Том Пиккирилли
Осколки
– Да.
Детектив провел рукой по лицу Джордан, посмотрел на нее сверху вниз и подозвал одного из своих людей.
– Принеси нюхательную соль.
Смитфилд присел на край дивана и обхватил запястье сестры Сьюзен, проверяя пульс, когда она издала сиплый стон. Он взял полотенце у меня из рук и небрежно провел им по ее лицу.
– Хорошо, Фоллоуз. Я пока не знаю, что вы здесь делаете и что вообще произошло, так что на всякий случай не двигайтесь. Попробуете сбежать – мне придется пуститься в погоню. Вот только я ни за кем не бегаю. Я слишком медлительный, и колени у меня еще со времен Вьетнама больные. Однако стреляю я чертовски метко. Мы поняли друг друга?
Он выглядел недостаточно старым, чтобы застать заварушку во Вьетнаме, но стоило воздать ему должное за драматический талант.
– Да, – сказал я.
Ага, ага, давай-давай.
Смитфилд отвернулся. Очевидно, он повидал много людей, которые были слишком пьяны или в стельку пьяны, чтобы выйти через парадную дверь. Он приказал полицейским в форме вывести всех из дома. С некоторыми – например, с принцессой Панегирик, – он вел себя представительно и дружелюбно, обращаясь к ним с подчеркнутой вежливостью; в течение всего вечера у меня было отчетливое ощущение, что я не в своей тарелке. Все три разновидности толстого Эрни столпились вокруг Смитфилда и заговорили приглушенными голосами, указывая в мою сторону.
Тело Джордан напряглось, и ее руки взметнулись вверх, как это бывает, когда тебе кажется, что ты падаешь с кровати. Другой полицейский вернулся с нюхательной солью, но ушел, когда увидел, что она уже и так просыпается. Глаза Джордан распахнулись. Она сосредоточилась на мне, а затем – на полицейских за моей спиной.
– Кто?..
– Тихо, мэм, все в порядке.
Она долго смотрела на меня, ничего не говоря. На ее щеке красовался синяк в том месте, где я нечаянно ударил ее, когда оттолкнул и побежал к окну. Осторожно коснувшись ее лица влажным полотенцем, я размазал макияж; без подводки для глаз и крашенных скул она оказалась почти близнецом Сьюзен; даже буйные космы блондинки из Калифорнии, частично утратившие свою пышность, были не столько личным стилем, сколько способом казаться непохожей на свою сестру.
– Она мертва, не так ли?
– Да.
– Конечно, это так.
– Конечно, – эхом отозвался я.
Ее голос надломился от напряжения. Самообладание то возвращалось к ней, то снова ее оставляло. На глаза Джордан навернулись слезы, и она беззвучно всхлипнула. Каждый мускул ее лица напрягся, складывая из вполне человеческих черт какую-то ведьминскую маску. Маска продержалась с минуту, а потом напряжение отхлынуло. Разгладились черты, кожа уподобилась шелковому драпу, в глазах заплясали болезненные огоньки. Джордан затараторила:
– Гляжу вниз, вижу – она вся в крови, весь двор кверху дном, платье в клочья… мое платье, конечно, она его у меня одолжила, как будто у нее самой ничего нет… Ну и я сперва думаю – на хрена она это сделала, что за идиотизм? Да, вот что я подумала. Серьезно, так и было. Чтоб в собственный день рождения… да в наш дворик… да в моем платье… – Тут Джордан сжала челюсти до отчетливого зубовного скрипа. – Кровь… так много крови. Что ты с ней сделал, Натаниэль? Я чувствую, от тебя кровью воняет. – Ее грудь вздымалась; в ее обвиняющем голосе от меня не укрылась фальшь. – Расскажи мне. Что между вами двумя произошло? – Подняв палец с острым наманикюренным ногтем на уровень глаз, Джордан угрожающе наставила его на меня. – Говори, что ты с ней сделал?
– Мы занимались любовью, – признался я.
Кто-то засмеялся у меня в голове – не то мертвые детишки, не то призрак брата. У меня перехватило дыхание. Слово «любовь» смотрелось до ужаса неуместно, ничем таким и не пахло. Скорее уж – разжигание ненависти. Если бы мы попытались сделать что-нибудь еще, если бы у кого-то из нас было все необходимое для занятий любовью, возможно, она бы не прыгнула на меня; возможно, вместо этого первый шаг сделал бы я.
