Виталий Григорьевич Костомаров
Язык текущего момента. Понятие правильности
В лингвопедагогике царствуют минимумы и концентры, посильно ограничивающие и по мере усвоения расширяющие учебный материал. Различается также активное и пассивное владение языком согласно с целями и интересами учащегося-иностранца. Зная, сколько новых слов и правил способен усвоить учащийся за отрезок времени, педагог отбирает то их число, которое позволяет языку быть, пусть ограниченно, но действующим на каждом этапе обучения. Саму́ю правильность можно определить как то, чему стоит учить иностранцев.
Интересна попытка создать Basic English – именно «базисный», хотя первоначально это лишь аббревиатура: Business (деловой), Administrative (управленческий), Scientific (научный), Industrial (промышленный), Commercial (торговый). Это упрощение задумано как средство, позволяющее без серьёзного владения языком справляться с деловым, общественным, научно-производственным, бытовым общением на языке без труда и раздумий, не боясь ошибок. Умело, ловко, но скучно, тоскливо!
Над идеей ещё не созданного «базисного русского» смеяться грешно. Он, конечно, не удовлетворит русских, но покажет основу основ их взаимопонимания как народа – носителя одного языка. Родной язык вводится гулением и словами агу, мама, пить. С них начинается становление и освоение в семье и школе, а затем в жизни, по мере надобности и желания, всех богатств языка. Со скованного, первоначально малокровного и бесцветного общения начинают обучать (никогда им не заканчивая) не только родному языку, но и второму, иностранному. Просто на старте всегда лучше меньше, но лучше – правильнее и основательнее.
Искомый правильный язык в ходе своей обработки, регулировки обязан полно и гибко отразить потребности общества в данный момент его исторического существования. В соответствии с разно– и многообразием нужд он может быть таксономичным, но необязательно вариативным (см. раздел 6). Понимание сути коммуникативно и эстетически образуемого постоянно, на данный момент образованного языка не может не основываться на замысле его создателей и меняющихся потребностей людей, им пользующихся.
Говорить о правильности как заданной навечно вещи в себе наивно. Норма сама по себе – иллюзия, нечто привносимое, но, конечно, совершенно необходимое для успешной и единой организации общения людей, живущих в одном государстве в данный период. Но как трудно отбросить недоказуемый стереотип, что полученный с материнским молоком родной язык самый – даже единственно – лучший и правильный!
Возможный поиск искомой правильности конкретного родного языка по мере усложнения и глобализации жизни обозначен в работах Б.Н. Головина и других языковедов Поволжья в виде теории хорошей речи. О.Б. Сиротинина, не отбрасывая наработок принятого понимания норм единого литературного языка, удачно сообразует реальную иерархию его функционирования с его объёмом и характером здесь и сейчас, однако на базе освящённого традицией в звучании, в грамматической флексии, основном словарном фонде, без чего язык просто не существует (см. труды последних лет, особенно новейшую книгу «Русский язык: система, узус и создаваемые ими риски» (Саратов, 2013)).
Теория хорошей речи позволяет не горевать по будто бы гибнущей книге, по якобы торжеству клипового мышления и другим бедам от побеждающей звуко-визуальности в информационно-коммуникативном пространстве, не ограниченном более звуковым контактом и письмом, печатью.
В жизни образованный язык в разных своих частях различно, но всегда зависит от социально, профессионально, педагогически преследуемой цели. Его объём и характер не могут не меняться исторически в целом, а в каждый данный период расчленяться функционально. Они различны, например, для школьного обучения, для преподавания иностранцам, для массового общения или группового, ограниченного возрастом, интересами, полом, для общения домашнего, трудового, научного, делового, официального и т. д.
Дальнейшее рассмотрение того, как общий язык приводится в желаемый правильный вид, то есть как протекали, протекают и могут протекать в будущем его регуляция, обработка и нормализация, требует договориться о сущностях и терминах.
2. Термины и сущности
Нелегко найти достойное наименование, которое отвечало бы качествам и свойствам искомого всеобщего правильного языка. Выловленный из безбрежного и бездонного океана как разговорного, так и книжного языка, он обособлен обработкой, шлифовкой, особым авторитетом, зафиксирован письмом и никак не может считаться просто одним, пусть и самым важным, из диалектов общенародного языка.
