Том Бёрджис
Материк сокровищ. Военачальники, олигархи, контрабандисты и кража корпорациями богатств Африки
Если некоторые британские пенсионные фонды и биржевые игроки и почувствовали себя обманутыми из-за своих инвестиций в ENRC, их потери были относительно легкими по сравнению с теми, которые сделки Гертлера по принципу «сладкого сердца» нанесли Конго. По самым приблизительным подсчетам, сделанным группой Кофи Аннана «Африканский прогресс», потери конголезского государства от SMKK и четырех других подобных сделок составили 1,36 миллиарда долларов в период с 2010 по 2012 год. Согласно этой оценке, только от этих сделок Конго потеряло больше денег, чем получило в виде гуманитарной помощи за тот же период. Казна Конго настолько прозрачна, что нет никакой гарантии, что, попав туда, эти доходы были бы потрачены на школы, больницы и другие полезные начинания; более того, доходы государства от аренды ресурсов имеют тенденцию усугублять неуправляемость, освобождая правителей от необходимости убеждать электорат платить налоги. Но ни одно государство не может выполнять свои основные обязанности, если оно разорилось. В период с 2007 по 2012 год лишь 2,5 процента из 41 миллиарда долларов, полученных от горнодобывающей промышленности Конго, поступили в скудный бюджет страны. Тем временем теневое государство процветает.
По крайней мере с 1885 года, когда Конго стало личным владением бельгийского короля Леопольда II, посторонние люди были причастны к разграблению природных богатств Конго. Король Леопольд превратил страну в коммерческое предприятие, сначала вывозя слоновую кость, а затем производя каучук ценой жизни миллионов конголезцев. В 1908 году Леопольд передал Конго во владение бельгийскому государству, которое, желая сохранить влияние на минеральные пласты Катанги после обретения независимости в 1960 году, поощряло сепаратистов региона, помогая свергнуть лидера освобождения Патриса Лумумбу в ходе переворота, спонсированного ЦРУ, который привел к власти Мобуту, ставшего одним из самых алчных клептократов века. Ричард Никсон, Рональд Рейган и Джордж Буш-младший тепло приветствовали его в Вашингтоне. Только после окончания холодной войны Соединенные Штаты оставили Мобуту, и он бежал от наступающих повстанцев Лорана Кабилы.
В эпоху глобализации иностранными действующими лицами в машине грабежа Конго являются не монархи или имперские государства, а магнаты и транснациональные корпорации. Помимо таких, как Дэн Гертлер, есть компании, которые ведут с ним дела. Одна из них – ENRC. Другая – Glencore, гигантский секретный торговый дом, базирующийся в швейцарском городе Цуг, который разместил свои акции на Лондонской фондовой бирже в 2013 году, сразу же став одной из крупнейших британских компаний, зарегистрированных на бирже. В 2010 и 2011 годах Glencore участвовала в сделках, в ходе которых, по подсчетам Африканской группы Кофи Аннана, конголезское государство продало горнодобывающие активы компаниям, связанным с Гертлером, на сотни миллионов долларов дешевле, чем они стоили. И ENRC, и Glencore настаивают на том, что в их конголезских сделках не было ничего предосудительного.
Торговля минералами из восточной части Конго охватывает весь мир. В 2012 году, согласно официальным данным, заявленный экспорт минерального сырья из Северного Киву осуществлялся в Дубай, Китай, Гонконг, Швейцарию, Панаму и Сингапур.
Когда в 2008 году Уолл-стрит едва не взорвалась, вызвав экономический хаос далеко за пределами Манхэттена, миру напомнили о масштабах ущерба, который может нанести сложная трансграничная сеть, объединяющая финансовую, экономическую и политическую власть. Реформирующее законодательство, принятое после кризиса, в основном было направлено на борьбу с финансовым шарлатанством, которое процветало в американских банках. Но в конце 848‐страничного закона Додда-Франка от 2010 года был пункт, не имеющий ничего общего с субстандартными ипотечными кредитами или коэффициентами ликвидности.
«Конгресс считает, что добыча и торговля конфликтными минералами, происходящими из Демократической Республики Конго, способствует финансированию конфликта, характеризующегося крайним уровнем насилия в восточной части Демократической Республики Конго, – гласил пункт закона, ставший ответом на многолетнее давление со стороны участников кампании. – В будущем компании, использующие в своей продукции колтан и другие ресурсы из Конго, должны будут предоставлять американским регулирующим органам отчет о своей цепочке поставок, подписанный независимым аудитором, и доказывающий, что они не финансируют вооруженные группировки. Это коснется около шести тысяч компаний, среди которых Apple, Ford и Boeing».
