Трейси Вульф
Искушение
Глава 26. Владеешь, значит, имеешь
Слова Джексона повисают между нами и висят несколько секунд, их ужас становится осязаемым, и мое тело напрягается, мороз бежит по спине.
– Что это значит? – шепчу я наконец. – Хадсон здесь? Я привела его с собой? Он что, склоняет меня творить все эти вещи?
– Да, он определенно здесь, – соглашается дядя Финн. – И вопрос заключается только в том, что нам теперь делать.
– Но где же он? – спрашиваю я. – Почему мы не увидели его?
Я перевожу взгляд с унылого лица моего дяди на разъяренное лицо Джексона, затем вижу сочувствие, написанное на лице Амки, и огорчение, которое Мэйси пытается скрыть, но тщетно, и мне становится все тяжелее и тяжелее.
Потому что на меня всей своей тяжестью обрушивается правда.
– Нет, – говорю я, качая головой, мучимая одновременно паникой, отвращением и ужасом. – Нет, нет, нет. Не может быть.
– Грейс, все в порядке. – Джексон делает шаг вперед и кладет ладонь на мое предплечье.
– Ничего не в порядке! – Я почти что кричу на него. – Все ровно наоборот.
– Дыши, – говорит мой дядя. – Мы можем кое-что предпринять, чтобы попытаться это исправить.
– Чтобы попытаться это исправить? – переспрашиваю я со смехом, в котором слышу истеричные нотки. – Да ведь внутри меня живет чудовище. Внутри.
– Есть варианты, – нарочито спокойным тоном говорит Амка. – Есть несколько вариантов, которые мы можем испробовать прежде, чем начинать паниковать…
– Не хочу показаться грубой, Амка, но думаю, ты хочешь сказать: прежде чем ты начнешь паниковать. Потому что лично я уже паникую.
Паника душит меня, и, кажется, на сей раз мне уже не удастся избежать панической атаки. На этот раз меня не спас бы даже целый самосвал транквилизаторов. Потому что у меня уже сейчас вовсю кружится голова и бешено колотится сердце.
– Грейс, все в порядке. – Мэйси тянет ко мне руку, но я отступаю на шаг и вскидываю ладонь жестом, как бы говорящим: дайте мне секунду.
К счастью, все так и делают. Собственно говоря, они дают мне больше секунды. И, в конце концов, включаются мои защитные механизмы, которые теперь уже так хорошо мне знакомы.
Я далеко не в порядке, более того, сейчас я даже не могу себе представить, каково это – быть в порядке, – но я давлю в себе панику, запихиваю ее глубоко-глубоко и изо всех сил стараюсь сохранить ясность ума.
Мне надо подумать.
Мне надо придумать, что делать.
То есть не мне, а нам надо придумать, что делать, потому что, уставившись на четырех встревоженных людей, глядящих на меня, я понимаю: хотя мне кажется, что я одинока – еще более одинока, чем в день гибели моих родителей, – на самом деле это не так.
Джексон, Мэйси, дядя Финн и даже Амка не позволят мне сделать это в одиночку, даже если бы я этого хотела. А я совсем, совсем этого не хочу. Я бы даже не смогла придумать, с чего начать.
– Итак, – выдавливаю я из себя после нескольких попыток прочистить горло. – Мне надо попросить вас об одолжении.
– Все, что угодно, – отвечает мне Джексон и берет меня за руку. И, только когда его ладонь касается моей, я понимаю, как я от всего этого замерзла. И ладонь Джексона кажется мне обжигающе горячей.
– Вы можете это сказать? – спрашиваю я.
Рука Джексона сжимает мою.
– Сказать что? – говорит он, но по лицу его видно, что он уже знает ответ.
– Мне просто нужно, чтобы ты это сказал, чтобы я не чувствовала, что со мной что-то очень не так. Пожалуйста.
Вид у Джексона измученный, я никогда не видела его таким. В обычных обстоятельствах это я бы его утешала, но сейчас я не могу. У меня нет на это сил. Не теперь.