Ускользая от строгости термина, слово «правильный» не передаёт сущностей искомого явления и влечёт за собой оценочные уточнения. Верное, умное, прекрасное бывает выражено неправильным языком, и наоборот. Ещё В.Г. Белинский заметил, что иной семинарист говорит и пишет как олицетворённая грамматика, а его ни слушать, ни читать невозможно. Хотя напрашиваются вкусовые уточнения прекрасно, красиво, хорошо, понятно, ясно, образно, кратко или плохо, неточно, коряво, отвратительно, неправильно, старые отечественные языковеды успешно обходились именно этим термином. Всё же это человечнее, чем заковывать правильность в кандалы единой нормы, сингулярного стандарта. При нынешнем культурном императиве это, видимо, неизбежно, но в дальнейшем, вероятнее всего, его состояние изменится, ибо будущее всегда видоизменённо повторяет какие-то прошедшие исторические этапы развития.
Некоторые русские языковеды разумно и остроумно предлагали заменить выражение правильный язык выражением образованный язык – по двум значениям глагола образовать: 1) создать, учредить и 2) обучить, дать знание. Это звучит неплохо и подчёркивает суть нашего объекта: «рукотворно обработанный, искусственно и искусно сделанный» и «приличествующий просвещённой части населения». Далее и мы будем говорить образованный язык, имея в виду единый, признанно правильный язык этноса, обрабатываемый всепригодно и эстетически в интересах общенационального общения.
Так уж повелось, что шире используется термин литературный язык. Принятый по немецкому образцу (правда, немцы чаще говорят не Literatursprache, a Bühnensprache, то есть «сценический», «театральный»), он оправдан особой ролью именно писателей, а отчасти и театра в жизни России и в становлении русского языка. Великая русская классика затмила историю, философию, даже богословие, не говоря уже о точных и естественных науках. В самом деле, русские писатели, в отличие от писателей других стран, играли главную роль, образуя язык разумным, богатым, красивым, звучным.
Понимая под литературой прежде всего художественную, россияне брали за общепринятое, правильное именно словоупотребление русских классиков. Конечно, сочинительство, поэзия создают своеобычный, образный, отнюдь не общий язык, отчего похвально говорят о языке А.С. Пушкина и М. Горького, отчего не все принимают язык Н.С. Лескова и М.М. Зощенко. Однако именно писатели позаботились о богатстве, выразительности, этической и эстетической силе языка, его музыкальной звучности.
Умники, вспомнив, что под литературой надо понимать ещё и научную, деловую, учебную и прочую, подчёркивают всеобщую пригодность языка, а не ограниченность рамками художественных произведений и употребляют термин нормативно-литературный или литературно-нормативный язык. Заметим мимоходом, но с явным сожалением, что сегодня его обработка переходит от поэтов и писателей к тем, кто создаёт влиятельные, но отнюдь не всеми одобряемые и не во всём достойные печатные и звучащие тексты массмедиа, а то ещё оказывается в руках рекламщиков, часто небесталанных, но увлечённых только денежной выгодой.
Правильный язык призван обслуживать всю жизнедеятельность общества, быть основой, задавать общую правильность всех печатных и звучащих текстов. Его качества (признан общим, обособлен, обработан, неспециализирован и неиндивидуализирован, увязан с книжностью, да и с разговорностью) напрашиваются на обобщённое определение сущности искомого объекта. Ключевыми словами могут быть, кроме правильный, такие: рациональный, всепригодный, полезный, искусственно и искусно обработанный, здравый (разумный по составу и возможностям) и здоровый (обладающий здоровьем, выражающий здоровье, не больной), нормальный (как в сочетании нормальная температура). Он выращивается, кристаллизуется, согласно этим представлениям, в бесконечном процессе бессознательной и сознательной нормализации – действию по глаголу нормализовать «обрабатывать, приводя в состояние, признаваемое нормальным» (с таким же успехом можно было бы сказать стандартизации по глаголу стандартизировать). Конечный, уже неизменный результат этого постоянно длящегося действия обозначается словами норматировать, нормативный, норматив.
