Утхит Хемамун
Сказители
Рождение
На рассвете, когда первые лучи стали пробиваться сквозь листву деревьев, я спустилась к берегу и нашла брошенную лодку. Как и сказала мне женщина Золотого Тикового дерева, она стояла там довольно давно и была опутана толстыми вьющимися стеблями. Убрав их, я перевернула лодку, чтобы посмотреть, в каком она состоянии. Она казалась скорее старой, чем сгнившей, и рядом лежало прочное весло, которое выглядело так, будто с его помощью я вполне могла уплыть далеко отсюда.
Я дотащила лодку до реки Пасак, молча попрощалась с Золотой Такхианской женщиной и залезла внутрь. Я помолилась священным существам, прося их уберечь меня от невзгод и направить меня в тихое и безопасное место. Еще я помолилась Ганге, духу-хранителю реки Пасак, попросив перенести меня в какие-нибудь изобильные и благополучные земли, где я могла бы жить, не зная недугов. Я оттолкнулась от берега и поплыла вверх по течению.
Проведя полдня на реке, я заметила, как медленно менялся окружающий пейзаж, как на смену деревушкам и городкам пришли изумительные и таинственные с виду чащи древних лесов. Река текла неустанно, и ее течение постоянно менялось: я попадала то на застойное глубоководье, то на мели, то в бурливые водовороты, река изгибалась и разливалась под стать окружающей местности. Солнце палило нещадно, но от джунглей исходила живительная прохлада, оглашавшаяся тигриным ревом, фазаньим курлыканьем и криками мартышек и гиббонов. Мое сердце переполнялось радостью, когда я слушала эту какофонию лесных существ. Я ела бананы, срывая их связками, и пила чистейшую вкусную воду прямо из реки. О, вы даже не можете себе представить, каким свежим было все, что меня окружало!
Но сколь кратким был тот благостный момент! Вскоре я услыхала исполненный боли крик, донесшийся с берега. Из лесной тени показалась фигура. Это был молодой мужчина, бежавший так, словно за ним гнались. И, похоже, он был серьезно ранен. Он крикнул мне, прося о помощи, сказав, что не желает здесь умереть и хочет вернуться на родину. Он заверил меня, что хороший человек и что он будет мне благодарен по гроб жизни, если я ему помогу. Услыхав его мольбы о помощи, я не могла поступить иначе, кроме как направить свою лодку к нему. А он сбежал с холма прямо на берег и запрыгнул в лодку так поспешно, что она чуть не опрокинулась. Он упросил меня грести побыстрее, потому как его преследовали люди, покушавшиеся на его жизнь.
– Скорее, женщина! Нам нужно сейчас же отчалить! – вскричал он. И как только я выгребла на середину реки, он рассыпался в благодарностях, после чего потерял сознание.
Так он и пролежал всю ночь, словно мертвец. Несмотря на его присутствие, я чувствовала себя одинокой. Незнакомец спал на боку, свернувшись так, что его тело заняло почти всю лодку, оставив мне крошечный пятачок, на котором я умостилась и гребла. Я рассмотрела синяки на его лице и засохшую полоску крови, тянувшуюся от его ушей до шеи. Он обхватил рукой свой живот: кажется, он страдал от боли. В руке он стискивал пучок травы, который плотно прижимал к ране. На вид рана казалась серьезной: его торс был весь в крови, а одежда и руки кроваво-красные. Время от времени он стонал, что внушало мне надежду. По крайней мере, он все еще был жив.
