу. Возможно, ужи и полозы даже превосходили айдахаров – если и не умом, то пластичностью поведенческих реакций. У них, у мелких пресмыкающихся, имелось достаточно хищных неприятелей, пернатых и четвероногих – которые тупых змей съедали в первую очередь. Водяные же гиганты природных врагов не имели… Рыбы в озере хватало с избытком – ну и к чему изощрять хитрость?
Не были айдахары и агрессивными. Не нападали даже на тюленей – мелкие острые зубы в огромных пастях идеально подходили лишь для охоты на лещей, сазанов и таящихся у дна усатых отшельников-сомов.
Но! Айдахары владели эмпатией – и весьма сильной. Эмоции и настроение мыслящих существ они чувствовали безошибочно. И порой подчинялись неосознанным или осознанным желаниям людей. Не всех. Некоторых.
Хаа не беседовал с Женькой, он даже не слышал ее голоса – слух змея мог улавливать другие колебания, исходящие в воде от крупной рыбы. Женька говорила сама с собой. И сама себе отвечала движениями змея. В принципе, жертвы айдахаров – рыбаки с Девятки и два первых, не испугавшихся холодной воды купальщика – убили себя сами. Собственным страхом и ожиданием агрессии…
Женька всего этого не знала.
Она прижималась всем телом к прохладной шкуре Хаа и зажмуривалась, затаивала дыхание – когда змей ненадолго нырял…
7.
Кожа быстро высыхала на солнце, покрываясь тончайшей пленкой соли.
Стоило пойти скорей домой, под душ из относительно пресной воды, пока ее не отключили (с трудом восстановленный опреснитель подавал холодную, мало пригодную для питья воду в дома Девятки по строгому графику). Но Женька не спешила.
Она снова лежала, раскинувшись, на плоском камне – и снова грезила наяву. Но грезы стали другие…
Она представляла себя девушкой, девушкой степного племени – она знала, что ежегодно их приносили в жертву настоящему монстру озера, действительно хищному и безжалостному – Водяному Верблюду.
…Столб высился у самого уреза воды – слабый ночной прибой ласкал ее босые ноги. Ремни, стянувшие тело, не доставляли боли – но держали надежно и крепко. Вокруг тьма, абсолютная и непроглядная. Ей милосердно завязали глаза, чтобы спасти от вида надвигающейся клыкастой смерти, неотвратимой и ужасающей? Или ночь была такой – безлунной и беззвездной? Женька не знала…
Она знала другое – плакать, кричать и пытаться бежать бесполезно. Бесполезно молить о пощаде. Бесполезно надеяться на чудо – что ночь пройдет и никто за ней не явится. Можно только ждать. И она ждала – со странным нетерпением, и уже не просто ждала – призывала: приди, приди, приди… Приди и возьми меня! И дай дождь пастбищам, и дай приплод табунам и отарам, и дай удачу в бою воинам, и дай любовь женщинам… Приди! Возьми! Дай!
Будет не больно – она знала – будет прекрасно…
… Хаа после их купания не уплыл в глубины, он оставался рядом, и он ощущал страстный призыв Женьки… Длинный раздвоенный язык показался из пасти. У основания он достигал толщины мужской руки, но самые кончики были тонкими. Очень чувствительными. Очень нежными… Они дотронулись до загорелой груди еле заметным прикосновением – Женька изогнулась им навстречу, Женька застонала – они невесомо, воздушно скользнули вниз и…
…И все кончилось.
Резко и грубо.
Взвыли сирены в городке – неожиданно, как всегда оно и бывало. Второй раз за утро – но эта тревога не закончилась так же быстро, как и началась… Перекликались на разные голоса ревуны у штаба, и на периметре, и на батареях побережья, и в других местах – не осталось ни одного человека в Девятке и окрестностях, не слышавшего мерзкий вой. Сирены вкручивались в мозг на барьере ультразвука, даже переходили этот барьер – Хаа услышал.
На подобные звуки у айдахаров выработался стойкий неприязненный рефлекс. Многотонное тело исчезло в озере мгновенно, хотя и бесшумно.