Мало кто может поспорить с этим. Но законодательство было разработано в Конгрессе, а не в Конго. Это привело к провалу. Во-первых, определение «вооруженных групп» не учитывало конголезскую армию, которая несет ответственность за мародерство и беспричинное насилие. Кроме того, возникли практические трудности с отслеживанием цепочек поставок в зоне боевых действий. Когда закон Додда-Франка был принят, многие покупатели конголезских минералов просто перевели свой бизнес в другое место, усилив временный запрет на экспорт минералов, введенный Жозефом Кабилой в ответ на давление с целью сгладить беспорядки на Востоке.
Появилось множество схем сертификации «без конфликтов», некоторые из которых связаны с законом Додда-Франка, некоторые – с конголезскими инициативами, а некоторые – с попытками промышленности стереть клеймо со своей продукции. В апреле 2013 года независимый немецкий аудитор, который провел пять дней на колтановых шахтах Эдуарда Мвангачучу, пришел к выводу, что «представленные доказательства не указывают на то, что в добыче участвуют вооруженные группы». Более крупные ополченцы отступили из принадлежащего Мвангачучу уголка Северного Киву; M23, самая угрожающая на сегодняшний день вооруженная группа, разбила лагерь недалеко от угандийской границы, в стороне от основных районов добычи.
Я хотел лично убедиться, ослабевает ли связь между полезными ископаемыми восточного Конго и конфликтом. Я попросил разрешения посетить шахты Мвангачучу. Его не было в городе, и его компания отказалась предоставить мне доступ. Но я знал, что кооператив неофициальных шахтеров также ведет добычу полезных ископаемых в этом районе, который является предметом многолетних споров с Мвангачучу. За три часа езды от Гомы мы миновали поселение, приютившееся в изгибе долины, которая служила базой для повстанцев НКЗН Лорана Нкунды. Дальше находился лагерь для беженцев, перемещенных в результате конфликта M23. У металлических барьеров, обозначающих въезд в каждую деревню, нас окликали молодые люди и предлагали заплатить им. Дети, не старше пяти лет, подражая старшим, соорудили импровизированный блокпост из камней и фляг для воды. Они разбегались с дороги, когда приближающиеся машины не успевали затормозить.
Добыча тантала в Демократической республике Конго
Еще один лагерь беженцев обозначил начало Рубайи, шахтерского городка у подножия холмов, который эксплуатируют Мвангачучу и неофициальные шахтеры. Малыши со вздутыми животами – признак недоедания – ковыляли по обочине дороги. Сам город мог похвастаться более прочными домами, чем самодельные палатки переселенцев. Деньги от добычи полезных ископаемых даже позволили построить несколько крепких деревянных домов. Ряды клубней маниоки белели на солнце. Весь город словно причитал – так многочисленны были его младенцы, и этот хор изредка пронзал крик петушка. На тощем стволе дерева развевался оборванный конголезский флаг.
После часа ожидания, пока мы отдадим дань уважения городскому администратору, во время которого местный активист шепнул мне на ухо, что боссы шахты проверяют, не слишком ли много детей на работе, чтобы их посетитель мог увидеть, мы с моими конголезскими спутниками начали восхождение на вершину. По мере подъема вокруг нас кружились красные пылевые дьяволы. Местный житель, который занимался тем, что вытаскивал детей из шахт, указал нам через долину на деревню, где он был одним из немногих выживших после резни хуту, устроенной руандийскими захватчиками в 1997 году. Носильщики с белыми мешками на головах спускались с вершины по грунтовым тропам, поднимая тучи красно-коричневой пыли. В каждом мешке было до 25 килограммов камня, выточенного из горы. Торопливость носильщиков объяснялась экономическими соображениями: им платили 1000 конголезских франков (около 1 доллара) за проход, и они должны были промыть и просеять свой груз в ручье у подножия, прежде чем он начнет долгий путь к границе или к скупщикам в Гоме.
