Тэмсин Мьюир
Нона из Девятого дома
Ноне нравилось сидеть рядом с Табаско и молчать. Однажды они сидели так, под ними грохотал Конвой, остальные улюлюкали и кричали, а Кевин зажимал уши руками и терпеливо ждал, когда Конвой уедет. Когда последние раскаты стихли, Чести спросил:
– Табаско, ты в деле? В деле, конечно.
– Это в каком? – спросила Нона, ничего не понимая.
Тут же началось обычное: «Нона не в курсе», «Нона вообще ничего не знает», «Да скажите Ноне».
И Чести, который со времен договоренности о сигарете вел себя очень мило, сказал:
– После школы мы собираемся убивать зомби и некромантов.
– Нельзя говорить это слово. – В панике Нона забыла, что это правило Ноны, а не школьное.
Чести забарабанил каблуками по полу, рядом со стулом на колесиках с распоротым сиденьем.
– Да и плевать. Я не боюсь. Мы же не в классе, говорю что хочу.
Утророжденный сказал с давно отрепетированной интонацией:
– Я однажды кинул камень в некроманта, и он умер.
– Не было ничего такого! – каркнул Кевин, а Красавчик Руби добавил:
– Полная хрень это все.
Чести лицемерным тоном заметил:
– Ну ты и врун, конечно.
Утророжденный возразил:
– Я кинул камень, и он умер.
– Кто, камень? – спросила Нона, и все остальные замолчали, а потом посмеялись над ней.
Красавчик Руби объяснил, что камень полетел в клетку, когда некромант уже почти сгорел, и даже непонятно, попал ли камень в некроманта или в прутья, но камень мог что-то сделать. Если камень попадает в голову, ты же умираешь, правда?
Пока остальные спорили, считается ли камень, если некромант и без того почти сгорел, Табаско, которая сидела свесив ноги в дыру в полу, затихла. Нона всегда замечала, когда Табаско замирала, потому что ее молчание было не таким, как у всех, как у детей, которые в классе о чем-то задумывались и у которых маркер застывал в руках, пока мозг отчаянно искал ответ. Молчание Табаско было молчанием человека, который отказывался думать в принципе.
Голос Руби перекрыл остальные голоса:
– Нет больше никаких некромантов, они все умерли.
– Не все, – возразил Утророжденный, – мой папа говорит, что они в казармах.
– Какой папа? У тебя их типа семьдесят.
– Не говори, что их семьдесят, ты же прекрасно знаешь, сколько у меня пап.
– Если бы у меня было столько отцов, я бы парочку продал, – сказал Руби.
– Это ты сейчас так говоришь, а на деле не стал бы, – мудро ответил Утророжденный.
– Некоторые зомби выходят из казарм шпионить, – сказал Чести. – Они вовсе не все безумные. Поэтому надо проверять, все ли твои друзья едят еду и у всех ли течет кровь. А то вдруг – бам! – и ты умер, или превратился в скелет, или еще что похуже.
– Я ем, – возразила Нона.
– Никто и не говорит, что ты зомби, дура, – ответил Чести. – Я про тайных зомби, ну, шпионов. Ты ужасно тупая для своего возраста, ты же в курсе?
– Я видел, как Нона ела камешек, – заметил Кевин, выламывая ногу куклы, – и еще грызла маркер.
– Кевин, не пищи, – с достоинством заметила обиженная Нона. Она только что выучила слово «пищать» и постоянно его использовала. – Чести, не называй меня тупой. Дома сказали, что, если ты еще раз меня так назовешь, чтобы я напомнила, что они в курсе, как ты выглядишь, и что они тебя изобьют.
– Хорошо. Я не хочу злить твоих предков, потому что ты живешь с сутенером, – согласился Чести.
К этому моменту Нона уже знала, что такое сутенер, и так разозлилась, что чуть не устроила истерику. Но прежде чем началось внутригрупповое насилие, Табаско подала голос:
– Некроманты вернутся. Возможно, они уже здесь.
Все погрузились в благоговейное молчание. Даже Нона, которая воспользовалась возможностью сделать пять глубоких вдохов и выдохов, как показывала Камилла.
В конце концов Красавчик Руби нарушил молчание:
– А как же Варун, Табаско? Варун Пожиратель?
– Он идет за ними, – ответила Табаско.
Все почтительно посмотрели в синее небо через дыру в потолке.
– Ты же участвуешь, Табаско? – спросил Чести. – Ты в деле?
