Тэмсин Мьюир
Нона из Девятого дома
8
Табаско подошла к Ноне перед уроком естествознания и сказала:
– Продолжай вахту.
Со всей этой суетой вокруг Чести Нона совсем забыла, что кто-то за ними следит и что Табаско занимается расследованием. Но это же была Табаско, она никогда ничего не забывала.
Нона заметила, настороженно глядя на Ангела, которая болтала с малышами, доставая ведро с кубиками льда (они как раз изучали температуру):
– Она выглядит усталой.
– Да.
– Мне надо сварить ей кофе, – решительно сказала Нона, – я же помощница учителя, мне нужно присматривать за учителями тоже. Ты же знаешь, что она была врачом?
– Да, – ответила Табаско, ничего не объясняя, – когда ты сегодня выйдешь из школы, я хочу, чтобы ты кое-что сделала.
– Хорошо. Что?
– Изобрази, что у тебя есть рация и что ты с кем-то связываешься.
Поскольку Нона никогда в жизни не пользовалась рацией и не звонила по телефону, она засомневалась:
– Вряд ли хорошо получится. У меня нет ничего похожего на рацию, так что мне придется как-то ее изображать, а я же не Чести, я не умею притворяться.
Табаско нетерпеливо топнула ногой, все еще глядя в окно.
– Сделай вид, что она маленькая. С ладонь.
– Что мне сказать?
– Придумай что-нибудь. Только пусть никто не видит твой рот.
Подошла Ангел с поводком Лапши в одной руке и шестью странными маленькими колпачками в другой.
– Не стойте на солнце больше, чем нужно. Она хочет гулять, так что наденешь ей ботиночки? Старушке не нужны ожоги на лапках. Она привыкла к ботинкам, а если начнет грызть себе ногу, скажи ей, и она перестанет. Я бы оставила ее в классе, но сегодня мы будем использовать фен, а ее бесит этот звук. Спасибо, Нона, ты мой герой. Табаско, поможешь сделать станции?
Нона ушла из класса и спустилась по лестнице. Проверила, горит ли красная лампочка над дверью, потому что это тоже была ее работа. Милая учительница всегда предупреждала ее, что, если не запирать дверь, кто-нибудь попытается вломиться, и это, в общем-то, и не опасно, но если еще один учебный корпус захватят сквоттеры, она понятия не имеет, куда идти после этого. Потом Нона попыталась надеть ботинки на Лапшу. Ничего сложнее в ее жизни еще не случалось. Гораздо проще было делать странные штуки с костями, которых от нее хотели Камилла и Паламед. Лапша не хотела надевать ботинки. Она оглядывалась на Нону через плечо каждый раз, когда та пыталась сунуть крошечную грязно-белую лапу в маленький носочек на пластиковой подошве. А лап у нее было шесть, и обуть надо было даже средние, которые она часто поджимала. В какой-то момент она ловко стянула один ботинок другой лапкой, и Нона вскрикнула:
– Лапша, ну сколько можно!
Но Лапша совершенно не выглядела виноватой. Оказавшись в ботинках, она с грохотом вылетела во двор, цокая, как полторы лошади. Она бродила по двору, нюхала что попало, занималась своими делами, потом попила из миски с холодной водой, которую налила Нона. Вежливо откатилась и легла в тень каменной скамейки, тяжело дыша. Нона немного погуляла по пыльному двору, пока не почувствовала, что слишком жарко, чтобы жить. От жары и пота она чувствовала себя очень слабой. Она присела на корточки в тени рядом с Лапшой, послушала, как та дышит, а потом попыталась сделать вид, что достала из кармана маленькую рацию. Прижала руку к уху и вышла на солнце, потому что любила Табаско и хотела сделать все правильно. От жары у нее подкашивались ноги.
– Прием, прием, – сказала она себе в руку, – говорю с Короной.