На следующее утро мы проплывали мимо той части джунглей, где не ступала нога человека. Я ощущала усталость от недосыпа, и меня тревожила неясная участь незнакомца, лежавшего рядом со мной без чувств. Я задремала, когда нас обоих разбудило внезапное сотрясение лодки, натолкнувшейся на подводный валун. Незнакомец издал болезненный вопль: удар, вероятно, обострил боль у него в животе. С помощью весла я оценила глубину реки в этом месте и поняла, что нас вынесло на мелководье. Скорость течения возросла, и лодку бросило влево, потом вправо, ударило о донные камни сначала одним бортом, потом другим. Мое сердце тревожно забилось. А когда небо озарилось солнечными лучами, я смогла увидеть перед лодкой россыпь камней, торчавших из воды. Назад отгрести было невозможно, и течение просто продолжало нести нас по камням, и всякий раз, когда мы сталкивались с ними, лодку сотрясало с неистовой силой. Мне еще не приходилось плавать по реке с таким каменистым дном. Незнакомец уперся руками в оба борта, стараясь сохранять равновесие. Внезапные толчки сместили центр тяжести лодки, и нас понесло прямо на огромный валун. Я подумала, что лодка неминуемо расколется пополам, но прежде чем смогла осмыслить происходящее, меня выбросило за борт, и я ударилась головой о камень. От удара я лишилась чувств.
Очнулась я на суше, мне было тепло от пылавшего рядом костра, который отгонял насекомых. Я была не одна. Там же был и незнакомец, наблюдавший за мной с заботливой нежностью, несмотря на свои раны. «Он, должно быть, спас меня, не дал утонуть в этом бурном потоке, – подумала я. – Он не бросил меня в момент, когда я в нем нуждалась, точно так же, как и я не бросила его». Моя симпатия к незнакомцу укоренилась. Я смотрела, как он подбрасывал дрова в костер, жарил на огне какую-то рыбу и собирал съедобные коренья, дожидаясь, когда я приду в себя. Он тоже был ранен, но тем не менее он обо мне заботился. Наверное, он на руках вынес меня на этот каменистый пляж и уложил под сенью листвы, которая укрывала нас от зноя и дождя. Он смотрел на меня, в его больших круглых глазах сверкали отблески пламени костра, и почему-то этот вид породил во мне некие новые ощущения. Почувствовав, что мне как-то жарко и волнительно, я отодвинулась от него, стараясь избежать его взгляда.
Он ухаживал за мной до тех пор, пока мы оба не поправились. Мы провели на том пляже много дней и ночей, даже не думая двинуться куда-то еще. Мы мало разговаривали друг с другом, но нас объединяло негласное понимание того, что торопиться нам некуда и лучше подождать, покуда его раны окончательно не заживут, и только потом продолжать наше путешествие. Я добывала нам еду и поддерживала огонь в костре, а он отправлялся в лес и возвращался с дровами и едой. Он начал строить для нас хижину на берегу реки, достаточно просторную, чтобы мы могли вдвоем укрываться в ней от непогоды.
Однажды он сообщил мне, что он бывший лаосский подданный. После поражения в войне с Сиамом его выслали из Вьентьяна вместе с королем Лан Ксанга Анувонгом. Лаосского короля держали в плену в Бангкоке, а его подданных расселили по всему королевству. Позднее король Анувонг вернул себе право управлять столицей Лансанга. Будучи одним из советников короля, мой новый знакомый получил возможность вернуться в свой родной город. Во время правления короля Сиама Рамы III король Анувонг и его люди вернулись обратно в Сиам, чтобы присутствовать на похоронах усопшего короля Рамы II. Король Анувонг воспользовался этим случаем, дабы попросить у сиамского короля дозволения привести с собой кое-кого из лаосцев, вернув их во Вьентьян, поскольку после всех войн многие из них были принуждены обосноваться в Сиаме. Но сиамский король отверг просьбу короля Анувонга. Оскорбленный король Анувонг сказал своим людям во время их путешествия домой, что Сиам ему надоел, что сиамцы колонизировали Лаос и сделали их тайскими подданными, дабы эксплуатировать их труд, что народ лао подвергся дискриминации – как потомки королей, так и простолюдины. Затем король приказал своим лучшим воинам рассеяться по всему сиамскому королевству – от Сарабури до Накхон Ратчасимы, от Нонг Буа Лампу до Кукхана – и, переодевшись, вести тайную слежку. Докладывать они должны были в столицу Лансанга Вьентьян.