– Джексон, – шепчу я, поскольку не знаю, что еще можно сказать. – Пожалуйста.
Он отрывисто кивает, и меня обжигает взгляд его обсидиановых глаз.
– Мы не смогли выяснить, что произошло с Хадсоном, – говорит он, и в голосе его звучит надрыв, – не смогли найти его там, где его оставила ты, или там, куда он ушел, потому что все это время он был здесь.
Я напрягаю колени, чтобы они не подогнулись, и жду, чтобы он сообщил ту ошеломляющую весть, которая брезжит в моем сознании последние несколько минут, которую я не хочу слышать – не хочу знать – и которую я просила его мне сообщить.
– Мы не смогли выяснить, где именно в Кэтмире прячется Хадсон, потому что он все это время прятался внутри тебя.
Глава 27. Когда зло, таящееся внутри, должно убраться вон, вон, вон
Его слова – ожидаемые, но все равно потрясшие меня – взрываются внутри меня, как бомба. Как атомный реактор, когда в нем расплавляется активная зона. Потому что этого не может быть. Этого просто не может быть.
Я не могу таить внутри себя гнусного брата Джексона.
Не могу допустить, чтобы он захватывал контроль надо мной всякий раз, когда захочет.
Не могу допустить, чтобы он стирал мои воспоминания.
Просто не могу.
Однако получается, что могу. Потому что так оно и есть.
– Ничего, – говорит мне мой дядя. – Вернувшись в кабинет, я сейчас же сделаю несколько звонков, найду кого-нибудь, кто знает, как справиться с этой проблемой, и приглашу его в Кэтмир.
– А я начну изучать эту тему, – добавляет Мэйси. – Есть кое-какие чары, которые могли бы сработать, так что мы с Амкой свяжемся с несколькими ковенами ведьм и ведьмаков и посмотрим, что у них можно узнать.
Ее слова отдаются эхом и крутятся в моей голове, пока я пытаюсь справиться с этим новым кошмаром. Пытаюсь понять, ощущаю ли я Хадсона внутри меня, ощущаю ли его сальные пальцы на моем сердце, на моем разуме.
Но, как я ни стараюсь, у меня ничего не выходит – я ничего не могу найти. Никаких чужих мыслей. Никаких чужих чувств. Ничего необычного, однако это не мешает ему продолжать паразитировать на мне.
Пока я пытаюсь приспособиться к этому кошмару, к этому чудовищному надругательству, вокруг меня продолжается дискуссия. Джексон, дядя Финн, Мэйси и Амка предлагают каждый свое решение вопроса о том, как разобраться с этим делом.
Как разобраться со мной.
Для меня это самая личная проблема во всей моей жизни. Более личной проблемы просто не бывает – кто-то живет в тебе, под твоей кожей, завладевает твоим сознанием, когда этого хочет, и заставляет тебя совершать ужасные поступки, которых ты никогда бы не совершила по своей воле.
– А что насчет меня? – вопрошаю я, когда чувствую, что больше не могу выносить их перепалку.
– Обещаю, мы с этим разберемся, – говорит дядя Финн. – Мы вытащим его из тебя.
– Я не об этом. Я хотела сказать: а что же теперь делать мне самой? Пока вы четверо будете прилагать усилия, стараясь придумать, как меня спасти, что могу предпринять я сама?
Они переглядываются, будто пытаясь понять, о чем я. Что только доказывает наличие проблемы, не так ли?
– Грейс, дорогая, сейчас сама ты ничего не можешь с этим поделать. – Мой дядя говорит это нарочито спокойным тоном человека, который подозревает, что та, к кому он обращается, вот-вот впадет в истерику.
Но угроза истерики отступила. Не навсегда – она наверняка еще вернется до того, как этому кошмару придет конец. Ее место заняла решимость что-то сделать и не дать Хадсону опять захватить контроль надо мной.