Потом вспомнила, что нужно прикрыть рот, и так и сделала. Сказала вслух:
– Как дела, Корона? У нас тут все в порядке. Хотелось бы видеть тебя почаще. Ты меня не навещала уже несколько месяцев, если не считать собраний. Я знаю, ты скажешь, что приходила ко мне раньше, но я была слишком молода и ничего не помню, так что это не считается. Придешь на мой день рождения? На пляже? Если я не сойду с ума, день рождения обязательно будет. Подарок приносить не обязательно, но, пожалуйста, распусти волосы. В любом случае я люблю тебя, пока.
Это был самый длинный монолог, который она могла придумать. Она сунула в карман ненастоящую рацию, убрала руку ото рта и села в тени, чтобы подумать. Смог исчез, и она не кашляла, а в ближних мертво-коричневых кустах деловито жужжали маленькие насекомые. Птицы молчали, но время от времени слышался приятный успокаивающий шум автомобиля. Нона опустила одну ногу на землю для опоры и вынула вторую из ботинка. Ей было немного стыдно за то, что ей так можно, а Лапше нет. Было очень жарко, веки тяжелели, а камень под ней был прохладным.
Иоанн 15:23
Он сказал: «В первый день поверил А. Во второй – М и Г. На третий день поверили все, кто видел мои глаза».
Он хрипло закашлялся, а придя в себя, сказал:
– В школе одна девочка как-то сказала мне, что у меня красивые глаза, и я гордился этим, пока мне не исполнилось тридцать. Ты не поверишь, как глупые мальчишки воспринимают комплименты по поводу внешности и каким я был тщеславным. Глаза у меня были самые обычные, светло-карие, на ярком свету почти желтые. Наутро после отключения света они стали темно-янтарными, потом приобрели цвет свежего лагера и на третий день сделались золотыми.
П говорила, что я похож на Розовую Пантеру с телеканала для маори. К – что выгляжу как Эдвард Каллен из старого фильма «Сумерки», если бы у Эдварда Каллена была фигура учителя истории. Ну а А сказал, что я выгляжу очень круто. Но он был один.
Он сказал: «А вокруг нас отказывались разлагаться трупы».
Во сне они поднимались на большой холм, поросший коричневой, сожженной солнцем травой, которая хрустела под ногами, как бумага. Под ними поднималась вода, но они шли медленно, не опасаясь бурлящей бурой трясины, завораживающих водоворотов, несущих за собой всякий хлам, обломанные деревья и большие листы стали, скачущие и грохочущие конструкции из шин и рам, которые он назвал автомобилями. Он потратил некоторое время, указывая на разные вещи, которые забирала вода, хотя ей казалось, что он не столько учит ее их именам, сколько произносит их сам для себя. Чья-то «Хонда». Чья-то «Мазда». Чей-то квадроцикл. Чей-то гараж. Вывеска «Мака». Дождь то начинался, то прекращался. Облака казались очень странными, а вдалеке танцевал на неоновой поверхности моря смерч.
Они нашли скамейку, где можно было посидеть, хотя им не нужно было переводить дыхание. Несмотря на дождь, было тепло, а воздух вокруг казался влажным и колючим. У нее потела кожа на ребрах.
Он сказал: «Все повторяется снова, я этого не вынесу».
И долго, не скрываясь, плакал.
Когда порыв прошел, он сказал: «Сначала мы повсюду таскали трупы. М отчаянно пыталась доказать, что что-то пошло не так – или так – с научной точки зрения. Наверное, она думала, что мы совершили какой-то научный прорыв, я найду другую работу, все вернется на круги своя, и мы продолжим пить капучино по вторникам. Мы выбрали двоих – разного пола, разные причины смерти: одной сломали шею в автокатастрофе, а другой угорел. Но для контроля они были одного возраста, родились с разницей в двадцать дней. Неделю мы играли ими в куклы».
Он сказал: «Они хотели посмотреть, сможем ли мы заставить их сгнить. Мы бросили их в котельной. Оставили в морге. Вытащили наружу на ночь, так что утром они оказались все в росе. Ничего не изменилось. Их внутренняя температура все время оставалась постоянной. Она не менялась, даже когда А и К дули на эти чертовы трупы феном или когда мы заворачивали их в термоодеяла и бросали на солнце. Бедная К.
Ты бы видела, как она дергалась каждый раз, когда мы разворачивали одеяло. Она хорошо разбиралась в этом, но это было не в ее компетенции. Договорное право ничего не говорит о бросании пары тел в пруд».