Большинство зарождающихся схем сертификации конголезских минералов работают по принципу маркировки мешков с рудой по мере их выхода из шахты, чтобы подтвердить их происхождение, подражая Кимберлийскому процессу, который был разработан, чтобы остановить поток «кровавых алмазов». Идея заключается в том, чтобы не дать воюющим сторонам обойти эмбарго, выдавая свои минералы за добытые на другом руднике, или контрабандой переправлять их через границы, чтобы конголезский колтан выдавался за руандийский, а ангольские алмазы – за замбийские. Но на этом склоне холма не было видно ни одной бирки. Один из местных жителей, сторонник мира, который пришел с нами на восхождение и держался на расстоянии от боссов горнодобывающей промышленности, возглавлявших подъем, рассказал мне, что часть добываемого здесь колтана тайно пересекает границу с Угандой. Таким образом, он проходит прямо через территорию повстанцев M23.
Склон становился все круче. Земля под ногами уступала место песчаным дюнам. Наконец показался пик из зазубренной породы – гигантская окаменевшая губка из нор, которые шахтеры вырыли вручную. Около двух тысяч шахтеров, все в веллингтоновских ботинках, многие с лопатами и кирками, копошились в ямах и траншеях, некоторые погружались в землю на 15 метров, имея лишь примитивные подпорки, чтобы края не осыпались и не похоронили их заживо. Некоторые выглядели явно моложе восемнадцати лет. Один из них был явно озадачен белокожим посетителем, чьи волосы были длиннее стандартной конголезской стрижки.
– У него мужской голос, – с досадой сказал молодой шахтер одному из моих спутников, – но волосы как у женщины.
На соседнем холме виднелась шахта Мвангачучу. Вся эта территория находилась под его концессией, но у неофициальных шахтеров было достаточно политического влияния, чтобы продолжать работу, невзирая на его протесты, отчасти благодаря этническим маневрам руководства кооператива, состоящего из хуту, против тутси Мвангачучу. Кооператив сопротивлялся неоднократным попыткам Мвангачучу вытеснить их со своей земли, оспаривая обоснованность его притязаний. В ответ Мвангачучу пытался обязать неофициальных старателей продавать всю добычу через его компанию, без чего ему было бы невозможно доказать, что минералы из концессии не идут на финансирование ополченцев.
Главный шахтер Базинга Кабано, хорошо одетый человек с длинной тростью и склонностью к крикам на подчиненных, рассказал мне, что, когда район контролировался НКЗН, шахтерская ассоциация платила повстанцам 50 долларов за разрешение копать. Но он стремился представить свою отрасль не как двигатель войны, а как путь к улучшению. Он объяснил, что некоторые шахтеры закончили обучение, чтобы стать негоциантами – посредниками, которые покупают колтан на шахте и продают его компаниям, которые его экспортируют. Оглядывая кишащую вершину холма, он заявил: «Мы помогаем им жить своей мечтой».
Я отлучился, чтобы поговорить с несколькими шахтерами вдали от босса. Кафанья Салонго был немного похож на суриката, когда его мигающая голова высовывалась из норы в земле. Он был невысокого роста, стройный и сильный – идеальный вариант для шахтера-ножовщика. В день он добывал сто мешков породы, что приносило 9 долларов. Из них он должен был найти 25 долларов, которые каждый шахтер ежемесячно платил начальству за привилегию копать. Этого недостаточно для семьи, – сказал он мне. Я могу позволить себе немного еды и лекарств, но это все». В тридцать два года у него были жена и двое сыновей. Он смеялся, глядя в лицо опасности. «Да, это выглядит опасно, но мы знаем, как строить шахты, так что все в порядке».
Легко посмеяться над мнением босса о том, что эти шахтеры идут к своей мечте. Работа изнурительная и опасная. Официальная статистика зафиксировала двадцать смертей в результате несчастных случаев на шахтах в Северном Киву в 2012 году, шесть из них – на соседней шахте, которую обслуживает кооператив. Власти отметили, что «очень возможно», что не все случаи смерти были зарегистрированы. Но по местным меркам зарплата шахтеров составляет огромные деньги. Некоторые тратят свои деньги на выпивку и проституток, другие строят лучшие дома.