Применительно к узакониванию чего-то в языке было бы лучше в этом смысле обратиться к словам кодифицировать, кодифицированный, кодификация, имеющим оттенок обязательности и внедрённости, что недостижимо, по крайней мере пока. Мы просто обречены пользоваться часто сбивающим с толку понятием норма. Воспользуемся же наличием производных, чтобы различать разные сущности, для начала – нормализацию (процесс) и нормативность (её результат). Полученный в ходе нормализации язык не только нормализованный, но и исторически постоянно нормализуемый или не навечно образованный, а вечно образуемый, по счастью, почти не ощутимо для общающихся в течение данного отрезка истории, так сказать, сокровенно, вне их наблюдения. Он образуется так, чтобы обслуживать меняющиеся потребности общества, чтобы быть много и даже всефункциональным.
В англоязычных странах принят термин standard language, но русское стандартный рекомендовать трудно из-за оттенков смысла этого слова. Тем более непригодны и традиционные для Великобритании образцы King’s English, Oxford English. Но нельзя не заметить, что норма – это ведь и есть стандарт. Оба слова обозначают нечто твёрдо установленное и общеобязательное. Англо-русский словарь, например, забавно толкует norm через стандарт, а standard – через норму.
Русским пришлась ко двору норма: она расширила круг значений и область применения. Норму как раз считают и почитают отличительным признаком интересующего нас предмета. Слово стандарт, закрепив исходное значение «хоругвь, знамя, флаг» за особой немецкой огласовкой штандарт, в целом сузило смысл. Русские словари толкуют стандарт скупо: «норма, модель, типовой образец, единообразная форма чего-либо; норматив, шаблон, трафарет».
У англичан, напротив, слово norm малоупoтребительно и поясняется как standard, model or pattern regarded as typical; an average. Зато standard популярен и многозначен: 1) an acknowledged measure of comparison for quantative or qualitative value, criterion, norm; 2) an object that defines, represents, or records the magnitude of a unit of measurement; 3) a degree or level of requirement, excellence, or attainment, a requirement of moral conduct; далее – разные термины архитектуры, ботаники, математики, в частности денежного дела: the set proportion by weight of gold or silver to alloy metal prescribed for use in coinage, the commodities used to back a monetary system; gold standard).
Русские толковые словари удостаивают чести регистрации только последнее – золотой денежный стандарт. Ни один из них не обособляет (даже при слове норма!) интересующее нас лингвистическое значение, указанное в американских словарях при слове standard: conforming to established educated usage of speech or writing. В этом смысле слово стандарт, пришедшее к нам не раньше первой трети ХIХ века, стало употребляться значительно позднее.
Значение «установленное неизменное правило, узаконенный образец, общепринятая единица измерения» вообще-то не очень подходит к такому загадочно ёмкому и гибкому явлению, как язык (см. раздел 5). Раз нет возможности устранить это слово из обихода, широко принявшего его, то возникает желание приспособить его к реальности, придать ему иное значение.
* * *
В интересующей нас терминосфере разумно, кроме слов, определяющих понятие «норма», учесть и иные требования реальности: правильно, всепригодно, соответствует эстетике языка. Эти требования как-то мало замечаются, но уже очевидны и были нами упомянуты.
Проникновенный учёный, М.В. Панов своеобразно примирял противоречие между желаемой устойчивостью языка и подрывом этой устойчивости природой вечного развития языка, а также стремлением к самоидентификации людей. Он указал на две разновидности: язык книжный, «развитие которого заключается в том, что он всё меньше развивается», и более свободный разговорный. В терминологии М.В. Панова это КЛЯ (не очень благозвучное сокращение от кодифицированный литературный язык) и РЯ (разговорный язык).
Страшась обвинений в отрицании цельности языка, последователи учёного заменили РЯ на РР (разговорная речь), что алогично сополагает язык и речь, противопоставляет их друг другу вопреки дихотомии Ф. де Соссюра. Такое противопоставление языка и речи опровергается жизнью даже той эпохи, когда в этой форме обсуждались – пусть только интимно, на кухне – самые больные и острые вопросы. Заметим, что определение разговорный тоже вызывает сомнения, потому что связывает язык с бытовой, заурядной тематикой и со звуковой формой осуществления.