Он сказал: «Но она зря беспокоилась. Они не менялись. Ничего в них не менялось. Они были идеальны. Все трупы были идеальны».
Он сказал: «Я уже спал в конторе, я отказывался идти домой. А и М жили вместе со мной, Г устроился снаружи и спал в фургоне. К все время проводила с Н.
Она ушла рано утром и вернулась на следующий день, принесла булочки с сосисками на завтрак. Тогда я этого еще не осознавал, но она уже убежала от наших акционеров. Она работала на нас как фрилансер, короче говоря, была безработной. Но только благодаря ей мы могли оставаться в здании. Она манипулировала договорами и говорила полиции, что мы должны сидеть тут, чтобы обеспечить утилизацию и правильное хранение записей, и это дало нам целый месяц. Как у нас это получилось, я никогда не пойму. Не знаю, сошло бы нам это с рук, если бы у нас не было нашего любимого полицейского.
Если бы весь мир не сходил с ума каждый раз, когда ты делаешь что-то неожиданное, и люди сразу думают, что ты собираешься отбросить коньки. Тогда на нас никто не смотрел, и нам повезло. Это сработало».
Он сказал скорее себе: «Черт, это было странное время. Я почти не ел. Я хотел быть с телами, как будто если бы я отвел от них глаза, магия бы закончилась. Я начал чувствовать, в какой они комнате, даже если мне никто не говорил. К говорила, что я догадываюсь по языку тела, чистая психология, но меня это не убедило. Я мог чувствовать их – я чувствовал всех в здании. Так бывает, когда выключают свет. Ты начинаешь чувствовать все звуки снаружи. Стрекот цикад в траве, собак в соседней деревне, сов на деревьях и шуршание опоссумов на крышах. В общем-то, я и раньше их слышал, но не мог разделить звуки. Как будто слышишь аккорд, но не понимаешь, какие ноты в него входят».
Он сказал: «А очень старался вернуть меня на землю, пытался заставить меня обратить внимание на внешний мир. Он как будто поменялся местами с М. Она перестала волноваться, больше не спрашивала меня, что я пью и на чем сижу. Она просто делала записи, помогала со всеми моими экспериментами, ссорилась с А. Это меня успокаивало, ведь это было их обычное поведение. Только тогда, когда они почувствовали то, что я знал, я понял, что это серьезно».
Он сказал: «Я просто хотел быть в лаборатории. Мне казалось, что я могу сидеть рядом с двумя телами, двумя детьми, и просто проводить время. Я мог провести с ними шесть минут или шесть часов. Я просто слушал. Они были моими совами и опоссумами. Я слушал их тела в тишине. Слушал бактерий, которые не размножались, не накапливались в кишечнике, не собирались в суставах. Это была моя тихая ночь. Мне следовало заняться бумажной работой, написать все отчеты, но я не открывал компьютер несколько дней. Я не мог перестать думать об их руках и ладонях. Я так часто их касался. Я и раньше касался их рук, но не так. Даже когда я не прикасался к ним, я чувствовал их кожу на своей коже, их неизменную температуру. Я продолжал ощущать прикосновение, даже когда его не было. М говорила, что мне пора в комнату с мягкими стенами, но на самом деле она не боялась, что я сошел с ума. Она боялась, что этого не случилось».
Он сказал: «Знаешь, сейчас я даже не могу вспомнить, как это получилось. Не было ни катализатора, ни откровения. Я зашел слишком далеко для откровений. Как будто я дремал, а потом проснулся. Мои двое малышей, мои белые мышки, У и Т по документам. Ну, их прежние имена… Я думал их так называть, но это казалось неуместным. Они же не могли сказать “да” или “нет”. Я начинал по-настоящему беспокоиться о них. Что бы они подумали, что бы они хотели. Двое моих детей с замороженными мозгами и идеальной внутренней температурой. На бедняжках не было места, куда я бы ни тыкал термометром, я теперь стучался, прежде чем войти в их комнату. Да, я сошел с ума. Но я просыпался».
