В. П. Бутромеев
Великий ветер
Григорий. Дом я видел.
Екатерина Павловна. Вот! (Радостно.) И я предложила Николаю Ивановичу жить у нас – у нас же полдома пустует. И он согласился!
Григорий. Ну?
Екатерина Павловна. Ну как же. Ты же знаешь наше захолустье. Сразу сплетни, разговоры, мол… Они не понимают, что Николай Иванович просто выше этого. Ты не представляешь, что это за человек! У него два диплома: физмат и филфак. А ведет он историю. И знает три языка. И даже умеет читать японские иероглифы. И кружок японского в школе ведет. Японский – это у нас-то, в нашем захолустье, представляешь?
Григорий. Представляю.
Екатерина Павловна. Он пришел в школу на работу джинсах! Представляешь?! Директор школы – в джинсах. Вся школа стояла, а он шел по живому коридору, представляешь?! Представляешь, как он шел?!
Григорий. Катя, что с тобой? Ты как ненормальная. Как ты говоришь?
Екатерина Павловна. Как я говорю?
Григорий. Как ненормальная. Ты можешь спокойно объяснить, почему этот Николай Иванович должен жить у нас в доме?
Екатерина Павловна (разочарованно). Ну как же, Гриша… (Встав со стула.) Ему же негде жить. Его дом развалился. Скоро зима. Он ведь согласился. Теперь у нас все переменится в школе. И ты вернешься в школу. Я говорила с Николаем Ивановичем. Он возьмет тебя. Не нужно будет ездить на эти заработки. Теперь никто не посмеет тебя преследовать.
Григорий. Преследовать?
Екатерина Павловна. Конечно. Теперь, когда у нас Николай Иванович, каждый может преподавать так, как хочет. И никто ничего не запретит. Даже заврайоно. Он сам боится Николая Ивановича. И то, что тебя выжили из школы…
Григорий. Подожди, меня выжили? Кто выжил?
Екатерина Павловна. Как «кто»? Они…
Григорий. Кто «они»? Что ты говоришь? Кто выжил, кто преследовал?
Екатерина Павловна. Ну как… Ты ведь ушел из школы…
Григорий. Ушел. И не собираюсь возвращаться. Ты в своем уме? Да я две зарплаты платить буду, только чтобы не ходить в эту школу!
Екатерина Павловна. Почему, Гриша?
Григорий. Потому что не хочу.
Екатерина Павловна. Не… Не понимаю…
Екатерина Павловна растерянно разводит руками. Слышен шум.
Екатерина Павловна. Это Николай Иванович…
Входит Николай Иванович, садится на стул спиной к письменному столу.
Николай Иванович. Друзья мои, вот мы и вместе. Садитесь.
Екатерина Павловна садится. Григорий продолжает стоять.
Николай Иванович. Садитесь, садитесь.
Григорий, неловко потоптавшись, садится.
Николай Иванович. Я сказал им все. Они были шокированы, но я сказал им все.
Екатерина Павловна (восхищенно). Николай Иванович!..
Николай Иванович. И они не уехали! Они хотели уехать сегодня, но не у-е-ха-ли! Они решили заснять весь урок истории в десятом классе. Я проведу этот урок… (Николай Иванович делает паузу, многозначительно смотрит и неожиданно выкрикивает.) в кабинете первого секретаря райкома!
Николай Иванович вскакивает и начинает нервно ходить, Екатерина Павловна хлопает в ладоши, но, оглянувшись на мрачного Григория, сдерживается. Николай Иванович неожиданно обращается к Григорию.
Николай Иванович. Вас это пугает? Вы считаете кабинет его святейшества неприкосновенным? А я приведу в него завтра десятиклассников и скажу: «Вот здесь бездарно окончилось то, что гениально начиналось в семнадцатом году!» Или я не прав? Но вас это пугает, я вижу! Нет-нет, скажите: чего вы боитесь? (После долгой паузы.) Вы боитесь борьбы. Борьбы! Не отпирайтесь – вы боитесь борьбы! Именно поэтому они вас и победили.
Григорий хочет что-то сказать, он делает протестующий жест, но Николай Иванович останавливает его энергичным жестом и вдруг, словно прозрев, подпрыгивает и радостно, восторженно вскрикивает.
Николай Иванович. Парадоксально! И в то же время просто: вы богоискатель! Вы столкнулись со злом и потерпели поражение. И утратили веру в борьбу! И ушли в пассивность! Итак, вы решили отгородиться от мира христианской моралью?