Но Табаско не ответила, а Кевин запросился в туалет, и все закричали: «Не я!», чтобы выяснить, кто все-таки будет сопровождать Кевина. Он был большим мальчиком и мог сходить в туалет один, но он вполне мог психануть и запереться, так что приходилось ждать, когда он закончит писать, а потом проверять, не придется ли сбивать замок половиной кирпича. К тому времени, как они решили вопрос (все согласились, что последним крикнул «не я» Руби), вопрос позабылся, и Табаско молча и неподвижно смотрела в небо.
– В каком деле, Табаско? – шепотом спросила Нона.
Табаско не ответила. Когда она наконец заговорила, вместо ответа она задала вопрос, чем неприятно напомнила Пирру.
– Тебе здесь нравится?
– Нравится, – искренне сказала Нона, – не хочу в другое место.
– Ты очень милая, – сказала Табаско.
Нона знала, что на этом вопрос закрывается. Раз Табаско считает, что она милая, значит, Нона – часть стаи, несмотря ни на что. С этого дня никто не сможет подвергнуть сомнению присутствие Ноны, что бы она ни говорила, сколько бы ей ни было лет и как бы мало у нее ни было возможностей покупать наркотики. Она была одной из них, и это ее очень радовало.
Она родилась невероятно богатой, потому что у нее были Камилла, Пирра и Паламед, а теперь это дополнилось прекрасной дружбой с Табаско и друзьями Табаско, что давало ей высокий статус в мире (несмотря даже на Кевина). Она любила Камиллу, Пирру и Паламеда, но быть с Табаско и другими… Она же могла остаться совершенно одинокой.
В конце концов, когда темнело, родственники приходили их искать – Камилла всегда заявлялась ужасно рано – всех, кроме Табаско, за которой прийти было некому, и Чести, про которого никто никогда не вспоминал. Но даже с учетом этого изъяна в раю Нона могла только прижать колени к груди и думать, как ей невероятно, фантастически повезло, что она удачливее любого, кто когда-либо рождался.
4
По утрам они обычно гуляли все вместе, пока Пирре не надо было уходить, а потом Кэм отводила Нону в школу и шла заниматься своими делами – например, убирать в квартире или совершать преступления, в которых Ноне не разрешалось участвовать. Нона любила гулять, но по утрам бывало так же холодно, как днем – жарко, поэтому, чтобы согреться, ей приходилось топать ногами и засовывать руки в карманы. Они шли рядом со всеми остальными – теми, кого не забирали с утра в рабочих фургонах, или теми, чья работа была недостаточно хороша для собственного фургона, или теми, у кого вовсе не было работы, но была надежда, и все они медленно брели по улицам кучками, расступаясь только при появлении грузовиков. Водители нажимали на гудок, если кто-то не отходил с дороги достаточно быстро.
Маска Ноны запотевала изнутри, и дыхание вырывалось наружу призрачными серыми облачками, и так они добирались до парка – в комфортном темпе, но не разговаривая. Всегда одним и тем же маршрутом – прямо вниз по улице до ворот того, что когда-то было большим парком, и тогда Пирра говорила что-то вроде:
– Давайте пройдем насквозь, очень дымно. – Или: – Давайте не пойдем, там столько наемников. – И они бродили где-то рядом.
Сегодня утром она сказала:
– Пройдем через парк. Двигайся вместе с толпой.
Нона взяла Камиллу за руку и двинулась вместе с толпой.
Растения отфильтровывали часть приставучего дыма, и Ноне нравилось смотреть на деревья и колючие кривые кусты. Большую часть дерна вырезали, то ли чтобы сделать приличный сад, то ли чтобы обложить хибары, притаившиеся у большого бетонного забора. Еще одну площадку расчистили, неумело забетонировали и поставили туда клетки. Клетки были ледяными, и их очень хорошо чистили, но Ноне не нравилось на них смотреть, поэтому она предпочитала смотреть на призраки лоз на стволах деревьев.
Когда они вышли из парка и из толпы, Пирра поцеловала Нону в макушку и сказала, как всегда:
– Веди себя хорошо.
Камиллу она не целовала, но зато сказала:
– Доброй охоты вам обоим.
– Доброй охоты, – повторила Камилла.