– Думаю, лучше нам все же придумать мне какое-то занятие. Потому что, если вы правы, если Хадсон в самом деле живет внутри меня, как какой-то паразит, я ни за что не соглашусь просто сидеть сложа руки и ждать, чтобы вы что-то надумали. Именно такая тактика привела меня к тем ужасным переделкам, в которые я попадала с тех пор, как прибыла на Аляску.
Эти слова резки, и в иной ситуации, в иной реальности я бы никогда их не сказала. Но в этой ситуации, в этой реальности их надо было сказать.
И людям, с которыми я говорю, надо было услышать их… и меня. Потому что я ни за что не соглашусь самоустраниться. Не соглашусь сидеть без дела, позволяя им произносить уклончивые речи, кормить меня полуправдой и скрывать все якобы для того, чтобы защитить меня. Больше я этого не допущу.
– Да, я хочу знать, что я сама могу сделать, чтобы заставить Хадсона убраться из меня. Но, поскольку для этого, похоже, понадобится время, мне нужно иметь возможность предпринять какие-то временные меры, которые могли бы помочь. Нечто такое, что я могу сделать сейчас, чтобы он не смог заставить меня причинить вред кому-то еще. Не что можете сделать вы, а что смогу сделать я, я сама.
Потому что я не могу позволить ему опять завладеть моим телом, когда он того захочет, пока эксперты будут ломать голову над тем, как можно выдворить его из меня. Он больше не сможет использовать меня как оружие – ни против Коула, ни против Амки, ни, разумеется, против Джексона.
– Хадсон не может использовать тебя против меня… – перебивает меня Джексон, но я жестом делаю ему знак замолчать.
– Он уже использовал меня таким образом, – говорю я, быстро проигрывая в уме различные сценарии и чувствуя, как все становится на свои места. – Иначе почему, по-твоему, когда я с тобой, я чувствую себя не в своей тарелке? Почему отстраняюсь всякий раз, когда ты пытаешься меня поцеловать? Может, ты еще этого и не понял, но лично мне все предельно ясно.
По взгляду Джексона я вижу, что это доходит и до него, что он прокручивает в уме наше общение за последние два дня, пытаясь разобраться, где в этом общении была я, а где Хадсон. И я его не виню – я только что сделала то же самое… и мне совсем не нравится вывод, к которому я пришла.
– С меня хватит, Джексон. С меня хватит, дядя Финн. Я не хочу опять проснуться в чьей-то крови. Или в центре магического круга в разорванной одежде. Я не хочу опять позволить убийце хотя бы на одну секунду завладеть моим телом или моей головой.
Я чувствую стеснение в груди, мои руки дрожат, но мой разум ясен, и я знаю – знаю, – что я делаю то, что должна.
– Либо вы сейчас поможете мне понять, что я могу сделать, либо клянусь, я сейчас вернусь к этой стопке книг и прочитаю их все, пока не пойму, как мне опять превратиться в горгулью. И на сей раз я останусь ею до тех пор, пока Хадсон не потеряет возможность причинять людям вред.
Джексон открывает рот, чтобы что-то сказать, но я качаю головой. Я еще не закончила.
– И если мне придется остаться горгульей навсегда, то так тому и быть. Я этого не хочу, но я это сделаю, потому что никто – никто – больше не сможет сделать меня своей марионеткой. Никогда.
Именно поэтому, прибыв в Кэтмир, я чуть не погибла, и Джексон и Флинт тоже. Если бы я узнала правду тогда, то в первые мои дни в Кэтмире не совершала бы глупых ошибок, безуспешно пытаясь разобраться, что к чему, не шла бы прямиком в ловушку, когда столько людей пытались убить меня. И не доверяла бы тем, кто того не заслуживал. И, возможно, я не оказалась бы в том подземелье вместе с Лией, и Джексон бы не оказался на волосок от смерти, и мы бы сейчас не стояли тут с этим психопатом Хадсоном в моем чертовом теле.
От одной мысли об этом мне становится тошно и хочется плакать. Хочется орать.
Я хочу, чтобы он убрался из меня, убрался сейчас же.