Григорий опять хочет что-то сказать, но Николай Иванович поворачивается к нему спиной и, низко опустив голову, начинает ходить взад-вперед перед Григорием. Екатерина Павловна восторженно и испуганно смотрит на него. Вдруг Николай Иванович резко останавливается и пальцем в упор показывает на Григория.
Николай Иванович. А что есть христианская мораль? Непротивление? А задумайтесь: разве Христос не боролся с книжниками и фарисеями? А его ученики? Разве они завоевали мир без борьбы? Они уходили в катакомбы. Но потом они вышли из катакомб! Нам пора выходить из катакомб, дорогой мой непротивленец! Или я не прав?! Христианство изменило мир. А разве можно изменить что-нибудь бездеятельностью? Вот и опять вы противоречите сами себе. Изменения достигаются деятельностью. Де-я-тель-ность-ю! А высшая форма деятельности и есть борьба! Так что есть христианство? Непротивление или борьба? И если христианство – это непротивление… (Николай Иванович делает паузу, поднимает голову, протягивает вперед руку, выставляет ногу.) Тогда я отвергаю такое христианство! Но если христианство – это борьба, тогда я… (Николай Иванович делает решительный жест.) тогда я первый христианин!
Николай Иванович опускает голову и опять начинает ходить взад и вперед.
Николай Иванович. А вы думали, сколько крови пролито в крестовых походах и во время религиозных войн? Напрасна ли эта кровь? Вот о чем подумайте, дорогой мой непротивленец… И вопрос на засыпку: если вместо всех церквей построить квартиры? Подумайте, подумайте, давайте вместе подумаем, дорогой мой… (Неожиданно сменив задумчивый тон на энергично-решительный.) Но самое главное у нас впереди. Итак, до завтра? Надеюсь, я вас убедил?
Николай Иванович делает театральный поклон и уходит. Григорий поднимается со стула, пожимает плечами.
Григорий. Сумасшедший.
Екатерина Павловна. Гриша… (Укоризненно.)
Григорий. Зачем ты пустила его в дом? Ты могла просто сказать: «Мужа нет, я без него не могу брать квартирантов».
Екатерина Павловна. Гриша, ты не понимаешь…
Григорий. Тут и понимать нечего. А тебе смотреть надо было. Куда его теперь?
Григорий начинает раздеваться. Екатерина Павловна уходит за перегородку и возвращается в ночной рубашке.
Екатерина Павловна. Гриша, ну как ты не поймешь…
Григорий (перебивая). Я не знаю, что с ним делать, но ты, по крайней мере, объясни ему, что никто меня из школы не выгонял и возвращаться туда я не собираюсь. И ни с чем бороться не буду. И никакой я не христианин. И слушать его бредни тоже не хочу. И если он оказался здесь, в моем доме, то пусть сидит молча, ищет себе квартиру, но, пока здесь, сидит молча.
Григорий ложится в кровать, накрывается одеялом.
Екатерина Павловна. Гриша, ты просто не понимаешь…
Григорий. Ладно. Завтра ему все скажешь. Выключай свет.
Екатерина Павловна включает настольную лампу на тумбочке и выключает свет. Вбегает Николай Иванович с книгой в руках.
Николай Иванович. Вы скажете: Толстой тоже непротивленец?! Но Толстой – это еще не все! Слушайте! (Зачитывает.) «И если истина не с Христом, то я все равно с Христом!» Автор? Назовите автора! До-сто-ев-ский! Что вы теперь скажете?! Я хочу слышать ваши контраргументы!
Григорий садится в кровати с таким видом, будто хочет выругаться. Николай Иванович решительным жестом останавливает его.