Женька не видела, что происходит в Девятке – расстояние небольшое, но прибрежные холмы прикрывали и городок, и значительную часть озера. Но тревога не рядовая. Сейчас начнется… Она торопливо оделась, каждое мгновение ожидая услышать перестук очередей или рявканье танковых пушек. И гадала: где? Периметр? Пляж? Водозабор?
И тут все смолкло. Тишина заложила уши. Ей стало страшно, казалось: это не банальный отбой тревоги, там все кончилось внезапно и быстро, они не успели выстрелить из чего-либо или что-то взорвать, и Девятки больше нет, и она осталась одна в степи, сейчас она поднимется на холм, и…
Она поднялась – бегом, запыхавшись. Девятка стояла на месте. Василек приветственно махнул с вышки. Похоже, он так до сих пор и смотрел в одну точку – туда, где Женька час назад перевалила холм. Она стала спускаться, выравнивая дыхание…
8.
Васильку надлежало неотрывно наблюдать за степью, на то и был поставлен на вышку. Но сейчас он мечтательно смотрел на Девятку, где исчезла между гаражами Женька. Смотрел и думал о многом: что не вечно ему быть черпаком, что еще полгода – и будет у него право попроситься в Отдел, к Гамаюну, и он попросится, и будет ходить в степь, в рейды, где огонь и смерть, и носить будет не опостылевшее мешковатое хе-бе третьего срока, а ладно пригнанный по фигуре желтовато-серый камуфляж, и черную парадку, в Отделе парадки черные, как у морпехов – издалека все узнают боязливо. И Женька… Василек не знал точно, что получится у него, вернувшегося из степи героя, с Женькой – но наверняка что-то хорошее, не то торопливо-гнусное с изнывающими от безделья бабищами, о чем шепотом хвастали порой ребята, командированные на офицерские квартиры (пока хозяин на службе) починить-перетащить-разгрузить… Что-то чистое и светлое.
Скорее всего, многое могло в мечтах Василька сбыться – был он не дурак и не трус, просто молодой очень – а добровольцев Гамаюн принимал охотно…
Но жить Васильку оставалось меньше восьми часов.
III. Ткачик
1.
– Ну и? – спросил Ткачик свистящим шепотом. Смотрел он в сторону, рот не раскрывался, губы не шевелились – чревовещание, да и только.
Главное и так ясно – прогулка старшого заканчивалась без ЧП. Но хотелось подробностей. Никого не повязали – в развалинах к прицелу приникнувшего или на дороге ветошью прикинувшегося, это понятно. Но, может, кто подозрительный встретился? Не такой, как всегда? Царапнувший по восприятию?
Лягушонок искусством чревовещания не владел, низко нагнулся над своими рыбацкими причиндалами, демонстрируя стороннему взгляду, будто что-то там у него стряслось. Крючок отвязался или черви разбежались. Ответил тихо и зло:
– Ну и ни хрена. Давай отбой, мичман. Здесь уже никто не станет… Я и так тут с удочками примелькался, как дурак туда-обратно по берегу…
Лягушонок распустил завязку на чехле с удилищами и стал неторопливо завязывать снова. Рыбалку он не любил, удочки служили чистой декорацией. Чехол маскировал СВД. (Плохо маскировал, честно говоря. Снайперская винтовка Драгунова в сборе, с обоймой и оптикой, куда шире связки удочек. И тяжелее.)
А что делать, подумал Ткачик. Что делать, если в Девятке для учета спецов твоего профиля и уровня не нужны компьютеры. И калькуляторы… И простые счеты не нужны. Достаточно пальцев одной руки. Ты да я, да мы с тобой. Да еще Багира.
Багира вообще сегодня изображала чудное видение. Или утреннюю посталкогольную галлюцинацию – рыжий длинный парик, плоская сумочка через плечо, косметика (!), обтягивающее платье (!!), туфли на каблуках(!!!)… Каблуки, правда, долго целям маскировки не прослужили… После пяти-шести ковыляющих шагов перекинула сумочку вперед – характернейшим, кстати, жестом: точь-в-точь как АКСУ из походного в боевое; выдернутым оттуда ножом – по каблуку. Потом – по другому. Зашагала менее женственно, но более уверенно.