Запрет Кабилы на добычу полезных ископаемых и бойкот, вызванный законом Додда-Франка, лишили работы тысячи шахтеров из восточной части Конго. По оценкам Всемирного банка, 16 процентов населения Конго прямо или косвенно заняты в неформальной горнодобывающей промышленности, которая составляет лишь малую часть отрасли, если судить по количеству рабочих мест; в Северном Киву в 2006 году доходы от горнодобывающей промышленности обеспечивали примерно две трети доходов государства. Но за пять лет до 2012 года поступления в казну провинциального правительства сократились на три четверти, отчасти из-за того, что чиновники назвали «глобальной криминализацией горнодобывающего сектора» в Восточном Конго. Потери государства – это выгода контрабандистов: когда официальные маршруты закрыты, подпольная торговля восполняет недостаток.
К середине 2013 года запрет Кабилы был частично ослаблен, и в Гоме вновь открылись предприятия, ранее находившиеся в черном списке. Дюжине шахт в Северном Киву, которые правительство посчитало не связанными с вооруженными группировками, был дан «зеленый свет» на экспорт. Но Эммануэль Ндимубанзи, глава горнодобывающего подразделения Северного Киву, сказал мне, что ни одна шахта не маркирует свою продукцию, чтобы покупатели могли определить, на какой шахте она была добыта. «Маркировка – это очень дорого, – сказал он. – У нас нет партнеров, чтобы платить за это». Он добавил: «Сертификация может произойти только при улучшении безопасности».
Региональные инициативы все чаще отслеживают поставки колтана и других руд, хотя Северное Киву и отстает. Некоторые участники кампаний приветствуют то, что, как представляется, в результате усилий по сертификации и поддерживаемого ООН наступления на вооруженные группировки значительно сократились задокументированные связи между ополченцами и местами добычи. Постепенно западные группы производителей электроники составляют списки одобренных плавильных заводов, которые могут продемонстрировать, что их металлы поступают из шахт, не приносящих выгоды конголезским ополченцам, хотя в 2014 году группа Global Witness предупредила, что первые отчеты о цепочке поставок, которые американские компании, покупающие конголезские минералы, теперь обязаны предоставлять регулирующим органам, «не содержат сути». Немецкий федеральный институт геологических наук и природных ресурсов разработал технологию «отпечатков пальцев», позволяющую отследить партию руды до шахты, из которой она была добыта. При комплексном применении эта технология могла бы предотвратить поступление на международный рынок полезных ископаемых с шахт, контролируемых ополченцами, если бы она сочеталась с программой сбора оперативной информации, позволяющей отслеживать все добывающие операции ополченцев.
Маловероятно, что схемы сертификации смогут надежно охватить весь горнодобывающий бизнес Восточного Конго. Чистые горняки оказались зажатыми, поскольку отступление западных покупателей позволило китайским компаниям получить почти монополию на конголезский колтан, что дает им возможность диктовать цены. Усилия по установлению контроля над торговлей минералами могут сократить доходы вооруженных группировок, но это происходит за счет ослабления и без того нестабильных средств к существованию копателей и носильщиков восточного Конго и их иждивенцев. В стране, где правит закон блокпоста, подобные инициативы могут выглядеть факцией. Как пишет Алоис Тегера из института в Гоме, один из самых проницательных комментаторов восточного Конго: «Без конголезского государства, способного играть свою роль в контроле и управлении делами, как можно декриминализировать полезные ископаемые Киву?»
В преддверии выборов 2011 года и в последующие месяцы сделка SMKK и другие подобные сделки фактически перевели сотни миллионов долларов из государства в руки близкого друга президента. Дэн Гертлер выступал в качестве эмиссара президента, осуществляя дипломатические миссии в Вашингтон и Руанду. «Правда в том, что в наши очень трудные времена были инвесторы, которые приходили и уходили, а были и те, кто выдержал ураган, – сказал Кабила о Гертлере. – Он один из них». Кабила мог бы добавить, что некоторые из тех, кто ушел, сделали это, когда их активы были конфискованы и, в некоторых случаях, переданы Гертлеру Гертлер утверждает, что он отнюдь не хищник, а один из величайших благодетелей Конго. Он и его представители с некоторым основанием отмечают, что в отличие от самых отъявленных скупщиков активов, которые не делают ничего, кроме как с помощью взяток и связей получают права на добычу полезных ископаемых, а затем продают их, Гертлер в Конго действительно добывает полезные ископаемые, причем много. Его компания, Fleurette Group, утверждает, что инвестировала 1,5 миллиарда долларов «в приобретение и развитие горнодобывающих и других активов в ДРК», что она обеспечивает двадцать тысяч рабочих мест в Конго и что она входит в число крупнейших налогоплательщиков и филантропов страны. Сам Гертлер заявил, что его работа в Конго достойна Нобелевской премии.