Николай Иванович. Если Достоевский все равно с Христом, то, следовательно… (Делает отчаянный жест.) Следовательно, истина в вере, то есть в борьбе! Вот на этом мы с вами поладим. Или я не прав? А вы знаете, что Достоевский реакционер? Ре-ак-ци-о-нер! Стоит ли нам доверять художнику, даже гениальному, но реакционеру? Парадокс? Парадокс! А скажите мне, милый мой оппонент, что это такое? (Николай Иванович достает из кармана патрон.) Этот патрон я достал из вашего ружья. (Екатерина Павловна в страхе прикрывает рот рукой.) Следовательно, (игриво) вы держите в доме заряженное ружье! Вы представляете, что значит заряженное ружье? (Николай Иванович поднимает патрон высоко над головой и идет к кровати, ставит патрон на тумбочку.) Незаряженное ружье стреляет раз в год, а заряженное?! Представьте себе: дом, в доме ружье, в ружье патрон! Итак, ружье заряжено! Вопрос: сколько раз в год стреляет заряженное ружье?! Я разряжаю ваше ружье. Надеюсь, вы меня поняли, дорогой мой оппонент, и мне не придется возвращаться к этому вопросу? (Николай Иванович кланяется и уходит, вдруг останавливается, поворачивается.) А ведь мы еще повоюем! А? Или я не прав?! (Почти вприпрыжку выбегает.)
Григорий вскакивает, хватает патрон, словно хочет догнать Николая Ивановича.
Григорий. Козел! Ну козел!
Екатерина Павловна. Ой!!! Гриша! (Григорий садится на кровать.) Ради бога, Гриша, не говори так при нем! Ради бога, Гриша, ты же не знаешь…
Григорий. Что ты заладила!
Екатерина Павловна (перебивая, горячо и быстро). Гриша, Козел – настоящая фамилия Николая Ивановича.
Григорий. Козлов?
Екатерина Павловна. Не Козлов, а Козел. Просто фамилия такая, понимаешь. А он такой ранимый, он просто не переносит ее. Он сменил фамилию, даже не сменил, а взял фамилию по матери – Сидоркин. Сидоркин – и все, никто ничего не скажет. Ведь совершенно неважно, какая у человека фамилия: Сидоров, Петров, Иванов! Ведь можно родиться с любой фамилией, не в фамилии же дело! Ну вот, например, я Зайцева – ну и что? В конце концов, человек не должен отвечать за фамилию. Но у него столько врагов, они преследуют его, пишут следом письма и сообщают; Николай Иванович просто вынужден скрываться от них: они сообщают его прежнюю фамилию всюду, куда он переезжает. Ты же понимаешь, как все завидуют его таланту. У нас же готовы травить всякого, кто лучше их! В школе уже знают, что он Козел. (Трагическим тоном.) И если до него дойдет, что знают, он бросит все и уедет!
Григорий. Ну и черт с ним!
Екатерина Павловна (трагически). Гриша! Я тебя умоляю: не называй его так! В нашем захолустье он…
Григорий. Катя! Я сказал: чтобы его в моем доме не было. Пусть поживет, пока найдет квартиру, и все. Какого черта я должен терпеть у себя этого коз… Это чучело.
Григорий поднимается с кровати, идет к перегородке, снимает ружье. Вкладывает патрон в ствол и вешает ружье на место. Возвращается к кровати, выключает свет. В темноте слышны слова Екатерины Павловны.
Екатерина Павловна. Гриша, ну подожди… Ты как-то сразу… Ну, что ты, Гриша…
Занавес
Действие 3
Те же декорации. Григорий работает в мастерской, собирает рамы. То и дело включает станок – электрорубанок.
Николай Иванович ходит следом за ним.
Николай Иванович. Тогда ответьте, кто же все-таки построил пирамиду? Сотни тысяч египтян, таскавших камни, или Хеопс, не поднявший ни одного булыжника? Вы опять противоречите сами себе! И я не принимаю ваших аргументов! Вы спросите, как? А вот так! Не при-ни-ма-ю! Почему я должен знать, как строится дом? Где? Какой там, простите, грунт или почва? Я что, обязан быть специалистом по грунтам? Дом строило РСУ? Они строили, они и должны были знать. Дом развалился? Они и должны отвечать. Вы умеете строить – вот и прекрасно, умеете строить дом – замечательно, стройте. Я не умею строить дом, но зато я могу научить вас, как жить в этом доме. Каждый должен делать то, что он умеет. Ведь в том-то и весь вопрос, что люди берутся не за свое дело! Как сказано: беда, коль пироги печет сапожник, а сапоги начнет тачать пирожник. Вы посмотрите, кто управляет страной! Нет-нет, вы посмотрите! Кто управляет и как управляет. И это тогда, когда есть люди, которые могли бы все это сделать так, как надо! Или я не прав? Это элементарно: вы не можете организовать работу промышленности, разорваны все связи, не хватает энергоресурсов, нет нефти, газа, вы не знаете, как управлять страной в этих условиях?! Ну так обратитесь к тому, кто это знает! Понимает! Кто готов взять на себя ответственность перед страной, перед народом! Куда движется страна? Куда она зайдет, если не обратиться к тому, кто может решительно навести порядок, кто может вникнуть в каждую мелочь, кто прекрасно знает и понимает: зачем, почему, куда, откуда, где, с кем, когда, что и как нужно!