Моего нового знакомца и еще несколько человек разместили в Сарабури, где они сблизились с Пхрая Сурарачавонгом, наместником в Сарабури, и к тому же этническим лао. Однажды от воинов, которые вели наблюдение в Бангкоке, пришла весть, что Сиам не может прийти к согласию с британцами относительно торгового договора. Опасаясь возможной войны, они направили конфиденциальные сообщения лаосским шпионам, размещенным в других провинциях, чтобы впоследствии те смогли передать их королю Анувонгу. Однако эти сообщения были перехвачены сиамскими чиновниками в Сарабури. Все его боевые товарищи были арестованы и убиты. Мой знакомец остался единственным, кто спасся, единственным, кого я спасла от неминуемой смерти, когда он висел на волоске от гибели.
Когда он рассказывал мне эту историю, в его голосе сквозила жажда мести и горечь поражения. Слезы текли по его щекам, когда он проклинал сиамцев за то, что те считали народ лао ничтожным и обращались с ним соответственно. Клокотавшие в его душе страсть и ярость вырвались теперь наружу. До этого он не проронил почти ни слова, но теперь из него извергались целые предложения, словно раскаты нескончаемого грома. Я не могла не разделить его боль как свою собственную. Я только и могла что утешать его. «Ну, тише, тише!»
Я сказала, как ему повезло, что он остался жив, несмотря на все утраты, несмотря на гибель всех его друзей. Тайцы, лао, вьетнамцы, бирманцы, кхмеры – эти названия для меня ничего не значили. Я спросила, не хочет ли он остаться здесь, со мной.
– Только посмотри, где мы: каменистый пляж реки Пасак, окруженный вечнозеленым лесом. Мы здесь, вероятно, единственные люди среди диких зверей. И мы тоже могли бы жить тут, как дикие звери, и это место могло бы принадлежать только нам. И мы могли бы добывать себе только самое необходимое. Мы могли бы защищать этот клочок суши, что отвела нам Мать-Земля, и питаться его дарами.
Он разрыдался и кивнул в знак согласия – вот так мы и стали жить вместе.
Он уходил из хижины каждый день; иногда в светлое время суток, иногда по ночам. Его сердце не было предназначено для мирной жизни: оно билось сильнее, когда до нас долетали вести из внешнего мира, оно желало общения с другими людьми. Как-то раз, пообщавшись с лаосцами в Сарабури, он сообщил мне, что почти уговорил Тао Нори, главу местной власти, вступить с ним в союз. Ему сказали, что король Анувонг наконец отправился со своей армией из Лансанга, чтобы сражаться за независимость, и что его долг – собрать войска в Сарабури.
Накануне днем, прежде чем уйти, он заверил меня, что его план обречен на успех. Он пытался убедить меня в том, что эта земля на самом деле ему не родина, ведь он тут не родился и не вырос. Он хотел уговорить меня уйти вместе с ним и жить в Ланг Ксанге – по-настоящему родном ему городе. Там, говорил он, его поистине уважали, и он обещал обеспечить мне жизнь, которую я заслуживала, – жизнь жены богатого и могущественного человека.
Эти слова могли бы увлечь тех, кто столь же страстно, как он, стремился к успеху, но не меня. И я спросила, как может бросать меня после всего, что мы прожили вместе. А он ответил, что не бросает меня и что его ждет важная миссия, и когда он выполнит ее, то вернется ко мне. Он дал мне слово.
Тем утром он ушел из хижины.
– Жди меня здесь, – сказал он на прощанье. – В безопасности.
Никто не знал, что он жил в малюсенькой хижине. Всякий раз, уходя из дома, он обязательно удостоверялся, что никто не может за ним проследить, – так он знал наверняка, что никто до меня не доберется.
– Жди меня здесь, ясно? – повторил он и пообещал: – Я вернусь.
Война за независимость, о которой он мне рассказал – вам скоро о ней расскажут на уроках тайской истории, – получила известность под названием восстание Анувонга. Король Анувонг привел свою постоянно разраставшуюся армию в Сиам, рекрутируя по пути подданных лао; и впрямь большинство тех, кто вступил в его армию, были лаосские изгнанники. Король Анувонг выступил с заявлением, адресованным всем провинциям королевства, сказав, что лаосская армия направляется оказать помощь Сиаму в его войне против британцев. Он продолжал собирать под свои знамена воинов, припасы и оружие, пока они не пришли в Накхон Ратчасиму. Там было объявлено, что Сиам успешно достиг соглашения с британцами по вопросу заключения торгового договора, тогда же король Анувонг собирался отправить своих солдат в Сарабури, чтоб набрать там больше людей. Но вместо этого король Анувонг решил вернуться во Вьентьян.