Джордан резко выпрямилась и оттолкнула меня.
– Господи, она умерла, да? Тело уже унесли?
– Еще нет, – сказал я. – Пока что она здесь.
– Я должна ее увидеть.
– Может быть, тебе не стоит, Джордан.
Само собой, она не послушалась – вскочив на ноги, побежала во внутренний дворик. Смитфилд перехватил ее на полпути к дверям и отвел в сторону – почтительно, с большим пиететом. Она отмахнулась от него и прошмыгнула к цели; он лишь проводил ее печальным взглядом. У этого человека было две ипостаси – пробивная и мягкая; лейтенант играючи перевоплощался из одной в другую. Пересекая комнату, направляясь ко мне, он буквально на глазах менялся – поразительная психическая пластичность.
Голос Более-Толстого-Эрни из угла становился все громче:
– Офицер, отвечаю вам, он ее толкнул! Я своими глазами видел! Я подпишу любые бумаги, я свидетель! Вы только арестуйте этого парня!
– Будешь так визжать, я тебе связки-то подлечу, – пригрозил я.
Эрни побледнел и поднял своего кота, как распятие, чтобы отогнать меня.
– Все его слышали? – возопил он. – Теперь он угрожает мне, офицер!
– Имя? – коротко обратился Смитфилд.
– Натаниэль Фоллоуз, – повторил я.
– Адрес. Профессия.
Я все назвал ему.
– У вас с ней свидание сегодня было или что?
– Что-то в этом роде.
– Либо было, либо не было, Фоллоуз.
– «Свидание» – это не самое точное слово.
Подбородок Смитфилда опустился на грудь, и он поджал губы. Он теперь выглядел так, словно ему доставило бы огромное удовольствие пнуть меня по яйцам.
– Ты собираешься учить меня риторике?
Меня изрядно удивило, что этот тип знаком со словом «риторика».
– Мы встретились вчера вечером. Она пригласила меня на свой день рождения, и мы вдвоем провели бо́льшую часть ночи вместе. Да, полагаю, это можно назвать «свиданием».
– Расскажи мне все, что произошло.
Я рассказал ему почти все, опустив интимные подробности и не упомянув о пакетике с кокаином, которым она разжилась в толчее. Когда я дошел до того места, где она одними губами произнесла «прощай», Смитфилд уточнил:
– Больше никто не слышал, как она это сказала?
– Говорю же, она не произнесла это вслух. Одними губами…
– Ты был достаточно близко, мог и толкнуть ее.
– Нет, не был. Мне пришлось перелезть через толстого Эрни, чтобы приблизиться к ней, и в итоге я опоздал.
– Несколько свидетелей утверждают, что это ты открыл окно.
– Она попросила меня об этом.
– А подтолкнуть себя тоже попросила?
Я глубоко вздохнул:
– Очень глупый вопрос, лейтенант.
Он весь так и рванулся вперед, ко мне:
– Итак, ты признаешь, что занимался с ней сексом. Может быть, не по обоюдному согласию. Может, ты изнасиловал ее, а потом выбросил из окна, потому что испугался всех возможных последствий.
– Нет, это не так, – отрезал я.
Он пожал плечами и сказал: «Может быть», – да с таким весом, будто мне следовало потратить пару минут на обдумывание этого простого ответа.
– Мы закончили? – уточнил я.
– Думаю, да, Фоллоуз. На сегодня – все. Но мы еще встретимся позже.
Я знал, что так и будет; кто-нибудь обязательно проведет перекрестную проверку и свяжет меня с фигурой моего отца.
При порывах ветра ветви хлестали по окнам, царапая стекло, как будто Сьюзен снова пыталась добраться до моей спины. Я протиснулся сквозь оставшихся гостей – они отошли в сторону и тихо переговаривались между собой, ожидая, пока полиция закончит снимать показания. Когда врачи погрузили тело Сьюзен на каталку и повезли прочь, кто-то нервно заржал. Так бывает – я бы тоже, может быть, смеялся или плакал, но моя душа, прошедшая через вивисекцию совсем как те собаки, над которыми издевался Д. Б., не могла воспринять и адекватно выразить ни одну доступную эмоцию. Слушая, как океан бьется о берег в сотне ярдов от меня, я подумал, насколько права была Сьюзен, говоря, что смерть повсюду. Она на личном примере доказала это утверждение.