Смерть Катумбы вызвала содрогание в рядах режима Кабилы. Потенциальные инвесторы, единственным контрактом которых было соглашение, достигнутое с Катумбой, испарились после авиакатастрофы. Но президент и Гертлер, братья по духу, сохранили теневое правительство, которое помог создать Катумба. Гертлер занялся нефтяной промышленностью, осматривая новые перспективные участки на озере Альберт. Что касается Кабилы, то ему предстоит решить, будет ли он баллотироваться на следующих выборах, которые состоятся в 2016 году. Для этого ему придется убедить национальную ассамблею изменить конституцию и отменить ограничение на два срока для президентов, а затем провести то, что, как сказал мне один наблюдатель за выборами 2011 года, должно быть «огромной фальсификацией», чтобы преодолеть возмущение электората. Чтобы справиться с такой дорогостоящей задачей, Кабиле придется снова запустить машину грабежа.[1]
Инкубаторы бедности
Начальник пограничной заставы тяжело вздохнул.
Ожидание длилось уже несколько часов. Уже не в первый раз я оказался во власти чиновничьего факса. Я пытался пересечь границу Нигерии с ее северным соседом, Нигером, где официальный язык меняется с английского на французский. Кто-то в визовом отделе посольства Нигера в Нигерии забыл отправить в штаб-квартиру тот или иной документ, подтверждающий мою визу, и отправить его по факсу оказалось непросто. Я сидел на крыльце пограничного поста, глядя на выжженную местность, ведущую к Сахаре. Козы, голодные и искалеченные люди слонялись между проветриваемыми строениями, облепленными клубами пыли. Периодически начальник пограничного поста звонил по мобильному телефону, чтобы уточнить, пропустят ли меня. Затем он снова погружался в созерцательное молчание, говоря лишь о том, что «эта бесконечная жара». Солнце плавило горизонт до блеска. Ждем!
Утро, проведенное рядом с неразговорчивым начальником пограничной службы, дало мне возможность понаблюдать за одним из немногих эффективных институтов в этой части мира: за контрабандой. Десятки грузовиков стояли в очереди, чтобы пересечь границу Нигера с Нигерией. Их содержимое выглядело достаточно безобидно: многие из них содержали текстиль и одежду, предназначенные для рынков Кано и Кадуны, двух главных городов Северной Нигерии.
Оружие и невольный людской трафик пересекают северную границу Нигерии тайно. Но поток контрафактного текстиля китайского производства стал настолько объемным, что сохранить его в тайне невозможно, даже если бы секретность была необходима для обеспечения его безопасного прохождения. Тем не менее, большая часть поставок проходит под покровом темноты. Те, кто контролируют эту торговлю, занимаются высокоорганизованным подкупом пограничников, что облегчает транзит текстиля.
Нигерийский отрезок – лишь последняя часть 10 000‐километрового пути. Он начинается на китайских фабриках, где производятся имитации текстиля, который нигерийцы раньше производили для себя, с их фирменными красками и восковым блеском на ощупь. Они прибывают в порты западной Африки, в первую очередь в Котону, столицу Бенина, крошечной страны рядом с Нигерией, которая, подобно Черногории в Европе или Парагваю в Южной Америке, стала государством, основным видом экономической деятельности которого является перевалка контрабанды. В портах партии контрафакта перегружают в грузовики и везут либо прямо через сухопутную границу между Бенином и западной Нигерией, либо через Нигер и кружным путем к пограничному посту с его неразговорчивым начальником. По оценкам, объем торговли составляет около 2 миллиардов долларов в год, что эквивалентно примерно пятой части всего зарегистрированного годового импорта текстиля, одежды, тканей и пряжи во всей Африке к югу от Сахары.
Контрабанда здесь – давно известное занятие. До того как колониальные картографы установили границу, сегодняшние контрабандные маршруты были путями законной торговли. Граница обозначает разграничение британской и французской территорий в Западной Африке, но естественного языкового или этнического разделения не существует. Люди по обе стороны говорят на хауса – языке, в котором слово «контрабанда», «сумога», имеет менее уничижительный оттенок, чем его английский эквивалент. Боссы контрабандистов-текстильщиков – олигархи северных приграничных районов. Для тех, кто находится у них на содержании, они могут быть щедрыми благодетелями.