Пирра растворилась в толпе – в тяжелых ботинках со стальными «стаканами», с рюкзаком, где лежали шлем, запасные батарейки для налобного фонаря, перчатки и обед. Сейчас стало проще, чем когда Нона была совсем юной, и Паламед говорил, что у нее нет представления о постоянстве объектов, но Ноне все равно делалось больно, когда она наблюдала за уходом Пирры. Боль смешивалась с гордостью за то, что Пирра у нее есть, и с приятным ощущением от того, что Пирра была ее. Камилла твердой рукой направила ее к тротуару и произнесла волшебные слова:
– В школу опоздаешь.
Потом был один поворот направо, еще один переулок, и пауза, когда Нона указала Кэм на здание, которое вчера еще было цело, а теперь в нем зияла огромная дыра. («Они использовали очень большую пушку», – пояснила Кэм.) И потом они влетели в школу мимо милой учительницы и поднялись на два пролета по скрипучей лестнице, покрытой линолеумом. Камилла всегда отказывалась от предложения выпить чаю в крохотной учительской, отказывалась тем быстрее, чем настойчивее ей предлагали. Она растворилась на улице, как серая тень. Нона часто смотрела на нее из окна.
– Кевин уже здесь, он поможет тебе расставить стулья и помыть доски, – сказала учительница.
Это было очень глупо со стороны учительницы, потому что Нона прекрасно знала, что Кевин не поможет ни расставлять стулья, ни мыть доски и что он просто будет сидеть на подушке, из которой грязно-белыми бусинами выбивалась набивка.
– Табаско тоже здесь, – неожиданно добавила учительница. Даже она не знала настоящего имени Табаско.
– Так рано.
– Да. Я спросила почему, она не ответила. Посмотришь, как она?
Как будто Нона могла «посмотреть» за Табаско.
– Не нравится мне, что она живет одна. Я пыталась рассказать ей про приют, но она слишком независима.
Нона, продолжая смеяться над этой идеей, вошла в класс и начала снимать стулья со столов. Кевин, как она и предсказывала, лежал на одной из подушек и проделывал что-то очень сложное с двумя чучелами грызунов. Табаско по-кошачьи неподвижно сидела у окна. Ее ожоги немного переливались под электрическим светом, который включила Нона.
– Выключи, – велела Табаско, и Нона, конечно же, выключила. – Иди сюда.
Нона взяла пластиковую, пахнущую хлоркой коробку с тряпками и спреем, присела на корточки рядом с Табаско и намочила тряпку.
– Не позволяй им увидеть тебя из окна, – сказала Табаско.
– Кому им?
– Не знаю. Зеленое здание. Четвертый этаж.
Ноне хватило ума не вскочить посмотреть, с чем она себя и поздравила. Она положила чистый белый квадратик на потертый ковер, который тоже пах хлоркой, и принялась протирать вторую доску. Потом вспомнила все разговоры про Кровь Эдема и внезапно забеспокоилась.
– Думаешь, они следят за мной?
По крайней мере, Табаско отнеслась к ней серьезно. Она задумалась, судя по всему.
– Зачем им следить за тобой?
– Не знаю.
– Они были здесь до тебя. Так что сомневаюсь.
– Кто они?
Табаско долго молчала и наконец сказала:
– Я выясняю.
Если Табаско говорила, что что-то сделает, оставалось только ждать, когда это произойдет. Она не просила о помощи и не спрашивала ничьего мнения. Неспособность Табаско интересоваться чьим-либо мнением о своих поступках была, вероятно, причиной того, что ее авторитет в школе был неоспорим, куда выше учительского. Нона рассказала об этом Паламеду, и Паламед ответил: «Будущий ведущий исследователь». Так что Ноне ничего не оставалось, кроме как помыть все доски и оттащить коробку с ними к Кевину. Получив приглашение оценить молчаливое взаимодействие между чучелами грызунов, более всего напоминавшее спаривание, Нона поискала нужные слова и сказала:
– Они делают малыша?
Кевин, кажется, остался доволен.
К тому моменту, когда доски были вымыты, стулья расставлены, а мусор выброшен, явились почти все дети. Все сели за свои столы, Нона устроилась за специальным столиком позади, предназначенным для нее и тех самых младших детей, которые сегодня чувствовали себя особенно уязвимыми или мокрыми и хотели сидеть поближе к ней. Сегодня утром Нона осталась одна, и это ей нравилось: Табаско ее разозлила. Одним ухом слушая утреннюю перекличку, она взяла доску, которую ей отдали, и стала рисовать на ней закорючки, используя только половину мозга. Другая половина мозга была забита вопросами.
Кто наблюдает за классом из зеленого здания?