Он сказал: «Я не могу вспомнить, как и почему я привел в комнату М и А. Я просто подумал что-то вроде: “Эй, вы двое, пора вас с кем-нибудь познакомить”. Я не издевался, просто я, кажется, не спал двое суток. Поэтому я привел их в комнату с телами и сказал: “Давайте я познакомлю вас с… Улиссом. И… Титанией”».
Он подумал и добавил: «Пожалуй, стоит сказать, что Титанию я вспомнил из “Сна в летнюю ночь” Шекспира, а вот Улиссом звали собаку моей бабушки в моем детстве. Я обожал этого пса. Никогда не встречал никого храбрее. Наполовину чихуахуа, наполовину мопс. Бабушка назвала его Улиссом Грантом. Обожрался пиццей и умер. А бабушка умерла от пневмонии, когда я был подростком».
Она спросила: «А что случилось с телами?»
Он сказал: «Ну… когда я сказал “Улисс”, я пошевелил его пальцами и сжал их в кулак. И с Титанией проделал то же самое, сжал ее пальцы в кулак.
Я смеялся и смеялся, как будто выбил стул из-под человека, пытающегося сесть. Как будто это была смешная шутка. Но М вырвало».
– Потому что, Харроу, я сделал это с другого конца комнаты.
9
Нона вздрогнула, почувствовав язык на своей лодыжке. Лапша своим жутковатым языком нежно облизывала место, где на ноге торчала косточка. Очевидно, это был дружеский жест. Заснула Нона совсем ненадолго, солнце не сдвинулось с места, было по-прежнему жарко, и синие тени мерцали на прежнем месте, но Нона все равно испугалась, что проспала большую часть урока естествознания, не присматривала за Лапшой и даже не следила за тем, кто за ними наблюдал. Она проверила, на месте ли ботинки Лапши, подобрала миску с бутылкой и завела собаку обратно в здание.
С огромным облегчением она услышала доносящийся из класса голос Ангела – та объясняла, почему кубик льда в носке тает медленнее, чем снаружи. Нона села на ступеньку и принялась снимать с Лапши ботинки. Она предположила, что Лапша будет рада, но та обернулась и уставилась на нее побелевшими глазами, хотя на этот раз Нона снимала обувь, а не надевала. Собака задергалась. Тут открылась дверь чулана, и оттуда вышла Табаско.
– И что ты сказала? – требовательно спросила она.
– Что я сказала… когда? – Нона была окончательно сбита с толку.
– Во дворе.
– Ну, ничего, – сказала Нона, с трудом припоминая, – очень сложно притворяться, что разговариваешь. Я просто сделала вид, что говорю с кем-то, и прошло всего десять секунд, потому что я чувствовала себя глупо.
Табаско она не убедила.
– Заходи лучше внутрь. Мы работали с феном.
– Что случилось? Когда я говорила по рации?
Табаско немного поколебалась.
– Наблюдатель ушел.
– Но это же хорошо, правда?
– Мне нужно все выяснить.
– Но это полезная информация?
Табаско пожала плечами. Кажется, она считала, что Нона ничего не поняла. Нона знала, что она что-то скрывает. Табаско она это позволяла, но все же ей это немного не нравилось. Неприятно думать, что люди от тебя что-то скрывают.
– Заходи давай, – только и сказала Табаско.
Не лучшее окончание школьного дня, а потом все пошло совсем наперекосяк. Нона, сидевшая с Лапшой, не поняла, что произошло на уроке естествознания, кульминацией которого стало исчезновение кубиков льда из самых разных мест под ликующие крики детей. А потом с улицы раздалось знакомое «так-так-так», совсем близко, поэтому пришлось закрыть жалюзи, а милая учительница спустилась вниз проверить, все ли заперто, а все дети уселись на пол, чтобы не попасть под выстрел из окна. Они проводили учения примерно миллион раз, и никто из малышей не испугался, даже когда снаружи уныло завыла сирена. Это было скорее скучно и жарко, чем страшно. Даже Ангел не испугалась, а разозлилась.
– Слишком близко, чтобы чувствовать себя спокойно, – прокомментировала она, – наверное, единичный выстрел.