Григорий несет длинную рейку, чуть не задевает ею Николая Ивановича, тот резко поворачивается, толкает стопку заготовок, заготовки падают.
Николай Иванович. Я, кажется, мешаю вам? Я всегда так неловок в быту… Меня поражает дремучесть ваших аргументов. Знаете ли вы, что сказал Фемистокл своим оппонентам, когда они упрекнули его в том, что он не умеет играть на кифаре? (Николай Иванович садится на станок.) Фемистокл ответил: «Да, я не умею играть на кифаре! Но дайте мне в управление город – и я сделаю его знаменитым!» Я могу сказать вам: да, я не понимаю, как строят, я не умею строить дома, и все такое прочее. Но дайте мне…
Николай Иванович опирается рукой на приспособление, втягивающее доску в станок, ногой нечаянно включает рубильник – руку тянет в рубанок. Григорий бросается и выключает рубанок.
Николай Иванович (придя в себя от испуга, с чувством превосходства, словно что-то доказав). Вот видите! Вот видите, как я неловок во всем этом! Но дайте мне…
Николай Иванович размахивает руками перед лицом Григория, Григорий поворачивается к нему спиной и едва не задевает его рейкой. Николай Иванович уклоняется и чуть не падает. Григорий идет в другой конец мастерской.
Николай Иванович (вслед). Так что же все-таки означают слова Фемистокла?! Фемистокл…
Входит Михайлович. Николай Иванович смотрит на Григория, на Михайловича, потом на часы и, хлопнув себя по лбу, выкрикивает.
Николай Иванович. Мы продолжим, но ровно через сорок минут! Ровно через сорок минут!
Николай Иванович выбегает, на пороге оборачивается и снова кричит.
Николай Иванович. Ровно через сорок минут! А телевизор и газеты – это уж как хотите.
Михайлович. Кто это?
Григорий (махнув рукой). Да… Не знаю, как отвязаться… Новый директор школы… Помнишь дом, что на карьере развалился? Так это он там жил. Жена пустила его на квартиру. Ну вроде не выгонять же… Но живешь – так не лезь же на голову! А то нет прохода в собственном доме… Несет какую-то галиматью: как пристанет – хуже пьяного. Прицепился: почему газеты не выписываете, почему телевизора нет в доме. Екатерина Павловна учительница, ей нужны новости.
Михайлович. А что газеты? Пусть бы шли…
Григорий. Да меня тошнит от всего этого. Тут бы укрыться чем с головой и не видеть и не слышать ничего – какие тут новости. А этот прыгает кругом как козел… Другой раз, кажется, не выдержишь, врежешь чем… И всюду нос свой сует… Даже в ружье.
Михайлович. Какое ружье?
Григорий. Мое ружье. Сунул нос, достал патрон. Что это, говорит, вы держите в доме заряженное ружье! Квартирант, мать твою!
Михайлович. А почему оно у тебя заряжено? Мало ли какой случай… Говорят, незаряженное ружье и то… Того, стреляет…
Григорий. Да оно у меня всегда заряжено. Это еще отцовское ружье. Оно у него всегда заряженное висело… Всю жизнь висело и не стреляло. Не заряженное не стреляет. И заряженное тоже не стреляет, пока из него кто-нибудь не выстрелит, пока не найдется какой-нибудь придурок и не дернет за курок. Ну да ладно. Черт с ним. Ты в город? Или ко мне?
Михайлович. Я, Гриша… Понимаешь… К тебе… Тут такое дело… Ты, Гриша, не откажи… Тут долгий разговор…
Григорий. Что ты, Михайлович? Как я тебе откажу?
Михайлович. Я тебе расскажу… Я все расскажу… Я тебе рассказывал про отца Славки, Андрея. Он ему и не отец, ну да не об этом… Мне Андрей был как брат… С женой ладу у него не получилось – погуливала она. Он знал, но ни разу не застал… Но дело не в этом…
Григорий. Михайлович, что ты, как это… Говори, в чем дело.