Вскоре после этого сиамский король узнал о попытке восстания и был весьма опечален. Он поддерживал дружеские отношения с королем Анувонгом в Бангкоке и теперь счел себя преданным: ведь он был настолько добр к нему, что позволил вновь провозгласить лаосского короля правителем Лансанга, но тот отплатил мятежом на его душевную щедрость. И сиамский король приказал своей армии атаковать любую провинцию, где находились войска лао. Сиамцы разгромили армию короля Анувонга, а потом вторглись в Лансанг и разрушили столицу. Будучи вне себя от гнева, сиамский король приказал своим людям все сжигать дотла, дабы вычеркнуть королевство из истории; и согласно его повелению, городские стены и городские храмы были сожжены и превращены в пепел. Таков был конец Вьентьяна. Король Анувонг бежал во Вьетнам, но вскоре был пленен и казнен вместе со своей семьей в Бангкоке.
Лаосский король умер, и вполне вероятно, что мой возлюбленный умер вместе с ним. Но в то время я ничего об этом не знала. Я рассказываю вам, дети, эту повесть, судя о фактах задним числом, чтобы вы сумели восстановить последовательность событий, чего я сделать не могла. А теперь давайте вернемся в тот далекий день – день, когда он ушел из нашей хижины.
Я не глупая и не наивная, но, оглядываясь сейчас назад, могу сказать, что, похоже, именно так я себя и вела – наивно и глупо. Он велел мне ждать его, и я ждала. Прошла одна ночь, потом еще три, и прошло еще много ночей, а он все не возвращался. Я не знала прежде, каково это – по-настоящему любить кого-то, не знала и сколь ценным может быть обещание. Я пестовала в себе эти ощущения, покуда, неожиданно для самой себя, они не проросли в нечто, что я волей-неволей была вынуждена бережно лелеять в душе. Любовь и Обещание постепенно обрели форму и отвердели в моем чреве, отяжелев, как камень. Каждый вечер я сидела у входа в хижину, дожидаясь его возвращения, и мой взгляд скользил по течению реки Пасак к валунам, торчавшим над поверхностью воды. У меня было такое чувство, будто один из этих валунов рос внутри меня все эти ночи моего ожидания.
Но я не была просто наивной и глупой. Я ощущала такое неистовое беспокойство, как никогда раньше. Я выла по ночам вместе с дикими зверями, мечась между разочарованием и яростью, между печалью и отчаяньем. Мне нужно было как-то давать выход своим эмоциям; а иначе они бы задушили меня. Мой плач рассекал стремительно менявшийся мир вокруг меня. Мертвые тела проплывали по реке Пасак почти ежедневно. За пределами моей уединенной жизни в джунглях, должно быть, свирепствовала какая-то эпидемия или война. Мертвые тела сбрасывали в реку, где их ждала печальная судьба: десятки стервятников парили в небесной выси и ждали удобной возможности камнем спикировать вниз и растерзать кожу, выклевать плоть и внутренности. Это было ужасное зрелище.
Место моего обитания становилось все враждебнее, но мое тело слишком отяжелело от бремени, чтобы я могла уйти куда-то еще. Но даже если бы и могла, я бы не покинула хижину, ведь он ведь обещал мне вернуться и велел его ждать. Это обещание связывало нас и привязывало меня к нашему дому, а наша любовь вызревала до той самой ночи, когда я родила наше дитя.
Девочку. Она была такая крошечная, что могла уместиться в моих ладонях. Он вышла из меня, недвижная, как смерть; не шевелящаяся и молчащая. Я не знала, что делать.
Я прижала ее к себе. Я пыталась нежно встряхнуть ее, чтобы разбудить, отерла слизь с ее глаз, носа и ротика. У меня болело все тело, опыт деторождения выжал из меня все мои жизненные соки. «Она еще не проснулась, но может проснуться завтра», – подумала я. Измученная, я уснула с недвижным младенцем на руках.