А если это невозможно, мне надо выяснить, как от него уберечь саму себя и тех, кто меня окружает – притом любой ценой.
Я перевожу взгляд на Джексона, на Мэйси, на моего дядю, на Амку и вижу, что все они смотрят на меня с невольным уважением в глазах. Значит, пора задать им главный вопрос, вопрос, который жжет меня изнутри.
– Должна ли я снова превратиться в горгулью или же есть иной способ заблокировать его?
Внезапно я чувствую внутри какой-то трепет – чертовски похожий на внутренний вопль, вопль ярости, ужаса или муки – не знаю, чего именно. Но это определенно вопль… И он определенно принадлежит не мне.
Глава 28. Иногда девушки просто хотят взять дело в свои руки[8]
Не успеваю я толком понять, в чем дело, как Джексон говорит:
– Я доставлю тебя к Кровопускательнице.
– К Кровопускательнице? – повторяю я, потому что прежде я никогда ничего о ней не слышала. И потому, что это прозвище не из тех, которые звучат… дружелюбно. Ведь если ты живешь в мире сверхъестественных существ, которые и ухом не ведут ни от потери крови, ни от дыхания смерти, то каким же чудовищем надо быть, чтобы тебя прозвали Кровопускательницей?
Да, это чертовски странно.
– К Кровопускательнице? – повторяет дядя Финн, и в голосе его звучит такой же скептицизм, как тот, который сейчас испытываю я сама. – Ты уверен, что это хорошая мысль?
– Нет, – отвечает Джексон. – Наверняка это ужасная идея. Но то же самое можно сказать о перспективе превращения Грейс в горгулью на неопределенное время. – Он смотрит на меня, и на его лице отражаются тревога, любовь и чуть заметный страх, который он всеми силами старается скрыть. – Не знаю, сможет ли Кровопускательница найти способ заблокировать Хадсона, пока он находится в твоей голове, но уверен: если кто-то и способен это сделать, то это она.
– А кто она такая? – спрашиваю я, потому что чувствую, что должна иметь хоть какое-то представление о том, что мне предстоит.
– Она принадлежит к когорте Древних, – говорит Джексон. – Она вампир, который живет с незапамятных времен. И она… обитает… в ледяной пещере, добираться до которой надо не так уж долго.
Я обдумываю эти слова, пытаясь отыскать в них скрытый смысл. Я знаю, он есть – это видно по тому, как многозначительно переглядываются мой дядя и Амка. Мэйси, похоже, ничего не замечает, но, по-видимому, это объясняется тем, что она не осведомлена о предмете разговора, как и я сама.
– Она безжалостна, – говорит наконец Амка. – И внушает ужас. Но если кто-то и сможет понять, как тебе помочь, то это она.
Должна признаться, что определение «безжалостная» не совсем то слово, которое может придать мне уверенности в себе. Как и слова «внушает ужас». А ведь сейчас я нахожусь в комнате с одним из самых сильных вампиров на земле, однако никто здесь нисколько не боится его. Я содрогаюсь от одной мысли о том, какой может оказаться эта самая Кровопускательница.
Тем более что даже Джексон, похоже, нервничает от перспективы встречи с ней.
– А ты знаешь ее? – спрашиваю я, чувствуя, как меня охватывает страх. – Я хочу сказать, попытается ли она убить нас сразу или, по крайней мере, выслушает то, что мы хотим сказать?
– Она безжалостна, но не безумна, – отвечает Джексон. – И да, я знаю ее. Она воспитала меня.
Больше он ничего не говорит, просто оставляет эту тему, как будто быть воспитанным самым жутким вампиром на земле – это в порядке вещей. Прямо что-то вроде пародии на «Южный парк»[9]: Давайте, расходитесь. Не на что здесь смотреть.
Что еще больше убеждает меня в том, что он определенно чего-то недоговаривает. И, судя по всему, то, о чем он умолчал, очень, очень скверно.