И без каблуков эффект был. Редкие встречные мужики останавливались, морщили лоб, смотрели вслед. Неизвестная женщина на Девятке – чудеса. Не бывает. Галлюцинация… Но и Багира – без улова. Никто на старшого с близкой дистанции не покусился. Хотя расслабляться рано.
– К “Хилтону”, – скомандовал Ткачик. Глянул на часы. – Восемь сорок шесть, водовозка только что подъехала… Там – последний шанс. У них…
Лягушонок вздохнул и быстро пошагал к гостинице, помахивая удочками и изображая жертву бесклевья. Обогнал Гамаюна. Багира – уже там, заняла позицию чуть поодаль.
Пошел и Ткачик – другой дорожкой, параллельным курсом, прикрывая сзади.. Он тоже оделся в цивильное – спортивный костюм, кроссовки. Пробежка, дескать… Спортсмена Ткачик изображал упарившегося – куртка снята, рукава завязаны вокруг пояса. И что спрятано на поясе – не видно. Благо торс позволял не опозорить и здесь, в далеких степях, честь Российского Флота. Ни грамма лишнего – атлетичный мужик был Ткачик, сам сознавая то без ложной скромности и ложной гордости. И – был опасный.
Очень опасный.
2.
Ткачик даже споткнулся от внезапной мысли.
Айдахар тебе в душу… Мы все – козлы, кретины… Боец, обычный боец! Мы десять раз прогнали всю партитуру и просмотрели самое очевидное: бойца. “Орлята” пошлют бойца. И тот попытается завалить старшого где угодно – на хрена ему руины, на хрена безлюдное место. Может сработать – потому что Карахар тоже этого варианта не просчитывал.
Проклятье!
Ткачик ускорил шаг, ругая себя и коллег. Их подвела обычная инерция мышления. Прикидывая, как могут действовать дилетанты (пусть даже и повоевавшие, но не имеющие опыта в ликвидациях) в крошечном городке, где любой знает любого – хотя бы в лицо, где не затеряться, не раствориться в толпе после акции – они учитывали лишь жилой городок и его обитателей – офицеров, прапорщиков, гражданских… Все члены боевой группы “орлят” были отсюда. И за ними приглядывали – особенно сегодня. Но! Население казарм (а это больше пяти тысяч, даже с учетом потерь и за вычетом гарнизонов Постов на трассе, “двойки” и “единички”) – никто в расчет не брал. Не имелось там у пернатых пропагандистов-агитаторов, и низовых ячеек не имелось – доморощенные муравьевы и бестужевы собирались солдатиков использовать втемную, подняв по спровоцированной тревоге…
Сейчас Ткачик понял, что там же, в желтых зданиях казарм, могли без всякой пропаганды и подпольщины подготовить исполнителя-одиночку. Бредущий куда-то по делу или без дела по Девятке солдатик – примелькавшаяся до незаметности деталь пейзажа. Никто и никогда не даст словесный портрет только что, минуту назад встреченного бойца… А через пять минут – и не вспомнит, что встретил. Люди-невидимки… Натаскать такого (стимулов кучу придумать можно) – идеальный исполнитель. Выстрелил и исчез. Не опознают, не вспомнят…
Ткачик перешел с трусцы на полноценный бег. Догнать старшого, прикрыть от только что осознанной опасности. Куртка сползала, открывая вороненый металл, он прижал ее локтем. И побежал быстрее.
Ткачик ошибался. Этот вариант Гамаюн просчитал тоже. Он просчитывал всё и всегда. Но информировал подчиненных, не выходя за рамки поставленной задачи.
3.
У гостиницы, прозванной “Хилтон-Девятка”, толпился народ.