Реализация в звуке свойственна книжным текстам, причём не только как чтение вслух. Сегодня же книжность всё сильнее врывается в звуковое общение, которое, в свою очередь, покушается и на письмо. Если раньше второе ограничивалось стенографией, речевой характеристикой в беллетристике, научно-лингвистическими записями, то теперь перед нами просторы эс-эм-эсок (SMS – Short Message Service, служба кратких уведомлений), социальных сетей, скайпа.
Разрыв между принятыми взглядами и реальностью осознаётся не без скепсиса. Всегда трудно признать необходимость новой теории, потому что старая теряет объяснительную силу. Люди быстро перестали возмущаться «коверканьем» русского языка в мобильных телефонах, сообразив, что это всё-таки телефон, рассчитанный на передачу звука, а письмо здесь – всего лишь замена устного напоминания, а эс-эм-эски для чтения вполне приемлемы. Иное дело, что приспособленная к книжности орфография бессильна передать естественную живую разговорность. Сами же по себе SMS лишь свидетельствуют о растущей реализации некнижности в письменной форме и о необходимости иной пунктуации, потому что смайликов, то есть аналогов знаков препинания, намного больше, чем традиционных знаков пунктуации.
Наряду с монополией на запись, хранение, распространение самых разных текстов (результатов любого общения) печать и письменность теряют монополию на фиксацию определяемой, определяющейся правильности языка. Правильность звучащего общения, текстов в звуке им, органично связанным с ими же взращённой книжностью, не очень по плечу. Ведь эти тексты и их правильность накрепко связаны с интонацией, произнесением, всеми невербальными носителями смысла и не нуждаются в вербальной компенсации, необходимой при их условном, письменном изображении.
В ХХ веке технический прогресс позволил сопровождать печатный текст не только рисунками, схемами, фотографиями, цветом, но и звуком и движением. Выпустили медицинскую энциклопедию с приложением – граммпластинкой, воспроизводящей шумы сердца; пособия по иностранному языку стали издавать с кассетами, на которых записали образцы произнесения отдельных звуков и связных высказываний. Р.И. Аванесов подготовил звуковое приложение к своей «Русской фонетике». Первым тексто-звуковым периодическим изданием в СССР стал красочный журнал «Кругозор», вторым – учебно-методический журнал «Русский язык за рубежом». Эти издания ознаменовали начало слухо-изобразительной эпохи, в которой звукозапись, кино, телевизор, а затем и комбинированные приборы и устройства (гаджеты, девайсы) заметно потеснили книгопечатание, ксерокс и иные копирователи.
Изучение звучащих текстов разбило мнение о стихийности, беспорядочности живого контактного общения в звуке, даже повседневных бытовых разговоров. Стенографические и технические записи привели к анализу и описанию синтаксиса разговорного языка, специфики устных научных текстов, различий словаря. Факт фиксации сам по себе нормализировал или кодифицировал правильность некнижного общения – особую правильность, не существующую без внеязыковой поддержки или её имитации.
Характер звучания, интонация, самые разные невербальные способы, пусть не так чётко и закованно, как книжность, зато ярче и богаче передают мысли и чувства. Книжность, пытаясь передать то, что важно в звуковом контактном общении, но непередаваемо в книге, не превзошла могущества некнижности. Печатный текст может намекать на характер произнесения, вербально описывая коммуникативный акт, речь и поведение его участников. Или же прибегает к графике, шрифтовым выделениям (например, «Важно не КАК, а ЧТО»), написаниям вроде «Пшла вон!», «Па-а-звольте», «Народ, р-р-азойдись!», даже к рисункам и фото. Впрочем, и звучащее общение нередко ссылается на печать: талант в кавычках, человек с большой буквы, всё сказал и ставлю точку, замечу в скобках, ходит фертом, прописать ижицу. Они просто не могут не обращаться за опытом друг к другу.