Кэнг Кхой
Я проснулась от болезненного рывка, словно кто-то тащил меня. Было уже светло, солнце висело прямо над головой. Я сонно поднялась и сразу ощутила, что у меня в руках нет младенца. Куда же она делась? Тут меня вновь пронзила острая боль, после чего я поняла: эту боль причиняет пуповина, все еще связывающая наши тела. Пуповина тянулась до самой кромки воды, где я заметила стервятника, пытавшегося разорвать ее клювом.
Их была целая стая, и они расклевывали и ели что-то внизу. Я увидела на другом конце пуповины свое дитя и закричала в голос. Эти стервятники похитили мою девочку и теперь пожирали ее, точно она была куском мяса. Обезумев, я бросилась к ней, размахивая руками в тщетной попытке отогнать от нее омерзительных птиц. Поначалу они отказались улетать, и я, готовая яростно сражаться, ворвалась прямо в их гущу, пока наконец не добралась до моей малышки. Прижав ее к груди, я поползла обратно ко входу в хижину.
Моя малышка – моя любовь, моя надежда, моя преданность – моя малышка была мертва. Стервятники исклевали ее мягкую плоть, разодрали мое любимое дитя на куски. Меня охватило горе. Долгие часы бодрствования я провела в слезах, лишаясь последних остатков здравомыслия. Я плакала, покуда мое сердце не лопнуло, покуда моя голова не закипела и не взорвалась на мелкие осколки. Я хотела, чтобы мои вопли пронзили кожу всех живых существ в джунглях, чтобы они смогли ощутить боль от ран, зиявших в моем сердце. Я оглашала воем окрестности, точно обезумевший зверь, желая, чтобы всякий человек знал, что это они, люди, отняли у меня моего мужчину. Я ждала его: того, кто должен был вернуться. Я хотела, чтобы мои слезы превратились в лед, чтобы все эти сволочи лежали без сна по ночам, содрогаясь от холода и страха, хотела, чтобы каждый сволочной день их жизней был полон тревог, беспокойства и отчаяния. И так, непрестанно, я плакала три дня и три ночи.
На следующее утро я проснулась вся мокрая от слез. Я плакала до тех пор, пока мои слезы не обратились в кровавые струйки. Мое тело зачахло, моя кожа и плоть иссохли, как и мозг в моих костях. Состояние моей малышки, которую я держала в руках все это время, начало меняться. И вскоре эти проклятые стервятники вновь начали кружить над нами, предвкушая новую трапезу. Кое-кто из них ожидал на берегу, другие расселись на валунах. Я не спускала с них глаз, в которых пламенела жажда отмщения.
– Вы никогда ее не получите, будьте прокляты! Никогда!
И в тот момент я приняла решение. Эта малышка – моя. Она вышла из моего собственного тела, и никто не мог отнять ее у меня. Я не могла позволить, чтобы ее сожрал какой-нибудь мерзопакостный зверь. И я вернула ее себе.
Жители дальней деревни слышали мои вопли все последние три дня и три ночи. С юга, севера, востока и запада – они пришли со всех концов реки, привлеченные звуком криков, и нашли меня. И хотя они остановились в отдалении и оттуда наблюдали за мной, я видела: они прекрасно понимали, чем я была занята. Об этом было легко судить по их искаженным ужасом лицам, полным жалости и отвращения ко мне.
Увидев их, я спросила, не видели ли они моего мужчину; моего мужчину, который наказал мне ждать его на этом каменистом берегу реки.
– Вы не видели его?
Никто из них не ответил на мой вопрос; вместо того они кривились, с трудом сдерживая тошноту. Они стояли, оцепенев. И вдруг кто-то крикнул:
– Да ты пхи поп![44]
За ним заорал другой.
– Ах ты чертова извращенка! Как можешь ты поедать собственного младенца?