Не будучи рулоном поддельной западноафриканской ткани, я не был приоритетом для таможни. В конце концов у начальника пограничной службы зазвонил телефон. Мы поехали, проезжая мимо грузовиков с надписью «Chine» на боку – наглое указание на происхождение груза. Еще одно имя осталось незаписанным – имя владельца грузовика. Здесь мало кто осмеливается говорить его открыто. Но на юге, где грузовики с контрафактным текстилем несут экономическую разруху, я уже слышал, как об этом шептались год назад.
Страна с населением 170 миллионов человек, в которой живет каждый шестой африканец, четыре основные этнические группы, подразделяющиеся на сотни других, говорящих на пятистах языках и скрепленных между собой по прихоти британских колониальных администраторов; расколотая между севером, который в основном исповедует ислам, и югом, более пристрастным к христианству и анимистским божествам; опустошенная коррупцией, благодаря которой правящий класс разжирел до огромных богатств, в то время как большинству остальных не хватает средств, чтобы наполнить свой желудок, вылечить свои болезни или дать образование своим детям; униженная репутацией страны, не вносящей в человеческую историю ничего, кроме продажных политиков и хитроумных афер, – Нигерия заплатила немалую цену за сомнительную честь быть крупнейшим производителем нефти на континенте.
Нефть начала поступать в 1956 году, за четыре года до обретения независимости от Великобритании. Почти сразу же она начала разрушать Нигерию. Две трети новообретенных запасов нефти находились на территории, на которую претендовали сепаратисты, провозгласившие в 1967 году Республику Биафра, что повысило ставки в противостоянии между этническими блоками, боровшимися за власть в молодой стране. В ходе последовавшей гражданской войны погибло от пятисот тысяч до двух миллионов нигерийцев, многие из которых умерли от голода. Нигерия осталась единой, но все надежды на то, что она сможет взойти как черная звезда и возглавить независимую Африку, рассеялись, поскольку диктатор-губитель сменял другого. Вместо этого она стала государством-нефтяником, где нефть доставляет четыре из каждых пяти долларов государственных доходов, а получение доли ресурсной ренты – это борьба не на жизнь, а на смерть.
Дельта Нигера, лабиринт рукавов, где река Нигер впадает в море на южной окраине Нигерии, оказалась богатейшим источником нефти. Вместе с последующими открытиями на шельфе это позволило Нигерии стать крупным поставщиком нефти в США и четвертым по величине источником импорта нефти в Европу. Немногие страны могут претендовать на роль столь важного источника основного ингредиента мировой экономики, работающей на нефти. Запасы природного газа в Нигерии, которые, по оценкам, являются восьмыми по величине на планете, почти не используются, но на них уже приходится каждый двадцатый кубический фут, который импортирует Европейский союз.
Коварное влияние нефти проникает за пределы жестокой, опустошенной и нищей дельты Нигера. Я прожил в Нигерии менее двух недель, когда приехал в Кадуну. Этот город является воротами между христианским югом и северной половиной страны – территорией, которая простирается до границы с Нигером и когда-то была частью исламского халифата, основанного джихадом Усмана дан Фодио двести лет назад. Кадуна находится в неспокойном Среднем поясе, подверженном вспышкам насилия, когда политика патронажа, облеченная в одежды религии или этнической принадлежности, становится кровавой.
Душным воскресным утром друг провел меня по центральному рынку Кадуны – кишащей сети деревянных киосков. Многие из них торговали одеждой. На некоторых были опечатки, ставшие фирменным знаком изготовителей подделок: «Clavin Klein» – гласила этикетка одной рубашки. На других красовался эквивалент значков appellation d’origine contrôlée, которыми французские виноградари и сыроделы маркируют свою продукцию. На этикетках значилось: «Сделано в Нигерии». Но и они были поддельными. Айке, молодой торговец с востока, рассказал мне, что запасался фальшивыми этикетками, когда ездил на север в Кано, чтобы пополнить запасы кружев. В основном все делается в Китае, – объяснил другой торговец, продающий джинсы.