Характерен забавный пример книжного воспроизведения устного высказывания, связанного с книжностью: «Не могу поверить, что он стал “жертвой насилия”. Кавычки она обозначила жестом» (Графтон С. «П» значит погибель. М., 2003). С античных времён на письме запятой, а в звучании паузой различают обещание поставить «статую золотую чашу держащую» или средневековый приказ «казнить нельзя помиловать». А.А. Реформатский шутил, что слитное или раздельное написание частицы определяет алкоголика: «А бутылка была не винная/невинная». В звуковом контактном общении экспрессия сильнее и её больше. Недаром Б. Шоу заметил, что есть пятьдесят способов сказать «да», пятьсот способов сказать «нет» и только один способ это написать.
Стилистика текста и неубедительно отделяемая от неё функциональная стилистика, по А.И. Горшкову, изучают: первая – отбор и организацию выразительных средств в книжном и разговорном тексте (определённо в напечатанном и смутно в звучащем) данного содержания при конкретных общающихся лицах; вторая – обобщённые особенности сходных текстов, их крупные группировки, присутствующие в сознании носителей языка как некие композиционные структуры, которые, следуя В.В. Виноградову, можно назвать стилями языка.
* * *
В последние полстолетия происходит не столько обособление, сколько сближение КЛЯ и РЯ (или РР) как двух разновидностей единого языка. Их появление связано, как уже замечено, с рождением книжности на основе изобретения письма и печати. Тонкий исследователь академик Д.Н. Шмелёв первым чётко представил современный русский литературный язык в виде органического единства этих «функциональных типов», хотя, разумеется, без утраты их особенностей, без их слияния.
Точно определить понятие разновидность языка мешает малая изученность стилевых законов, слабо данных в наблюдении, доступных, видимо, лишь векторному описанию. Это не особый язык (подъязык) с замкнутой системой средств выражения, а достаточно детерминированное функционирование системы единого языка. Уступкой традиции надо счесть и те места в книге Д.Н. Шмелева, где слово «стиль», с оговоркой об условности понятия, употребляется в функциональном плане. Показательно, однако, что ни слово «стиль», ни слово «стилистика» учёный не вынес в название книги, да и в тексте писал о разновидностях или типах функционирования.
Разновидности языка идентичны в том смысле, что обе принадлежат одному и тому же русскому языку, составляя его как одинаково достойные и правильные части. Это отнюдь не означает, что они совершенно идентичны, но лишь то, что их различия не имеют кардинальности. Их различие определяется способом реализации: естественным звучанием контактного общения и молчаливым условным письмом. У разговорного языка избыток невербальных возможностей передать мысли и чувства; литературный язык прикован к письму.
В обеих разновидностях функционируют звуки и законы их сцепления (редукция гласных, оглушение и озвончение согласных). В одной, однако, более допусти́м «неполный стиль произношения» (выражение Р.И. Аванесова). В звучании нормальны тыща, мильён, када, скока, тока, рази, Марьванна, нередко встречающиеся и в печати, например тыща («В две тыщи первом году…», Российская газета[2], 2010. 18 дек.), мильон (у Грибоедова: «Мильон терзаний… Ногам от шарканья, ушам от восклицаний, А пуще голове от всяких пустяков»), вместо узаконенных тысяча, миллион, когда, сколько, только, разве, Мария Ивановна.
Налицо некоторые произносительно-грамматические расхождения: иду к Иван Сергеичу, мы с Сергей Семёнычем (с Сергеем Семёновичем нормально на письме, но звучит напыщенно и пафосно даже в официальном обстановке), слушаю Арам Хачатуряна, читаю Марк Твена и Жюль Верна, а не к Ивану Сергеевичу, Арама Хачатуряна, Марка Твена, Жюля Верна. Пожалуй, обе разновидности допускают краткие килограмм апельсин, несколько помидор, пара сапог, сто ватт, много грузин, бурят (правда, только таджиков, узбеков) вместо строгих книжных урожай помидоров, пара сапогов, сто ваттов, много бурятов (но не грузинов). Всё это не так уж существенно, чтобы говорить о разных языках.
Больше различий в словаре, но и они общепонятны и всё слабее привязаны к той или иной разновидности общего языка. Единственно серьёзным отличием этих разновидностей является синтаксис по той причине, что подчинение и сочинение, согласование, причина и следствия, условие и иные логико-грамматические связи и отношения в контактно-звуковом общении (даже если оно проходит в книжной разновидности) естественно обращаются к огласовке, мимике и жестикуляции, междометиям и частицам, тогда как в «молчащей» письменности не имеется иных средств, кроме как объяснительно-упорядочивающих языковых единиц – союзов, типов сочетания слов и видов предложений.