Как будет действовать Табаско?
Потом мысли ушли в другом направлении.
Что Пирра сегодня придумает для Камиллы?
Почему задница – самый питательный кусок?
Кто я?
Так что рисунок выходил не очень хорошо и стал еще хуже посередине урока, когда учительница объясняла Чести, Табаско и Утророжденному, что такое целые числа, а малыши переписывали с доски цифры. Один из детей, который не хотел идти в туалет один, дернул Нону за рукав, и в результате она стояла перед кабинкой, погрузившись в свои мысли, а потом посмотрела на себя в зеркало и отвлеклась. Так здорово было быть красивой и иметь такие темные, толстые и блестящие косы, которые заплела Пирра. Кэм говорила, что у нее пересушены волосы, а на ногтях белые пятна, но Нона этого не замечала. Когда малыш вышел из туалета, Нона помогла ему вымыть руки и вернуться к цифрам на доске, а там уже и Ангел приехала.
В то утро Ангел была меньше похожа на ангела, чем когда-либо. Ноне всегда нравилось лицо учительницы естествознания, тонкое, курносое, с морщинками вокруг глаз, но в это утро она выглядела откровенно неопрятно. Это была изящная маленькая особа лет сорока, по которой создавалось впечатление, что она многое повидала в юности, а впоследствии обнаружила, что это не принесло никакой пользы ни ей, ни кому-либо еще. Это придало ее манере вести уроки ощущение легкости и тайны, как будто бы работа для нее была просто развлечением. Она носила рубашки на пуговицах, часто с подтяжками, которые поддерживали брюки, и плащ, который предохранял одежду от пыли. Но сегодня она, казалось, надела вчерашнюю рубашку, да и лицо ее выглядело вчерашним – измученное, с выцветшими веснушками. Ангел вся была окрашена в мягкие серые и коричневые тона, но на щеках и носу пестрела россыпь восхитительных рыжеватых веснушек, которые делали ее живой и бодрой – сегодня это не сработало. Когда Нона привела малыша за руку обратно в класс, Табаско бросила переписывать числа и сказала:
– Доброе утро!
По классу уважительным эхом пронеслось: «Доброе утро», но ответное «Доброе утро всем» Ангела прозвучало очень бледно.
Табаско это заметила. Нона видела, что ее больше не интересуют целые числа и что она дрожит за передней партой вместе с другими, постоянно глядя на Ангела. Ноне показалось, что Ангел двигается так, как будто плохо спала. Иногда Пирра уходила по вечерам и возвращалась пахнущая алкоголем, и Камилла вообще ничего не говорила, но если на месте был Паламед, он спрашивал: «Серьезно, Пирра?», и она отвечала: «Серьезно, Секст», а на следующий день она двигалась так же устало и казалась помятой, хотя Нона подозревала, что она преувеличивает для эффектности. Выпивка не могла навредить Пирре. Однажды она даже выпила содержимое бутылки с отбеливателем. Когда Паламед спросил зачем, Пирра ответила, что, будучи бессмертной, не привыкла к мучениям и хотела немного потренироваться, а Паламед ответил, что это херня, потому что думал, что Нона не слышит.
Нона задумалась, пила ли вчера Ангел, хотя и не отбеливатель, который вызвал у Пирры икоту страшной силы. Она поделилась этой мыслью с Табаско и остальными на перемене, когда они толпились в углу с нарезанными фруктами.
– Ты имеешь в виду похмелье? – спросил Чести. – Отдай фрукты, Нона.
– Я уже обещала их Руби, – ответила Нона, чья доля всегда была кому-то обещана до начала уроков, иногда за несколько дней.
– Иди в задницу, Руби, – сказал Чести. – Ты же знаешь, что эту штуку с косточкой я больше всего люблю.
– А с чего ты должен все время получать то, что хочешь? – спросил Красавчик Руби.
– Я никогда не получаю того, чего хочу, – безутешно сказал Чести.
– Если ты еще раз выругаешься, я заставлю тебя написать свое имя на доске, – сообщила Нона.
– Ангел не пьет, – сказала Табаско.
Утророжденный поинтересовался, откуда Табаско это знает.
– Просто знаю, – ответила та, на чем вопросы закончились.
Красавчик Руби, возможно воодушевленный тем, что фрукты достались ему, протянул за ними руку и сказал:
– Нона, ты и сама в последнее время не очень круто выглядишь. Как будто заболела.