Это не был пяти– или четырех-, или менее звездный отель. Портье, коридорных и горничных в штате не числилось. И интердевочки у входа не дежурили. Более того, постояльцы за проживание в номерах ни рубля (и ни тенге) не платили. Да и номера своего названия не заслуживали – двухкоечные конурки. Короче, КЭЧ [2] его знает, отчего двухэтажный барак для командированных именовали гостиницей.
Народ толпился – подъехала водовозка с прицепом-цистерной, сегодня утром питьевую получали “Хилтон” и четыре ближайших к нему дома. Ткачик, подбегая, на ходу оценивал обстановку. И – первым делом выхватывал взглядом из общего столпотворения фигуры в солдатском х/б.
Вот четверо наверху, откинули борт и подают вниз сорокалитровые алюминиевые фляги и громадные глиняные кувшины – подобная тара стала появляться на Девятке недавно… Не то, эту четверку Ткачик знал, старослужащие, обстрелянные, проверенные, каждый день к скважине ездят (та еще служба!). Этих поди подбей в Гамаюна стрелять – руки-ноги оторвут, остальное в Отдел доставят…
Толклись вокруг и другие бойцы. Понурые, в форме не по размеру… Черпаки. Вроде и не самая низшая ступень армейской иерархии – но лишь в обычных условиях. Пополнений не было несколько месяцев, и жизнь вчерашних салаг, ставших ныне черпаками, от смены статуса отнюдь не полегчала…
Но подозрений никто из них не вызвал – подхватывали вдвоем флягу или вчетвером кувшин и волокли на квартиру непосредственного начальства (обычно не ниже майора – у каждого звания свои привилегии). Все емкости подписаны масляной краской – приделать ноги чужой таре и поставить под бражку охотников хватает…
Гамаюн уже удалялся от водовозки и окружавшего ее столпотворения. Ткачик сбавил ход, водил взглядом по расходившимся от машины. Багира занималась тем же сверху, с гостиничного крыльца. В своем наряде и рыжем парике она напоминала путанку-неудачницу, не пойми как угодившую к “Хилтон-Девятке” и бесплодно высматривающую денежного клиента… Лягушонка не видно. Надо думать, распаковал в укромном уголке свою СВД и прикрывает со стороны…
Никто из жаждущих свежей питьевой водички ничего против подполковника не предпринял. Ткачик чуть расслабился. До здания штаба рукой подать, три минуты прогулочным шагом… Вроде пронесло.
Он трусцой огибал все более редеющую толпу. Солдатики почти все разбрелись, сгибаясь под ношей. Капитаны, лейтенанты и прапорщики, доставлявшие бидоны до квартир самолично, грузили емкости на всевозможные тележки. Чуть дальше к цистерне выстроилась очередь с канистрами в руках. Обрывки разговоров скользили мимо внимания Ткачика:
– …прикинь? Загнул – восемь баранок за литр… – … с Третьего вернулся. Говорит, всех… – …не успели, всю неделю с опреснителя пили, ничего… – … кто-кто, дед в пальто. За базаром следи, вон, про… – … Машка Мейсон в последней… – … сегодня, здоровущий, метров восемьдесят, говорят, всё, хватит, не поплывут больше за… – … как печка раскочегаренная, даром что сорок пять, а сиськи…– … так и скажи. В гробу я… – … все по расписке, чин по чину. А что мне теперь эти…
Он не вслушивался, главным и почти единственным органом чувств стало зрение, периферийное в том числе. Ткачик улавливал все, стараясь вовремя засечь человека, пока не начавшего двигаться, но уже вогнавшего тело в ритм – внимательным и тренированным глазом такое можно увидеть.
И – он увидел.
4.
Гамаюн не остановился, но начал двигаться странной для непосвященного наблюдателя, плывуще-танцующей походкой.
Ткачик понял, что старшой тоже видит. Видит, как напряжен идущий навстречу – высокий, худощавый, в цивильном. Видит перекинутую через руку куртку (здесь? в конце мая?). Видит скованную, деревянную походку. Видит все – и готов. Готов ко всему.