Лейтенант Смитфилд подошел ко мне и покачал головой.
– Еще даже не Хэллоуин, – изрек он. – Вот дьявол… ноябрь, чую, будет непростой.
Отмолчавшись, я развернулся и пошел прочь. Я оставил их всех позади – и Джордан, и лейтенанта, и всех остальных. Как только я оказался дома, первым же делом разделся и лег на кровать, но заснуть так и не смог, еще долго ворочаясь в темноте и тоскуя по всем тем ощущениям, что дарило мне тело Сьюзен. Когда наступил рассвет, я возблагодарил за свет взошедшее солнце. Я выгулял собак и пробежал трусцой милю до кладбища.
Сидя на могиле своего отца, я сметал ногой сухие коричневые лепестки, которые налетели с соседних участков, и смотрел на свое собственное имя на надгробной плите, смутно ощущая себя воскресшим призраком. Мне было интересно, где будет похоронена Сьюзен и связывался ли кто-нибудь уже с ее родителями.
Других посетителей видно не было. Про́клятая душа моего отца резвилась вместе с моей яростью и собаками брата на просторной лужайке. Я слышал, как мертвые дети поют католические школьные гимны. Я не мог не сравнить затянувшуюся раковую агонию моего отца с муками расчлененных жертв Д. Б. и быстрой гибелью Сьюзен. Мысленно я увидел шрамы, покрывающие ее плоть, которые я по-настоящему почувствовал только тогда, когда наши вспотевшие тела пребывали в контакте, и подумал о разбитом стекле, хирургическом вмешательстве и острых ножах.
Мой отец знал, что делал мой брат, и, возможно, даже помогал ему; полиция так и не доказала этого в суде, но они были чертовски близки к этому. Он видел, как Д. Б. хоронил детей на заднем дворе, и я был уверен в этом так же, как и все остальные. Я всегда буду в этом уверен.
Сьюзен тоже была уверена, что я снесу ее гнев за компанию с собственным. Стоило отдать ей должное за хорошее понимание сути Натаниэля Фоллоуза. Там, на мысу в Монтоке, она чутко выслушала, как я изливаю душу обо всем, от маминых вафель до неразделенной любви, и поняла мою уязвимость, мое стремление к тайне. Она не знала о моей нужде в искуплении, но сама открыла правду о моем бессилии.
Разыграв меня, точно по нотам, за считаные часы, поплакав мне в плечо и выказав влечение ко мне, первому встречному, отдавшись с такой слепящей яростью, она доказала, что мне присущ поистине дьявольский напор. Полагалась ли она на мое неуместное чувство вины, чтобы подтолкнуть к расследованию дела ее жизни? Знала ли она мое имя? Смотрела ли тот документальный фильм – и заметила ли, что у ребенка-актера, игравшего меня, не так много «гусиных лапок» вокруг глаз? Поняла ли, что на перекопанном заднем дворе не хватает самого главного – тел?
Она понимала, что я ухвачусь за ее трагедию – и попробую все распутать.
Сьюзен втянула меня в свою смерть, и я клюнул, будто рыба на наживку.
– Господи, – сорвался с моих губ сиплый шепоток.
Я развернулся и схватился за надгробие, колотя по нему кулаками; камень был таким же холодным, как скалы, где мы с ней встретились. Как она могла так поступить со мной?
Я корил точность своей памяти, зная, что не забуду ни малейшей детали проклятой вечеринки, ни нашей случки, ни толчков и укусов, ни того, как она умерла. Кадры хроники не выцветут, заостренные грани моих переживаний никогда не обтешет время. Мне было дано четырнадцать лет, чтобы пережить безумие брата, и десять – чтобы принять смерть отца; и все равно они не шли у меня из головы. Каким-то образом Сьюзен поняла, что я ее не отпущу с миром; окажу ей последнюю услугу – и не смогу успокоиться, пока все точки над «i» в ее истории не будут расставлены, чего бы это ни стоило.
Я прислонился спиной к надгробию моего отца, чувствуя, как его безумие сливается с моим, и послал Сьюзен ко всем чертям.