Все они принялись меня проклинать; они желали мне сгореть в аду, обратиться в камень. Но их проклятья не остановили меня, и я продолжала делать то, что задумала: возвращать свою плоть и кровь обратно в свое тело. Постепенно жители деревни разошлись, не в силах больше выносить это тошнотворное зрелище.
С тех самых пор по всей округе расползлись слухи о женщине, которая ждала возвращения своего мужа и которая съела свое дитя, чтобы оно не досталось стервятникам. Эта история разлетелась далеко по разным уголкам страны, впечаталась в память и воображение местных жителей. Впоследствии это место стали называть Кэнг Кхой, или «островок ожидания», а легенду обо мне рассказывают и по сей день.
* * *
Эти отдаленные, некогда никому не известные земли с тех пор обрели названия, как и бескрайние вечнозеленые джунгли. Потом и различные тамбоны и мубаны последовали их примеру. Я расскажу вам, как все они получили свои имена.
Когда я вернула плоть, кровь и кожу моей малышки обратно в свое тело, от нее остались лишь кости, которые я не смогла проглотить. И вот я оторвала то, что некогда было ее маленькой рукой, и со всей силы швырнула прочь. Рука полетела к югу, в место, которое раньше называлось Старым ампхё, или ампхё Као. Она с громким стуком ударилась о сахарную пальму и приземлилась в поле. И потом люди стали называть это место тамбоном Кхон Кванг, или тамбоном летающей руки, а затем, еще позже, тамбоном Тан Диеу, или «Одинокая сахарная пальма».
Потом я отделила вторую кость руки и тоже закинула ее в южном направлении. Она упала в ручей, на который частенько ходили тамошние жители. Едва это произошло, весь ручей тотчас высох, словно под действием магии. И с тех пор местные жители стали называть свой тамбон Хуай Хэнг, или «сухой ручей».
Потом я отломила правую ножку и закинула ее в восточном направлении, за череду невысоких холмов. Кость упала в лесной чаще, где высились пальмы кхло. Костлявая нога стукнулась о дерево и повалила его: дерево перекинулось прямо через ручей, образовав мост. И потом этот тамбон назвали Тха Кхло, по названию пальмы кхло.
Я швырнула левую ножку туда же, куда кинула правую. Она перелетела через те же самые холмы, но ветер отнес ее дальше. Она упала у узкой извилистой излучины реки Пасак. Левая ножка приземлилась на длинный берег, что высился, словно утес, над руслом реки. Раздался гулкий грохот, и берег обрушился, а в реке возникли небольшие каменистые островки, торчащие над водной гладью. Тамошние жители назвали то место тамбоном Хин Сон, в память об этих вновь возникших островках.
Я зашвырнула останки скелета – позвоночник и грудную клетку – далеко-далеко. Покуда они летели, в них ударила молния, расщепив на три части. Первая упала в баилевой роще, где эти деревья чудесным образом вдруг начали расти и покрываться буйной листвой: этот тамбон потом стал называться Тха-Тум – в честь деревьев баиль. Вторая часть скелета упала в глухих джунглях, на опушке леса Донг Пхайя Фай, отдаленного места, куда мало кто осмеливался заходить. После того, как там упали кости, местные жители стали еще больше опасаться тех мест и вообще избегали там появляться. Это место назвали Баан Па, или «дикая деревня». А третья часть – грудная кость – упала на сухую почву. Возможно, в нее также попала молния, но по неведомой причине эта кость сделала ту землю плодородной; и скоро в том месте выросло множество растений, земля стала давать богатый урожай. Кость упала на песчаный взгорок, который с годами превратился в участок плодородной земли. И в конце концов взгорок обрел форму ступы[45]. И местные жители стали именовать свой тамбон Баан Тхат, и это название происходило от лаосского слова «ступа».
Тазовую кость я бросила через реку Пасак. Она упала на крышу дома, принадлежавшего человеку по имени Сонг, рикошетом отскочила от нее на соседний дом, который принадлежал женщине по имени Кхон. Оба они были глубоко влюблены друг в друга и расценили этот случай как знак их благодатной близости и предсказание их будущего процветания. У них родилось много детей и внуков, которые выросли и стали жить в том же тамбоне. Его впоследствии стали называть Сонг Кхон, то есть «двое людей», – в честь той самой пары.