Ткачик ускорился. И тут впереди что-то сломалось, что-то пошло не так… Что там такое, айдахар вам всем в…
Гамаюн остановился и обратился к встречному. И тот ответил, и тоже остановился, подойдя ближе, и повернулся к старшому, и старшой говорил ему что-то еще, и сделал успокаивающий жест рукой, а тот, высокий, – тот нервничал, тот дергался, тот просто танцевал, рука с перекинутой курткой стала подниматься, сейчас ведь пальнет, на что смотрит старшой…
Ткачика выстрелило с места, как ракету пороховым ускорителем.
Все длилось вечность. Вечность падала куртка, и вечность высокий тянул к блеснувшему оружию зачем-то еще и левую руку, и вечность Ткачик летел оставшиеся ему метры, и вечность удивлялся странной неподвижности старшого, и вечность думал: не успеть…
А потом вечность сжалась в короткие, как выстрел, мгновения.
Удар в бок. Ткачик выдергивает оружие у высокого – по инерции пролетая мимо. Пальцы того хрустят – Ткачик слышит. Секундно удивляется юному лицу стрелка. Падает, группируясь. Вскакивает, рвет из кобуры пистолет. Пушка киллера (обрез?) падает под ноги. Стрелок – успев развернуться – напролом в кусты. Боль в боку – сильная. Прицел ловит узкую спину. Мимо – перекрывая цель – смазанная тень. Рыжий парик. Багира… Ткачик разворачивается, ему уже плевать на стрелка. От Багиры не уходят… Бок болит, ерунда, не смертельно, при сильных пулевых в первые мгновения не больно… Что со старшим?
Старшой на ногах. Пошатнулся, но устоял. Скривившись, держится за левую сторону груди. Пулька смешного калибра 5.6, вскользь пробороздившая Ткачику бок, именно туда и попала.
В область сердца.
5.
Откуда-то выскочили ребята в полном снаряжении – автоматы, сферы, броники. Свои, из Отдела, взвод Васи Скоробогатова. Оттесняли к гостинице позабывших про фляги и канистры свидетелей скоротечной сцены – многие не поняли ничего, щелчок выстрела был почти не слышен.
Трое дернулись в кусты, за стрелявшим. Опоздали, Багира дело знала. Вынырнула из колючей поросли, платье разодрано, на шее свежая царапина. Туфли куда-то канули. Парик сбился, но уцелел. Под мышкой ошарашенный киллер – похоже, испытавший пару парализующих приемов. Но вполне пригодный к немедленному употреблению. Пацан, старший школьный возраст. Интересные дела…
– Живой, морпех? – спросил старшой Ткачика. Сам Гамаюн был жив, но жутко недоволен. И – неприятно удивлен. А на пойманного террориста даже не глянул. Отвернулся.
Ткачик сплюнул. Поднял руку, осмотрел бок. Кровило сильно, болью отзывалось на движения. Но видно – вскользь, неглубоко. Царапина.
– Живой… Айдахар вам всем в душу… – Ткачик не понимал ничего. Буффонада какая-то… Пиф-паф, занавес, все живы, встают и идут кланяться… Тренировка? С пальбой боевыми? Хм-м-м…
– Триста дойчмарок… – сказал Гамаюн с непонятным выражением.
Ткачик не понял. Старшой пояснил:
– Броник триста марок стоил. По каталогу заказывал… Типа “дипломат”, скрытное ношение. Не знаю уж, чем дипломаты там в посольствах своих друг в друга пуляют… Но серьезный калибр прошьет навылет, если с сердечником… А мягкой – ребра поломает. И так-то кровоподтек знатный останется…
Ткачику показалось, что подполковник говорит первое пришедшее в голову – чтобы не молчать. И прикрывает словами весьма неприятные мысли… Похоже, информированы подчиненные далеко не полностью, а игра Карахара совсем не так проста. Ребятам Васи все пополам, они свое дело сделали на раз-два, выскочив откуда-то как чертики из коробочки. И Багира с Лягушонком не задумываются, идут за старшим слепо, по привычке, хоть через огонь, хоть через кровь по колено. А вот у мичмана Ткачика есть причины задуматься. Вполне веские причины…
Скоробогатов поднял оружие стрелка. Нечто самопально-несерьезное. Грубо обработанный металл, ручка – искривленная деревяшка. Коротенький стволик без нарезок. Вася потянул аляповатую ручку завора – показалась серенькая гильза. Тировой мелкашечный патрон, только бумажные мишени дырявить, на уток и то слабоват… Гильза, кстати, только показалась – и дальше не пошла. Заклинилась. Да-а, оружие возмездия. Плевалка.