Все стали разглядывать Нону, корчившуюся под этим осмотром, и согласились, что она уже пару недель выглядит не очень хорошо.
– И очень даже хорошо! – возмутилась она. – Посмотрите только на мои косы.
Их беспокойство немедленно сменилось совместными усилиями по избавлению ее от тщеславия. Они часто по очереди пытались это сделать, но у них никогда не получалось. Красавчик Руби, самый красивый из всех и, следовательно, главный авторитет по вопросам внешности, однажды сказал:
– У тебя крысиное лицо и тело мертвеца.
Но Нона знала, что прекрасна, и была очень этим довольна. Они убеждали ее, что она не стоит даже того, чтобы упоминать ее в письмах, но она только говорила, что ей плевать, она все равно писать не умеет. Им пришлось сменить тактику и гнобить ее за то, что она глупая и гордится этим. Вообще-то Ноне это нравилось: это заставляло ее чувствовать себя своей. Они гордились ее глупостью так же, как гордились постоянными правонарушениями Чести или тем фактом, что Табаско была самым важным человеком Вселенной.
Руби сожрал все свои фрукты и почти все фрукты Ноны, а потом великодушно сказал:
– Я наелся. Чести, забирай последний кусочек. У меня есть фрукты дома.
Чести совесть не мучила.
– Повезло тебе, – сказал он, подбросил кусочек в воздух – остальные ахнули – и поймал его ртом, как всегда и делал. У Чести был самый огромный рот, который Нона в принципе видела. Не успев дожевать, он сказал:
– Между прочим, мне нужно следить за уровнем сахара в крови. У меня работа после обеда.
– Настоящая работа или работа для Чести? – усмехнулся Утророжденный, вечный перфекционист.
– Настоящая работа, солнышко, настоящая. Под землей, – добавил он и загадочно стукнул себя по носу.
– Это опасно, – заметила Табаско.
– Знаю, эти туннели – настоящий ад, – смело сказал Чести. – Но я буду все время сидеть в машине, и никаких перестрелок, надо просто трубы обчистить.
– Сказал бы сразу, я бы отдал тебе половину. – Красавчик был впечатлен.
– Я не из тех, кто хвастается.
– Ой, хорош врать.
Когда учительница хлопнула в ладоши и объявила урок естествознания – для Ноны это означало час с Лапшой, – Табаско задержалась. Она посмотрела Ноне прямо в глаза – на щеке дернулись шрамы от ожогов – и сказала:
– Ты права.
– Насчет того, что я красивая?
– Нет, насчет Ангела. С ней что-то не то.
– Хорошо.
– Не уходите сегодня с Лапшой с территории.
Становилось жарко. Когда она прошла с Лапшой вниз по боковой лестнице и вышла через боковую дверь к завалам мусора, жара как будто ударила ее по лицу – не так противно, как было бы еще попозже, но достаточно, чтобы с удовольствием подчиниться Табаско и остаться с Лапшой в тени. Она храбро побегала взад-вперед вдоль забора – все шесть лап двигались с чудесной синхронностью, – а потом устала, подошла и села рядом, тяжело дыша. Нона поделилась с ней водой из бутылки и огляделась. Посмотрела на соседнее здание, прислушалась к звукам дороги – гудки, крики людей, – но не услышала ничего необычного. Это было даже обидно, потому что она ждала чего-то такого. Интереснее всего был кто-то, кто прохлаждался в переулке напротив школы, сидя на сломанном стуле рядом с переполненной мусоркой. Нона внимательно смотрела, пытаясь понять, жив ли этот человек вообще. В результате она решила, что жив, потому что никто не попытался снять с него неплохую куртку или шлем.
К тому моменту, когда учительница окликнула ее со второго этажа, Нона чувствовала себя унылой и злой, но потом повеселела: Лапша лизнула ей руку, а Ангел сказала:
– Нона, ты спасаешь мне жизнь.
Начинался приятный дурманный момент, когда половина детей готовились обедать и спать. Жалюзи опустили, часть родителей пришли за детьми, которые ели и спали в другом месте, но Табаско и ее друзья стащили свои коврики в один угол, утверждая, что он самый темный и прохладный.
Увидев ее, Табаско тихо спросила:
– Ничего странного?
Нона рассказала обо всем, включая вероятный труп, и Табаско, казалось, была вполне довольна, хоть ничего и не сказала, кроме:
– Отлично. Ничего такого. Молодец, Нона.
Нона была счастлива и сразу забыла и о трупе, и о наблюдателях.