Но он был не единичный, выстрелы все продолжались и продолжались. Отменили все занятия, вытерли ледяную воду, и учительница стала читать им выбранную голосованием книжку. В голосовании победили малыши, выбрав плохую сентиментальную историю о каких-то детях, которые пошли на пляж и там их никто не съел. «Еще один признак того, что день проклят», – печально подумала Нона. Хотя бы для нее школа уже почти закончилась.
Родители пробирались за детьми, хотя на паре улиц все еще шла стрельба. Некоторые говорили, что это длится уже несколько часов и что ребенок не вернется в школу вечером, хотя и Ангел, и милая учительница пытались уговорить всех остаться, пока не станет лучше. Они все еще спорили, когда Камилла пришла за Ноной, и хотя учительница просияла при виде Кэм – Нона видела, как дернулась ее рука с книгой, – Кэм вытащила ее на улицу, не дав даже попрощаться. Последним, что она увидела, стала Табаско, сидевшая рядом с закрытым окном, задумчивая и неподвижная, как статуя в парке, но по-прежнему с работающей головой.
Камилла повела Нону домой окольным путем. Они остановились на улице, где стоял их дом, и Кэм нырнула в пекарню и вышла с теплым и, вероятно, радиоактивным бумажным пакетом с выпечкой, которая все время стояла под лампами пекарни. Нона спросила ее, откуда деньги.
– Неважно, – ответила Кэм.
Нона обиделась.
– Сказала бы честно, что украла, я же не возражаю.
– Я кое-что продала, – сказала Камилла.
Нону осенило дома, когда она, давясь, съела немного мясного рулета. Она старалась не жаловаться на это, а вместо этого долго пила воду, а потом сказала:
– Я сыта.
– Тогда подождем. Ты сегодня не ела белка, – ответила Камилла, и ей пришлось поесть. Она сняла мясо и съела начинку. Ее это бесило, но наконец-то все закончилось. Пока Кэм мыла посуду, она проверила секретный ящик и обнаружила, что сигареты пропали.
Когда Камилла вернулась и принялась задергивать плотные шторы, Нона сказала:
– Ты продала ее заначку, Пирра с ума сойдет.
– Справится. Начинай растяжку.
Это значило, что пришло время фехтования. Когда Нона со всей страстью сказала:
– Я ненавижу мечи, ты даже не учишь меня ими пользоваться, – эти данные просто оказались в блокноте, как будто даже ее жалобы годились только как материалы для исследования. Нона очень обиделась.
Но обида, как всегда, постепенно утихла и превратилась скорее в страдание. Пирра в тот вечер пришла поздно. Раньше после занятий с мечами и костями Нона могла провести жаркий вечер в гавани, чтобы искупаться, если на пляже никого не было, или выкопать палкой несколько моллюсков, если там были люди. Пешие прогулки ее утомляли, но она могла часами плавать в соленой воде, и ей всегда было мало. Это было приятно и давало чувство уединения. К сожалению, если бы она сейчас спросила у Камиллы, могут ли они пойти купаться, Кэм бы ответила: «А ты помнишь, что случилось в прошлый раз?» – и выиграла. В прошлый раз Камилла заболела и к тому же Нону подстрелили.
* * *
А было так: однажды после занятия с костями Паламед сказал, что она выглядит совсем измученной, и заставлял ее есть крекеры с маргарином, пока Нона не довела себя до истерики. В конце концов Паламеду пришлось пообещать ей целых двадцать минут купания, чтобы она сделала что угодно, съела что угодно и согласилась на что угодно. Так себе поведение, но Нона тогда была на целый месяц моложе. Дав обещание, Паламед ушел.
– Скажи Кэм, что это такое лечение водой.
Камилла ответила, что он ей потакает, но Ноне было плевать. Она уже взяла полотенце, шлепки и старую рубашку, в которой обычно плавала, – много легче было бы пойти голой, но все остальные возражали. Кэм говорила, что это сделает ее мишенью для снайпера. Надев маски и шапки, они пошли на пляж в сумерках.