Разновидностью языка следует считать достаточно свободный, постоянно творчески (общественно и индивидуально-авторски) меняющийся набор способов отбора и композиции выразительных средств единой, внутренне целостной языковой системы, отличающийся от другого подобного набора. Оба эти набора исторически складываются в соответствии с конструктивно-стилевыми векторами, отражающими внеязыковые мотивы и факторы (обобщённые коммуникативным «треугольником») при порождении конкретных смысловых и композиционных целых – текстов в их группировках по схожести.
Книжность и разговорность в нынешней языковой жизни оправдывают сомнения в том, что разновидности противопоставлены. Ещё Ф.П. Филин полагал, что взгляд на разговорную речь как на самостийную систему – явное преувеличение. Новейший технический прогресс делает языковые разновидности уже не столько обособленными, не столько даже явлениями стилистическими, закреплёнными в языке, сколько стилевыми, определяемыми внеязыковыми свойствами текстов, параметрами общения и свойствами текстов.
Позволительно уже именовать некнижностью то, что называют разговорностью. Словарные пометы книжн. и разг. перестали указывать на сферу применения, встали в ряд с шутл., высок., неодобр. и прочими, указывающими на экспрессивную окраску.
* * *
Наше языковое существование всё сильнее связывается не только с окружающим миром, но и с более широким миром и, соответственно, становится менее материально закреплённым в языке. Мы переключаемся на иной уровень коммуникации и, может быть, мышления. Перенос законов функционирования языка с собственно стилистической, то есть структурно-языковой, детерминированности на отвлечённую стилевую служит тому наиболее ярким доказательством.
Убрав изображение, невозможно следить за смыслом передаваемого телевизором только по звучанию реплик или по титрам, как бы точно они ни воспроизводили то, что звучит. Если картинка, иллюстрировавшая книжный текст, служила вспомогательным средством для его восприятия, то теперь, наоборот, вербальная составляющая дополняет изображение на экране телевизора или сайте Интернета. Изображения порой можно смотреть и понимать без словесного комментария, выключив звук. Визуальное становится важнее вербального и в письме, и в звуке. В этом можно узреть византийскую логику, всегда ясную в тенденциях, но никогда в деталях. В развиваемой нами концепции охватывается и проблема деталей – тем, что наряду со стержневой, упорядочивающей бесконечный континуум текстов ролью конструктивно-стилевых векторов признаётся и роль стилистических средств, которые, накладываясь на стилевые закономерности, теперь лишь детализируют, индивидуализируют. Они очеловечивают, украшают стилевые конструкции, занимаются интерьером и деталями жизни.
Выйдя из загона, звучащий язык вновь становится основой всех видов общения людей. Пусть он не повторит историческую ошибку Книги, долгие годы умалявшей его, и не начнёт в отместку несправедливо бороться с ней. Книга послужила и вечно будет служить цивилизационным и культурным ценностям, правильности языка, преемственности и глубине воспитания. Восприятие Книги требует напряжения ума и чувств, наличия навыка, опыта и знания. Полученное трудом органично входит в долговременную память, становится частью сознания, освоения и понимания мира, частью мировоззрения.
Характеризуя разговорную разновидность языка, Л.В. Щерба, под обаянием которого находится А.И. Горшков, имел в виду именно его некнижность: «…литературный язык прежде всего противополагается диалектам [несомненно, также жаргонам и другим, в самом деле, нелитературным, не-образованным явлениям. – В.К.], есть, однако, более глубокое противопоставление, которое, в сущности, и обусловливает те, которые кажутся очевидными. Это противоположение литературного и разговорного языков».
Вряд ли можно сомневаться в том, что речь здесь идёт о взаимодействии книжности и разговорности в пределах образованного языка, конечно же, более важного для него, нежели взаимодействие книжности и, скажем, диалектной стихии.