Хотя издали, действительно, смахивает на обрез. Еще бы с рогаткой послали. Стоило так готовиться – им. Ради этого… Цирк зверей дедушки Дурова натуральный.
Подошли машины, два кунга. Один – с красным крестом.
– Грузитесь, поехали, – хмуро сказал Гамаюн. – В Отдел.
Хреновато день начался, думал Ткачик, пока ему обрабатывали бок. Как начался, так и закончится… Он не ошибся. День предстоял поганый. И не успели кунги доехать до Отдела – всего-то полкилометра, какие уж на Девятке расстояния – предчувствия Ткачика начали сбываться.
Грянула “Тревога-ноль”.
IV. Водяной Верблюд
1.
Водяной Верблюд уверенно и целенаправленно (по крайней мере для стороннего взгляда) рассекал озеро в надводном положении, оставляя за собой мощную кильватерную струю…
Он был живым – и одновременно был мертвым. Случается такое.
В той части, что жила – ритмично сокращалось колоссальное тридцатидвухкамерное сердце, весящее больше любого живого существа на этой планете. И сокращались сердца периферийные, меньшего размера – смерть от инфаркта Водяному Верблюду не грозила, при нужде он мог прожить и на этих, вспомогательных, сохранив большую часть своих способностей… Сердца гоняли кровь по сложнейшей, по дублированной (кое-где – и по строенной) системе сосудов. Кровь ничего особо сложного из себя не представляла – разве что в заменявших гемоглобин молекулах роль иона железа выполняла медь – Верблюд был аристократом с голубой кровью в полном смысле слова. Но кислород псевдо-гемоглобин переносил точно так же.
Двоякодышащим, как то предположил майор Кремер, сохранивший способность наблюдать и анализировать в горячке боя (боем та встреча стала лишь для людей, двугорбая махина их стараний не особо заметила) – двоякодышащим Водяной Верблюд не был. По меньшей мере троякодышащим – кислород ему поставляли и жабры, и легкие, и вся поверхность кожи. От беды, пожертвовав кое-какими функциональными возможности, он мог вести и анаэробный образ жизни.
Ласты – четыре пары – позволяли развивать скорость до семидесяти узлов в надводном положении и до тридцати – в подводном. На суше Верблюд смотрелся, как и прочие ластоногие, неуклюжим и смешным (смешным – если смотреть из безопасного далека, желательно с вертолета). Но неуклюжесть была обманчива – тридцать километров в час своими смешными подпрыгиваниями-отталкиваниями он выжимал. Мог зверь передвигаться и без помощи ласт – причем гораздо быстрее…
Шкура была недосягаемой мечтой всех специалистов, работающих над проблемами совершенствования брони и прочих индивидуальных и коллективных средств защиты. Эластичная – а на ощупь мягкая, даже нежная – шкура гасила самые страшные удары, равномерно распределяя их энергию на всю необозримо-неподъемную тушу. Мощные кумулятивные снаряды наносили кое-какой поверхностный ущерб – тут же, впрочем, исправляемый почти мгновенной регенерацией.
А еще – Верблюд умел плеваться.
Далеко и метко. Испохабивший прибрежные скалы Девятки плевок не в счет, он стал полным аналогом беззлобному человеческому “тьфу на вас”. Харкнув озлобленно, Верблюд мог накрыть разъедающей даже сталь и камень пеной стотысячный городишко – в нескольких десятках километров от себя.
И многое еще умел Верблюд.