В тот вечер они проделали долгий путь, то есть шли не меньше получаса. Они всегда ходили разными путями, чтобы сбить с толку всех, кто мог заинтересоваться и попытаться за ними проследить. В тот раз они немного погуляли у городского кладбища. Бетонные надгробия выворотили, а все гробы выкопали, сложили в кучу и сожгли. Дым все еще висел у стен здания, и Нона задыхалась. Пирра сказала, что это обычное дело. Что для начала всегда сжигают все кости, не глядя, движутся они или нет.
К моменту, когда они добрались до пляжа, Нона совсем измучилась, но стоило ей оказаться в соленой воде, как она снова стала счастливой. Камилла никогда не заходила в воду вместе с ней. В гавани было слишком много медуз – красивых, прозрачных сверху и темно-синих по краям, и они совсем не боялись, подплывали близко и касались тебя. От их прикосновений у Ноны слегка покалывало кожу, но и все. Вот почему Нона всегда плавала в сумерках – Кэм говорила, что укус этой медузы убивает большинство людей в течение нескольких минут. Вода кишела ими, потому что гавань давно не функционировала и никто не чинил сети-барьеры.
Кэм пряталась у бетонных опор причала, где ее никто не видел, с потертой книгой в мягкой обложке. Дело было ранней весной, и темнело быстро. Фонари не горели, так что они взяли небольшой фонарик с собой. Когда Нона впервые попросила искупаться, они разрешили ей это сразу: она тогда еле могла объясниться, но так мечтала о воде, что сумела дать всем это понять. Чтобы обезопасить себя, Камилла подняла несколько камней и швыряла их в фонари, горевшие на пирсе. Громкий треск пластика и краткий резкий щелчок перегоревшего провода. Чинить фонари никто не стал. Времени было мало – вскоре после этого в небе появился синий свет.
В ту ночь был прилив. Нона тут же ушла вброд на мелководье, пробираясь между больших рябых камней и скользких комков водорослей, беспомощно плавающих в прибое. Вода скоро поднялась до бедер, рубашка надулась вокруг тела. Потом Нона нырнула в соленую воду, опустилась с головой и почувствовала, как огромная колыбель волны понесла ее вперед к пляжу. Нона чуть не плакала от облегчения – это было как сходить в туалет, когда тебе хочется, выпить воды, умирая от жажды, или услышать, как открывается дверь, когда тебе очень одиноко. Черная вода намочила кожу головы прямо сквозь косы, и уши заложило, потому что вода забила каналы. Пузыри поднимались вдоль лица, она смеялась, и из легких уходил кислород. Она выскочила на поверхность, волосы и рубашка плавали вокруг нее, и она лежала на воде, в темноте, избегая манящих желтых квадратов света от других фонарей, которые отражались на водной ряби.
Затем она вцепилась в одну из деревянных опор пирса, всю покрытую ракушками, засохшей коркой соли и старыми водорослями, и смотрела, как плавают вокруг синие медузы, как дрейфуют по воде, как мертвые, пока вдруг они не пошли голубоватой рябью и не бросились вперед. Ее ужалили, но у нее только чуть-чуть зачесалась и почти сразу прошла нога. Она оттолкнулась от столба и снова поймала волну, которая медленно понесла ее к каменистому берегу.
Соленая вода всегда приносила ей облегчение: соленая вода заставляла ее чувствовать себя так, будто, если бы рядом кто-то был, она бы вдруг нашла слова, чтобы все объяснить. Море казалось таким добрым по сравнению с раскаленным днем, пахнущим бетоном. Она знала, что в море стекают сточные воды, но оно все равно казалось таким чистым. Море было огромной, грозной, неизменной машиной. Хуже всего было непреодолимое желание опустить голову под воду, перестать двигаться и лечь на дно плоской рыбой. Нона не хотела умирать, но хотела сидеть в воде и дремать. К сожалению, в конечном итоге это было одно и то же.
В тот роковой вечер она лежала, раскинув руки и ноги, немного погрузившись в воду. Рубашка облепила ей живот и грудь. Она смотрела на светящийся синий круг в ночном небе: он вытеснил звезды и был очень похож на раскаленную медузу, венчающую черный океан.