Но если встреча с этой самой Кровопускательницей изгонит Хадсона из моей головы и, может статься, даже даст мне какое-то представление о том, каким было детство Джексона, то я обеими руками «за».
– А сколько времени нужно, чтобы добраться туда? – осведомляюсь я. – И когда мы отправимся?
– Несколько часов, – отвечает Джексон. – И, если хочешь, мы можем отправиться прямо сейчас.
– Сейчас? – недовольно переспрашивает дядя Финн. – Почему бы тебе не подождать хотя бы до утра, когда станет светло?
– И дать Хадсону еще одну возможность завладеть моим телом? – говорю я, и мне не надо притворяться, чтобы показать, как мне тошно от этой мысли. – Ну уж нет.
Не говоря уже о том, что мне слишком страшно, чтобы лечь спать сегодня вечером – а может быть, и вообще. Сознавать, что Хадсон находится внутри меня, так жутко, странно и противно. Может ли он читать мои мысли? Слышать все, о чем я думаю? Или же его таланты ограничиваются всего лишь способностью завладевать моим телом? Всего лишь. Я вас умоляю.
Как же я дошла до такого? Пять месяцев назад я жила в Сан-Диего, и самым важным вопросом был выбор университета. Мне все еще нужно решить эту проблему – во всяком случае, так мне кажется (но учатся ли горгульи в университетах?), – но сейчас на меня к тому же охотится гнусный человековолк, а в моей голове обитает вампир-психопат.
Если бы не Джексон, можно было бы с уверенностью сказать, что по сравнению с моей жизнью в Сан-Диего моя жизнь здесь – это просто жесть.
Решив, что наилучший способ обойти возражения дяди Финна – это просто вести себя так, будто все уже решено, я поворачиваюсь к Джексону:
– Нам надо будет позвонить и дать ей знать, что мы скоро прибудем? Я хочу сказать, есть ли телефон в этой ее, – поверить не могу, что говорю такое, – ледяной пещере?
– Ей не нужен телефон. Если она еще не прознала, что мы скоро будем у нее, то узнает задолго до того, как мы окажемся на месте.
Просто жуть.
– Класс. – Я улыбаюсь ему. – Я пойду переоденусь и встречусь с тобой перед главным входом через пятнадцать минут.
Джексон кивает.
– Хорошенько утеплись. Какое-то время нам придется пробыть на холоде.
Надо полагать, «какое-то время» – это долго, если учесть, что Кровопускательница живет в ледяной пещере. Это еще одна чертовски странная подробность – как и вопрос о том, вырос ли Джексон в ледяной пещере, которую мы собираемся посетить, или где-то еще. Потому что если эта вампирша выбрала своим домом такую пещеру посреди Аляски, то, может быть, она желает уединения?
– Дай ей хотя бы полчаса, Джексон, – говорит мой дядя с видом человека, смирившегося с неизбежным.
– Я бы предпочла отправиться как можно скорее, – возражаю я.
– А я бы предпочел, чтобы ты сначала поела. – Он смотрит на меня с таким видом, что я понимаю: он не отступит. – Ресторанов там нет, и у Кровопускательницы точно не найдется ничего такого, что захотела бы съесть ты. Так что перед выходом зайди в кафетерий. Ты могла бы съесть сандвич, и я скажу им, чтобы они дали тебе еды, которую ты возьмешь с собой – поскольку полагаю, что ты останешься там на ночь.
Я не заглядывала так далеко – я не могла думать ни о чем, кроме изгнания Хадсона, – и сейчас я благодарна дяде Финну за то, что он подумал о еде. Тем более что я не обедала, и теперь мой желудок недвусмысленно напоминает о себе.
– Спасибо, дядя Финн. – Я встаю на цыпочки и целую его в щеку.
Он в ответ неловко гладит меня по спине и предупреждает:
– Будь осторожна. И пусть разговор с Кровопускательницей начнет Джексон, а не ты. Он знает ее лучше, чем кто-либо другой.