Я закинула шейную часть позвоночника моей малышки на запад, на противоположный берег реки Пасак. Она залетела в места, где проживала община кузнецов, причем попала прямехонько в кузнечный горн. Но вместо того чтобы стать горкой пепла, эта кость чудесным образом отвердела и превратилась в черный диск, похожий на металлический амулет. Кузнец, владевший тем горном, сохранил его и очень им дорожил; и как потом говорили, он стал непобедимым и обрел способность к мощным заклинаниям. Этот тамбон стали называть Тао Пун – в честь цементного горна.
Я швырнула кость копчика к юго-востоку, где она пролетела над водной гладью, не желая тонуть в реке. Кость прорезала густую листву, которая взметнулась под порывом ветра, рассыпалась над рисовыми полями, крестьянскими наделами, над заборами, окружавшими дома местных жителей. Несмотря на то, что кость копчика измельчила листья в труху, эти кусочки листьев, падая на землю, тотчас давали всходы, обеспечив местных жителей богатым урожаем. Этот тамбон стали называть Чам Пхак Пхаэу – по названию растения, которое снабдило изобильной пищей весь тот район.
У меня осталась последняя кость моей малышки – ее череп. Я кинула его изо всех сил. Череп улетел дальше всех остальных костей, приземлившись посреди леса Донг Пхая Фай. Когда-то армия двинулась от Накхон Ратчасимы в столицу именно через этот лес, и многие воины в том походе умерли от малярии. По всему лесу до сих пор были разбросаны их одежда и оружие. Череп моей малышки упал на брошенный кем-то шлем, вызвав пронзительный вой, который разнесся по лесу и долетел до деревни, примостившейся у подножия дальних гор. И однажды бродивший в тех местах охотник набрел на череп и шлем. Он счел, что встретился с духом мертвого солдата, молившего вернуть ему жизнь. Этот тамбон потом прозвали Муак Лек, или «стальной шлем». Позднее, когда его разделили, чтобы создать другой тамбон, наименование слегка изменилось, и с тех пор он известен как Муак Лек.
Все эти имена произросли из моих действий, стали результатами моей кармы. Так все джунгли поделили на территории.
Позаботившись о краткой жизни моего младенца, я на миг ощутила облегчение, но горе и отчаянье продолжали грызть меня изнутри. Я сидела перед своей хижиной, невидящим взглядом наблюдая за стаей стервятников, паривших в небе. Я не отдала им своего младенца, и теперь они хотели заполучить его мать; они терпеливо дожидались моей смерти. Но испытать удовлетворения им так и не удалось. Я не умерла и не стала их добычей, потому что я не могла умереть. У меня все еще оставались тысячи лет жизни, чтобы я в один прекрасный день сумела поведать вам все эти истории.
Вы не забыли, что мой дух вечен, неуничтожим, покуда я остаюсь на этой земле? Но бессмертие, как и все прочее, также подвержено и переменам; оно подвластно трансформации, ветшанию и тлению, оно схоже с морщинами, которые я заработала, и ранами, которые мне нанесли другие в то непростое время.
Поначалу я во всем винила только себя. Утрата моей новорожденной дочки буквально уничтожила меня. Я рыдала днями и ночами, слезы струились из каждой поры моего тела, пока из меня не начала вытекать кровь. Она сочилась и сочилась, превращаясь в жаркий пар, объявший меня. Я истекла кровью досуха, и моя некогда мягкая кожа полностью окостенела. Я впала в такое хрупкое безмолвное состояние, что, казалось, сквозь меня могло проскользнуть что угодно. Когда жители деревни увидели, что я сделала со своим младенцем, они прокляли меня. И точно так же, как названия этих мест выросли из моих действий, из слов этих людей выросла новая я: они дали мне, – уязвимой, беззащитной, – новое имя, и я стала новым существом.
Их проклятия завладели моим духом, и я преобразилась в то самое существо, которым они меня нарекли: мое тело постепенно отвердело и превратилось в камень. Я стала статуей, накрепко вросшей в речной пляж, который стали называть Кэнг Кхой.