Нона чувствовала себя очень счастливой, когда перевернулась и поплыла обратно к причалу и берегу, скользя среди волн, пенопласта и плавающих пластиковых колец, которые удерживали вместе бутылки. Так легко быть хорошей, когда ты счастлива. Нона была готова съесть столько еды, сколько хотела Камилла, если только ее будет меньше трех штук. Она доплыла до конца пирса и увидела Камиллу. По спине пробежал ужас: не из-за Камиллы, а из-за того, что она была не одна.
На пляж, с той стороны, откуда они пришли, высыпали люди в рваных куртках. Нона насчитала шестерых. Сначала ей показалось, что они черноволосые, но, прищурившись, она увидела, что они в очках и кепках или повязках. Один из них вел один из тех маленьких мопедов, которые часто дребезжат по улицам города. Сейчас мотор был отключен, только горела на полную мощность фара. Пена и вода забили ей уши, и она не могла разобрать, кто что говорит и говорит ли кто-либо что-то. Ртов видно не было. Только силуэт Камиллы в луче фары мопеда. Она напряглась под одной из опор пирса, как ночной зверек, застигнутый врасплох. Луч был горячим, белым и ярким, и Камилла темнела внутри него, как мотылек.
Нона решила, что это полиция. Только у полиции есть мопеды, но нет денег на новые куртки. Каждый щеголял плечевой кобурой, то есть у каждого был пистолет, и выстроились они треугольником, причем один стоял прямо перед Камиллой. Пушки пока никто не доставал, но в каждой кобуре что-то металлически блестело.
Камилла протянула руки, показывая, что она безоружна. В луче фары сверкнул ремешок на ее запястье. Она слезла с опоры и приземлилась в мягкий песок, по-прежнему подняв одну руку. Порылась в кармане, бросила что-то на землю и отступила на шаг. Один из людей рванулся вперед и поднял брошенное. Нона опустилась в воду до уровня глаз и начала приближаться. Дошла до следующей опоры причала, потом еще до одной, но Камилла заправила волосы за ухо, как будто нервничала, и развернула ладонь к причалу, прижав большой палец к ладони и растопырив остальные четыре. Это был знак оставаться на месте.
Нона поколебалась, но осталась на месте. Треугольник бурно обсуждал выброшенный Камиллой предмет. Разговор казался совершенно обычным, хоть это и был разговор шести вооруженных человек и одного с поднятыми руками. Камилла плохо умела оставаться неподвижной: даже во время разговора она делала какую-то растяжку в холодном белом круге света, упираясь в песок то одной ногой, то другой, медленно и целеустремленно. Нона подплыла к ближайшему столбу, уперлась ногой в большой металлический винт и ждала, омываемая волнами и касаниями трех небольно жалящих медуз.
Она все еще не понимала, о чем идет разговор. Один из полицейских (?) бросил имущество Камиллы обратно в песок перед ней. Теперь Нона разглядела, что это – бумажник Кэм. Они спросили документы или что? Камилла не забрала его. И вдруг один из копов, стоявший позади, вытащил пушку – Нона бросилась обратно в воду – и выстрелил. Дуло выплюнуло вспышку.
Камилла не упала. В нее не попали. Пуля прошла высоко над ее плечом, и она не шелохнулась, не присела, ничего не сделала, даже руки не опустила. Нона тихонько подплыла поближе к берегу и услышала обрывки разговора:
– …испугать ее…
– …что ты…
– …говорю на языке Домов, – говорила Камилла.
Стоявший первым зашевелил губами по-другому и сказал преувеличенно громко и четко:
– Попробуй еще раз. Неправедная надежда говорит… – Волны забрали остальные слова.
Камилла сказала что-то, чего Нона вообще не уловила. Полицейский обернулся и сказал, снова по-новому шевеля губами:
– …этот раз в нее.
Тот, у кого был пистолет, ответил что-то непонятно, но первый четко сказал:
– Давай, мне это надоело… – И еще что-то.
Нона сломалась. Единственным, на что она годилась, был перевод, и вот она слушала самый важный разговор в своей жизни, но не переводила. Она вынырнула из воды и закричала:
– Беги! В тебя будут стрелять!