Я киваю, гадая, что он хочет этим сказать – и что нас ждет, если учесть, что вампирша, воспитавшая Джексона, та, кого он знает лучше, чем все остальные, известна своим жестоким нравом.
– Пойдем, Грейс. Я помогу тебе выбрать, что надеть, – говорит Мэйси, спеша к двери.
Я иду с ней и оглядываюсь только затем, чтобы помахать Джексону рукой и беззвучно произнести:
– Через полчаса.
Он кивает, но я вижу, что ему не по себе. И немудрено. Я изо всех сил стараюсь не психовать из-за Хадсона, но мне это не очень-то удается. Надо думать, Джексон чувствует сейчас то же самое, но он еще и ощущает себя в ответе за то, что происходит, потому что такой уж он есть, и именно так он подходит к любой ситуации – и тем более к такой, в которой замешана я.
– Ты готова? – спрашивает Мэйси, когда я отворачиваюсь от Джексона, чтобы направиться в нашу комнату.
– Нет, – отвечаю я. Но продолжаю идти вперед. Потому что иногда то, что ты хочешь сделать, и то, что ты должна сделать, – это совсем не одно и то же.
Глава 29. Я слишком сексуальна для моей куртки… и все остальные тоже[10]
– Классная куртка, – замечает Джексон, увидев меня тридцать минут спустя, и его плотно сжатые губы трогает улыбка.
На мне надето шесть слоев одежды, призванных защитить меня от стужи, царящей в той глуши, куда мы держим путь – включая ярко-розовый пуховик, который хищники, вероятно, могут заметить с расстояния в пятьдесят миль – но, когда Мэйси с гордым видом положила его на мою кровать, мне не хватило духу сказать «нет».
– Не начинай, – отвечаю я и окидываю его взглядом в поисках чего-нибудь такого, над чем тоже можно было бы посмеяться. Но, разумеется, ничего не нахожу. Он с ног до головы одет во все черное и выглядит великолепно. А не как комок сахарной ваты.
Когда мы начинаем спускаться с крыльца, я ожидаю увидеть припаркованный снегоход, но его нет – и я растерянно смотрю на Джексона, кутаясь в шерстяной шарф, закрывающий мои лицо и шею.
– В следующие два часа температура упадет еще на двадцать градусов[11], – говорит Джексон, притянув меня к себе. – Я не хочу, чтобы ты мерзла дольше, чем необходимо.
– Само собой, но разве для этого не нужен снегоход? – удивляюсь я. – Ведь это лучше, чем идти пешком, не так ли?
Но Джексон только смеется.
– Снегоход нам бы только помешал.
– В каком смысле?
– В таком, что будем переноситься.
– Будем переноситься? – Я понятия не имею, что это значит, но это не кажется мне чем-то таким уж приятным. Впрочем, всю эту ситуацию нельзя назвать приятной. Что может быть приятного в том, чтобы явиться к древней вампирше, надеясь, что она нас не убьет? Или в том, чтобы жить с психопатом, поселившимся у тебя в голове? И не помнить последних четырех месяцев своей жизни?
Да пошло оно все на фиг. Что бы ни означало это самое «перенесемся», что бы Джексон ни задумал, это наверняка лучше, чем вся та хрень, с которой мы имеем дело сейчас.
А потому я просто киваю, когда Джексон объясняет, что так делают вампиры и что это означает двигаться очень, очень быстро, перемещаясь с места на место.
Я хочу спросить, насколько быстро, но не все ли равно? Если мы доберемся до Кровопускательницы и выясним, как справиться с Хадсоном до того, как он завладеет мной опять, мы можем хоть плыть в ее пещеру – мне фиолетово.
– И что же я должна делать? – спрашиваю я, когда Джексон встает передо мной.
– Я возьму тебя на руки, – отвечает он, – и тебе надо будет крепко держаться за меня.
Что ж, неплохо. И даже почти романтично.
Джексон подается вперед и поднимает меня, держа одну руку под моими плечами, а другую – под коленями. Затем смотрит на меня и подмигивает.