Михайлович. Дело, Гриша, в деньгах. Лет тридцать тому поехали мы с Андреем за Байкал и заработали по двадцать тысяч. Новыми. Огромные деньги по тем временам. А в поезде пристал один с картами. Андрея завести легко, он и проиграл две тысячи. А потом хвать – в колоде тузы, короли лишние… Андрей силы был за пятерых: тряхнул его – тот деньги отдал. А потом разжалобил, сели, выпили. Он, этот, и говорит: я, мол, и по-честному могу кого хочешь обыграть, были бы деньги – много – для начала…
Григорий. Это да. Чем больше денег, тем большая вероятность выиграть, если умеешь, конечно. Наука такая есть – теория вероятности. Я ею занимался, когда кандидатскую хотел защищать.
Михайлович. Ну они с Андреем и пошли, взяли его двадцать тысяч – и в другой вагон: там шулера, что по поездам промышляют… И выиграли сто тысяч. Вернулись, а те ночью к нам, и этому, видно как своему, по горлу ножом. Андрей за ними – ему нож в живот. А едем – кругом тайга. Остановились на полустанке, пока довез, пока врача – Андрей и умер. А деньги те мне оставил. Ни жене, говорит, никому не отдавай. Потрать на доброе дело. Такие, мол, это деньги. И вот уже тридцать лет как они у меня. Куда их – жена его гуляла. Сын не от него. Да и в самом деле, не Славке их отдавать… Я ведь пробовал ему помогать, даже слух пошел, что он от меня, – я-то знаю, от кого… А в какую организацию дай – разворуют. А ведь живешь, все крутишься, все некогда. Все потом… А здесь мне сон – помирать через три дня… И деньги при мне…
Григорий. Как «помирать»?
Михайлович. Сон у меня такой, Гриша… Несколько лет снится… Приходит бабенка – такая-этакая… Легкая, принаряженная… Ну, знаешь, такая, как по поездам шастают, когда мужики с заработков едут… Из тех, что передком зарабатывают… А в руках у нее квитанции… И спрашивает, где, мол, такой-то… «А в чем дело?» – «Квитанцию отдать надо, расчет ему от меня вышел…» И вот кого она ищет, тот через день-два и умрет… Как-то приснилась она мне опять, а я и спрашиваю: а когда, мол, мне расчет? Перебрала свои бумажки, покачала головой – не скоро. А вчера опять приснилась и говорит: «Вот и тебе через три дня квитанция…».
Григорий. Брось ты, Михайлович, сон – это все бабьи разговоры.
Появляется Николай Иванович. Михайлович и Григорий не замечают его, и он слушает их разговор.
Михайлович. Нет, Гриша… Это я уже точно знаю – через три дня. А тут эти деньги… Я всю жизнь за ними смотрел, берег, в доллары эти вовремя перевел, а теперь вот я к тебе. Возьми ты эти деньги. Двадцать тысяч.
Григорий. Двадцать тысяч долларов?
Михайлович. Долларов. Мне помирать с ними вроде как грех, да и тяжело… Помирать налегке надо… А ты их, как Андрей просил, на доброе дело и определи.
Григорий. Не верь ты во всякую чепуху. С твоим здоровьем сто лет прожить можно.
Михайлович. Гриша, я тебя прошу. Оставлю я их у тебя…
Григорий. Нет, Михайлович, нет. Ну что ты! Возьмешь в голову, да и правда… А если… Куда мне их?
Михайлович. Ты человек знающий… Ты их определишь…
Михайлович достает сверток с деньгами.
Григорий. Не, не. И не знаю я, что с ними… Какое сейчас доброе дело?
Михайлович. Гриша, Богом молю – возьми… Не умирать же мне с ними. Ты определишь… А доброе дело – какое-нибудь… А мне уже некогда… Мне помирать…
Михайлович кладет деньги на станок. Николай Иванович, никем не замеченный, уходит.
Григорий. Да перестань ты про смерть!
Михайлович. Нет, Гриша… (После долгой паузы.) Я умру…
Григорий долго смотрит в глаза Михайловичу.
Григорий (просяще). А как же я?..
Михайлович. А что ты? Ты поживи…
Григорий. Без тебя? Нет, ты не умирай.
Михайлович разводит руками. Григорий начинает ходить по мастерской.
Григорий. Поживи… А как тут жить… Нет сил так жить, Михайлович… Так оно вроде… А все не так… И жизни нет… И непонятно почему… Может, что нет детей? Может, если бы были дети?