В киоске Раймонда Оквуаньину я нашел рулоны цветной ткани, которая используется для пошива популярных брюк. Здесь не было никаких попыток уловки. Рэймонд сказал мне, что все дело в простой экономике. Нигерия может быть крупнейшим источником африканского экспорта энергии, но она производит лишь столько электричества, чтобы питать один тостер на каждые сорок четыре своих жителя. Миллиарды долларов, выделенные на ремонт обветшалых электростанций и ветхих сетей, были растрачены или разворованы. Приватизация, проведенная в последние годы, дала слабую надежду на улучшение ситуации, но пока Нигерия производит вдвое меньше электроэнергии, чем Северная Корея. Даже тем, кому посчастливилось подключиться к действующему кабелю, приходится вести безумные переговоры с организацией, которая раньше называлась Национальным управлением электроэнергетики, или NEPA (но известна как Never Expect Power Anytime). Ее переименовали в Power Holding Company of Nigeria, или PHCN (пожалуйста, держите свечи поблизости или, попросту, проблема сменила название). Большинству приходится довольствоваться хрипящими дизельными генераторами. В стране, где 62 процента людей живут менее чем на 1,25 доллара в день, эксплуатация генератора обходится примерно в два раза дороже, чем средний британец платит за электричество.
Из-за непомерной стоимости электроэнергии производство нигерийского текстиля обходится дорого. Раймонд, торговец из Кадуны, сказал мне, что может продавать брюки из китайской ткани на две трети дороже, чем из нигерийской, и при этом получать прибыль. Хиллари Умунна, стоящий через несколько прилавков, согласился с ним. Попытка правительства поддержать нигерийский текстильный сектор путем запрета импорта оказалась тщетной, считает Хиллари, обмотав портновскую ленту вокруг плеч. «Теперь эти вещи, – сказал он, показывая на свои изделия, – говорят, что это контрабанда. Они не могут их произвести, но они их запрещают. Так что приходится провозить контрабандой».
Удешевление контрабандной одежды по сравнению с местной было хорошей новостью, по крайней мере, на первый взгляд, для клиентов торговцев, испытывающих трудности, но не для работников нигерийской текстильной промышленности. «Ситуация плачевная», – сказал Хиллари, видимо, не понимая, что он и его коллеги причастны к гибели своих соотечественников. – Все наши текстильные фабрики закрылись. Рабочие теперь на улицах».
В середине 1980‐х годов в Нигерии было 175 текстильных фабрик. За четверть века после этого все, кроме 25, закрылись. Многие из тех, что продолжают существовать, работают лишь на малую долю своей мощности. Из 350 000 человек, занятых в отрасли в период ее расцвета, что делало ее важнейшим производственным сектором Нигерии, все, кроме 25 000, потеряли работу. Импорт составляет 85 процентов рынка, несмотря на то, что импорт текстиля запрещен законом. По оценкам Всемирного банка, стоимость текстиля, ввозимого в Нигерию контрабандой через Бенин, составляет 2,2 миллиарда долларов в год, в то время как местное нигерийское производство сократилось до 40 миллионов долларов в год. В 2009 году группа экспертов, работавших на Организацию Объединенных Наций, пришла к выводу: «Нигерийская текстильная промышленность находится на грани полного краха». Учитывая кризис электроснабжения, практически непроходимое состояние нигерийских дорог и поток контрафактной одежды, удивительно, что промышленность вообще продержалась так долго.
Последствия этого краха трудно оценить в количественном выражении, но они отражаются на экономике Нигерии, особенно на севере страны. Около половины из миллиона фермеров, которые раньше выращивали хлопок для снабжения текстильных фабрик, больше не занимаются этим, хотя некоторые перешли на выращивание других культур. Официальные рабочие места в Нигерии скудны и ценны. Каждый работник текстильной промышленности содержит, возможно, полдюжины родственников. Можно с уверенностью сказать, что разрушение нигерийской текстильной промышленности искалечило миллионы жизней. После того как я покинул рынок Кадуны, мой друг отвел меня на встречу с теми, кто сильнее всего ощутил на себе крах отрасли. Сидя на шатких партах в полумраке классной комнаты рядом с церковью, где некоторые христиане Кадуны громко просили высшие силы о помощи, девять уволенных текстильщиков изливали свои горести. Только в Кадуне исчезли десятки тысяч рабочих мест в текстильной промышленности, рассказали мне работники фабрики. Я видел фабрику, на которой работали некоторые из них. Ворота завода United Nigerian Textiles были наглухо закрыты. Высокие стены украшала колючая проволока, а одинокий охранник стоял на страже, охраняя находящиеся внутри механизмы на случай, если когда-нибудь они снова заработают. Ни одно живое существо не появлялось и не исчезало, кроме желтоголовых ящериц, копошащихся в подлеске.