– Готова?
Даже близко нет. Я показываю ему большой палец.
– Да, полностью.
– Тогда держись! – предупреждает он и ждет, пока я обеими руками не обнимаю его за шею так крепко, как только могу.
Он улыбается – и пускается бежать.
Вот только это не похоже на бег. Вообще не похоже. Скорее, мы исчезаем с одного места и оказываемся в другом с такой быстротой, что я ничего не успеваю рассмотреть до того, как мы исчезаем опять.
Это странно, жутко и опьяняюще – все одновременно, – и я стараюсь держаться так крепко, как только могу, боясь того, что может произойти, если я разожму руки, хотя Джексон и прижимает меня к своей груди.
Пока он переносится с места на место, я пытаюсь думать, пытаюсь сосредоточиться на мыслях о том, что я хочу сказать Кровопускательнице, или о том, как выдворить Хадсона из моего сознания, но мы движемся так быстро, что мыслить по-настоящему просто невозможно. Остаются только инстинкты и самые простые обрывки мыслей.
Это самое странное чувство в мире. И оно очень раскрепощает.
Не знаю, сколько времени мы находимся в пути, когда Джексон наконец делает остановку на вершине какой-то горы. И ставит меня на землю – медленно, чему я рада, потому что ноги у меня стали ватными.
– Мы уже на месте? – спрашиваю я, ища глазами вход в пещеру.
Джексон улыбается, и я в который раз думаю о том, как здорово, что ему не надо кутаться, как мне, когда мы находимся на открытом воздухе в такую стужу. Мне нравится, что я могу видеть его лицо, и еще больше нравится, что я могу оценить его реакцию на мои слова.
– Я хотел показать тебе здешний вид и еще подумал, что тебе, возможно, не помешал бы отдых.
– Отдых? Но мы же движемся всего несколько минут.
Его улыбка переходит в смех.
– Мы в пути уже около полутора часов. И преодолели почти триста миль.
– Триста миль? То есть мы двигались со скоростью…
– Да, двести миль в час. Перенос – это больше, чем движение. Не знаю, как его можно описать; это немного похоже на полет – но не во плоти. Каждый вампир умеет делать это с раннего возраста, но мне это всегда удавалось особенно хорошо. – Он выглядит сейчас как ребенок, до смешного гордый собой.
– Это… невероятно. – Неудивительно, что я ни на чем не могла сосредоточиться, пока Джексон переносился. Мы не столько двигались, сколько меняли реальность.
Проигрывая все это в голове, я не могу не думать о книге, которую я читала в седьмом классе – «451° по Фаренгейту» Рэя Брэдбери. В ней говорилось об автомобилях, которые движутся по дорогам на огромных скоростях – 130 миль в час, и правительство это одобряет, поскольку это не дает людям думать. Им приходится сосредоточиваться на том, чтобы вести машину и не разбиться насмерть, что исключает все прочие мысли.
Это было немного похоже на то, что происходило со мной, когда Джексон переносился. Все остальное в моей жизни, включая самое плохое, просто исчезло, остались только самые примитивные инстинкты, например, инстинкт самосохранения. Я знаю, Брэдбери писал свою книгу как предостережение, но переноситься – это так здорово, что я не могу не гадать, что об этом думает сам Джексон.
Интересно, как он чувствует себя, переносясь – так же, как я, или же иначе, поскольку вампиры устроены таким образом, чтобы без проблем двигаться на таких скоростях? Я едва не спрашиваю его об этом, но он выглядит счастливым – по-настоящему счастливым, – и я не хочу портить ему настроение, задавая вопросы, на которые ему, возможно, было бы трудно ответить.
Поэтому я вообще ничего не говорю, во всяком случае, до тех пор, пока Джексон не поворачивает меня и передо мной не открывается вид с вершины этой высокой горы. От него захватывает дух. Кругом, насколько хватает глаз, высятся громадные пики и снежные пустоши простираются на много миль вокруг – замерзшая страна чудес, ставшая еще более драгоценной благодаря тому, что мы, вероятно, единственные люди, которые когда-либо стояли на этой вершине.