Тезис, будто разговорный язык не есть литературный, А.И. Горшков сопровождает многозначительной оговоркой: «Имеются в виду при этом, конечно, не какие-то особые языки (за теми исключениями, когда в качестве литературного выступает “чужой” язык), а разновидности употребления языка. Так что точные научные обозначения этих явлений были бы такие: литературная разновидность употребления языка и разговорная разновидность употребления языка. Однако выражения “литературный язык” и “разговорный язык” короче и столь прочно вошли в научный обиход, что отказываться от них было бы излишним педантизмом».
Непростительной небрежностью было бы и забывать, что речь идёт не о чем ином, как о своеобразных типах употребления единого языка. Неудачность определения разговорный тоже заставляет искать более точные обозначения для интересующего нас вполне правильного функционирования образованного языка, которое имеет место повседневно и буднично. Подошли бы слова обыденная (может быть, с устаревшим ударением обыдённая) часть некнижной (так!) разновидности.
Изучение звучащих текстов разбило мнение о стихийности, беспорядочности языка живого контактного общения в звуке, даже повседневных бытовых разговоров. Появились описания синтаксиса разговорного языка, специфики устных научных текстов, различные словари. Стала по-своему «записываться» опирающаяся не только на язык правильность некнижного языкового общения, особая, но правильность. Её и книжность не обходила, пытаясь передать то, что важно в звуке, но непередаваемо в книге. Книжный язык и сам не хранит самоуверенно своё превосходство правильности, мирясь, скажем, с аналитическими разговорными сочетаниями (ракета класса «воздух – воздух», кнопки «Громкость» и «Контрастность», принцип «Моя хата с краю») или пытаясь письменно воспроизводить разговорное неполное произношение.
О.А. Лаптева, исследуя современные устные научные тексты, показала, что в них всё больше обнаруживаются приметы разговорности. Некнижности ещё больше в текстах массмедиа, даже в их политико-официальной части, а также в блогосфере социальных сетей Интернета.
Существенно, что сознательная установка на средства выражения, ранее свойственная только книжности, стала неотъемлемым качеством и звучащих текстов. Г.О. Винокур в 20-х годах ХХ столетия заметил, что все мы беспомощны перед чистым листом бумаги. Сегодня мы беспомощны в не меньшей степени и на трибуне перед многолюдным собранием или в радио-/телестудии. При разговоре, как и при письме, мы вынуждены думать о своём языке, выбирать слова и выражения, то есть действовать стилистически. На заре этих изменений, в 1964 году легендарная телеведущая В.М. Леонтьева так писала о работе диктора: «Когда я впервые села перед камерой под яркий свет приборов, мне стало страшно. Ведя передачу, ты как бы распахиваешь дверь в жизнь, открываешь своё сердце людям. Тебе дано право искренне и живо откликнуться на всё, что волнует ум и сердце современника. И не просто рассказать о происходящем в мире, а передать огромный внутренний накал событий. Случается вести репортаж “из жизни” прямо в эфир, без всякого текста. Голос диктора должен взволновать, развеселить или вызвать гнев, приходится подолгу примериваться, прежде чем найдёшь правильный тон. Очень нелегко “просто говорить” на экране. Важнее всего установить мостик к зрителю, иначе речь идёт в никуда, в холодное стёклышко объектива. Диктор должен говорить только для вас. Если зритель ловит себя на том, что хочет ответить диктору, значит, тот нашёл правильную, жизненную интонацию».
И в условиях сближения двух разновидностей языка разные формы реализации текстов сохраняют свои особенности. Поэтому (хотя идеал: хорошо пишет тот, кто хорошо говорит, и наоборот) нередко тот, кто хорошо пишет, плохо говорит, и тот, кто хорошо говорит, плохо пишет. Известно, что одни поэты читают свои стихи лучше, другие – хуже. «Северянин имел на эстраде успех больший, чем Блок, – рассказывал К. Ваншенкин. – Я могу назвать очень слабых поэтов, восторженно встречаемых залом (они умеют читать), и поэтов значительных, не имеющих на эстраде ни малейшего успеха. Но, слава богу, у нас есть письменность. Конечно, плохие стихи суть плохие стихи, но это не резон ополчаться на тех, кто работает в жанре устной поэзии (тексты для чтения вслух могут быть отличными, точно так же, как письменный жанр может дать рыхлый стих вроде беглого конспекта)».