И вместо того, чтобы стрелять в Камиллу, полицейский с пистолетом прицелился в темную воду и выстрелил в Нону.
Ей показалось, что ее ударили в плечо, очень сильно. Нона поступила так, как учила Пирра, и мгновенно обмякла. На мгновение плечу стало жарко и неудобно, а вокруг руки расплылось пятно горячей крови, очень странное в прохладной соленой воде. Желтый свет пронзил темную воду, как будто желток упал, и она дернулась в световом пятне, а потом решила нырнуть на самое дно. Свет пометался по воде взад и вперед, но так ее и не нащупал.
Она досчитала до двадцати, радуясь, что сделала глубокий вдох, и цепляясь за черные камни на дне. Вода казалась очень мутной. Время от времени в поле зрения появлялась голодная медуза, и Нона от нее отмахивалась. Ей показалось, что она услышала короткий треск откуда-то издалека, как будто кто-то ткнул в ту деталь мопеда, что издает сигналы. Потом появились странные белые огни – быстрые, резкие, дергающиеся, как маленький фейерверк. Нона соблюдала то, что Пирра называла огневой дисциплиной. Только через долгих двадцать секунд она оттолкнулась, проскользила вперед вдоль каменистого дна и наткнулась на одну из опор причала.
К тому времени боль и странное ощущение прошли. Пуля прошла сквозь верхнюю часть ее руки, и там не осталось даже раны, которую она могла бы показать. Нону немного мутило, но и все. Раньше в нее никогда не стреляли. Она медленно поднималась вдоль столба, пока ее голова не оказалась над водой.
На пляже стало очень тихо. Фара фыркающего мопеда все еще горела, немного ослепляя. Привыкнув к свету, она увидела Камиллу, сидящую на корточках на песке. Остальные лежали вокруг нее веером, как будто решили немного вздремнуть, как в школе во время тихого часа.
Нона поползла по воде с колотящимся сердцем, сопротивляясь волнам. На мелководье с трудом встала. Ноги онемели – вероятно, виновата была медуза. Все, кроме Камиллы, валялись на земле. Выхваченные из кобуры пистолеты были зажаты в руках или лежали рядом. Песок под каждым человеком казался маслянисто-черным. Было не так и жарко, но от темного мокрого песка поднимался пар.
Камилла вытирала лезвие ножа об чью-то куртку. Когда она подняла взгляд, Нона дернулась. Один из ее глаз был бледным, перламутрово-серым. Второй имел цвет холодного камня. С внезапной дрожью Нона поняла, кого она видит.
– Сохраняй спокойствие, – сказали Камилла-и-Паламед, – сделай пять вдохов, если нужно.
Голос показался ей странным, холодным и деловым, но все же добрым. Но Нона не злилась. В воздухе сильно пахло дымом и паленым мясом. Она почувствовала себя глубоко несчастной и очень голодной, хотя съела кучу крекеров.
– Я подумала, что, если я притворюсь мертвой… – начала Нона и замолчала, потому что к горлу подступил комок. Она почувствовала себя глупо; она почувствовала, что ведет себя неблагодарно, а когда Камилла-и-Паламед улыбнулись странной новой улыбкой, ей внезапно стало очень стыдно.
Хронометр Камиллы вдруг взорвался серией настойчивых сигналов: БИП-БИП-БИП-БИП, гораздо быстрее и сильнее, чем обычно срабатывал таймер. Камилла-и-Паламед внезапно вскочили, как будто хотели покончить с этим как можно быстрее, немного качнулись вперед и назад. Кровь на песке дымилась. Их руки дымились. Нона рванулась вперед, чтобы подхватить ее – их – нового человека, но потом Камилла выпрямилась и яростно заморгала, и это была Камилла. Ее глаза снова стали бледно-серыми, и она дрожала как Камилла.
Она сказала немного осипшим, но вполне нормальным для Камиллы голосом:
– Ты не виновата.
И принялась обычными движениями убирать ножи за ленты на бедрах, под штанами. Обычно при виде этого Ноне хотелось смеяться, но сейчас она почувствовала, что ее может вырвать, и к травме добавится позор.