Это повергает в трепет и учит смирению, и это чувство только возрастает, когда нас окутывают сумерки, заволакивающие окрестности фиолетовой мглой.
Северного сияния еще не видно, но некоторые звезды уже появились, и их вид над этим великолепным безбрежным горизонтом заставляет меня переосмыслить то, что происходит со мной сейчас. Я не могу не сопоставлять жизнь одного человека – проблемы одного человека – со всем этим, как не могу не гадать, каково это – быть бессмертным. Я знаю, что чувствую я сама, когда стою здесь. Я ощущаю себя маленькой, ничтожной, смертной. Но как же чувствует себя Джексон – зная, что он не только может взобраться на эту гору за несколько минут, но и то, что будет жить столько же времени, сколько и эта гора?
Я даже представить себе не могу, каково это.
Не знаю, как долго мы здесь стоим, глядя в темнеющее пространство. Джексон обвивает меня руками, и я, расслабившись, прислоняюсь к нему.
Последний маленький кусочек солнца погружается за горы.
И меня начинает пробирать холод.
Джексон замечает, что я дрожу, и нехотя отстраняется от меня. Сейчас я была бы не прочь провести с ним вечность здесь, на этой горе, только он, я и это невероятное чувство мира и покоя. Я не испытывала ничего подобного со времени, предшествовавшего гибели моих родителей. А может быть, такого со мной не бывало даже тогда.
Мир долго не продлится, пока внутри тебя Хадсон, говорит голос в моей голове и вдребезги разбивает овладевшее мной чувство умиротворения. Может, меня опять предостерегает голос моей горгульи? Ведь совершенно ясно, что Хадсон не стал бы предостерегать меня против себя самого.
«Это еще один вопрос, который я должна изучить, – решаю я, – если моя жизнь когда-нибудь войдет в такую колею, чтобы я смогла реально начать поиск нужных мне данных». Это напоминает мне о том, что по возвращении в Кэтмир мне нужно будет выкроить время, чтобы изучить записи по горгульям, которые за меня, видимо, сделал Хадсон. Меня опять пробирает дрожь, когда я начинаю гадать, какую информацию он искал обо мне.
– Нам пора, – говорит Джексон и, расстегнув молнию на моем рюкзаке, достает флягу из нержавеющей стали. – Тебе надо попить воды до того, как мы продолжим путь. Здешняя высота бывает безжалостной.
– Даже к горгульям? – прикалываюсь я, снова прислоняясь к нему, поскольку чувствую, что так надо.
– Особенно к горгульям. – Он ухмыляется, протягивая мне флягу.
Я пью скорее потому, что Джексон смотрит на меня, чем потому, что мне действительно хочется пить. Это мелочь, и спорить о ней не стоит, тем более что здешний климат он знает куда лучше меня. Чего мне совсем не нужно, так это прибавить ко всем моим проблемам еще и обезвоживание.
– Я могу съесть батончик мюсли? – осведомляюсь я, вернув ему флягу.
– Само собой, – отвечает он, роясь в рюкзаке.
Прожевав несколько кусков, я спрашиваю:
– Сколько времени нам еще добираться до пещеры Кровопускательницы?
Джексон снова берет меня на руки и думает.
– Это зависит от обстоятельств.
– От каких?
– От того, встретятся ли нам медведи.
– Медведи? – верещу я, поскольку мне никто ничего не говорил о медведях. – Разве они не в спячке?
– Сейчас март, – отвечает он.
– И что это значит?
Когда он не отвечает, я тыкаю его в плечо.
– Джексон! Что это значит?
Он лукаво улыбается.
– А то, что посмотрим.
Я тыкаю его еще раз.
– На что…
Он срывается с места еще до того, как я успеваю закончить вопрос, и мы переносимся по склону горы: Джексон и я. Вернее, Джексон, я и, по-видимому, несколько медведей.
Я на это не подписывалась.