Михайлович. Так оно… Может, будут…
Григорий. «Может, будут…» Ездили ж к врачам – два раза… Говорят, будут… Могут быть, говорят, все в порядке, здоровы… А вот нет… Но не это даже… Ты знаешь… Я вот думаю… (Григорий долго молчит, опустив голову, потом поднимает голову и смотрит на Михайловича.) Я ведь и не хочу детей… Не то чтобы не хочу, а нет их – и вроде так и ладно… А ведь это ненормально… Зачем дом строил, жил? Другие страдают, когда детей нет… А у меня как бесчувствие какое. Поженились, строились, как и не до того… Если бы они были – ну хорошо, а нет – ну нет… А если бы были, то какие? Как Славка? Ты ж ему деньги эти не оставишь…
Михайлович. Почему такие, как Славка? Такие, как ты… А деньги Славке нельзя, ты ж понимаешь… И Андрей спросит – там спросит – кому ж ты отдал? Так что деньги, Гриша, ты возьми… Мне вроде как отчитаться надо будет…
Григорий. А твои дети?
Михайлович. А что мои дети? Я им помогал. У них все хорошо… Они не Славка… Но они… У них свое… Их как будто и нет…
Григорий. А моих и как будто нет, и на самом деле нет… (После долгой паузы.) Вот послушай, Михайлович… Вот мы живем… Ты живешь, я живу… Зачем живем? Ты веришь в Бога?
Михайлович. В Бога?.. (После долгой паузы.) Наверное, нет… А ты?..
Григорий (с сожалением и какой-то обидой). И я нет. (После долгой паузы.) Как жить, Михайлович? Какое тут доброе дело… В Бога и то не верим…
Михайлович. Раньше как-то верили… Я и в церковь ходил, и с бабкой, и с матерью… А вот верить… Не то чтобы Его нет… Кто его знает, Его, может, и нет… Был бы Он, разве с людьми такое творилось бы – и раньше, и теперь. Но что-то есть… Вот Андрея там встречу… А Его… Не знаю…
Григорий (задумчиво). А если и встретишь Его, то что сказать Ему? Вот если бы я встретил Его, что б сказал: зачем Ты весь этот мир устроил и меня в него выпустил? Ну зачем?! Зачем, Михайлович, зачем?! Ну что бы Он мне ответил? Нечего Ему ответить… Да и никого там не встретишь…
Михайлович. А отца? А мать?
Григорий. Отца почти не помню… И не узнал бы… А мать… Так тяжело жили, все как прожить, как прожить… И мать… Лицо как стерлось из памяти… (Вдруг взрываясь.) Не умирай ты, Михайлович! Наплюй на этот сон! Не верь! Что такое сон!
Михайлович (поднимаясь, кладет руку Григорию на грудь). Но деньги, Гриша, возьми… Мне легче будет…
Григорий (торопливо). Не верь, успокойся, хочется тебе – возьму, но на три дня. Три дня пройдет и заберешь назад.
Михайлович (суетливо-торопливо). Ага, Гриша, ага, на три дня. Так я пойду. Я пойду.
Григорий. Подожди…
Михайлович (торопливо, боясь, чтобы Григорий не передумал). Пойду, пойду. И автобус скоро. Пойду. (Не пожимая руки, отходит на три шага, возвращается.) Прощай, Гриша… (Идет к выходу.)
Григорий (после паузы, с испугом). Подожди! (Догоняет, берет его за плечи.) Да не верь ты в этот дурацкий сон! Не верь! (Успокаивается.) Послушай, Михайлович… Я что хотел… Хотел попросить… Поживи у меня эти три дня: (торопливо) тут заказ с рамами, не успеваю один… Помог бы. (Смущенно.)
Михайлович (улыбаясь). Вот ты и сам поверил… Не надо, Гриша. Я-то знаю… От этой квитанции не отвертишься… Да и зачем… Зачем я здесь… (После паузы другим тоном.) А деньги – ты ведь остаешься. Может, хорошему человеку или дело какое хорошее, мало ли что… Я вот прожил, а доброго дела так и не сделал. Вроде и плохого тоже не сделал. Но доброе дело – вот так всю жизнь в памяти перебрал… Все жили – как прожить… Это ты верно сказал – так тяжело: как прожить, как прожить… И вот так, чтобы в памяти осталось, вот, мол, доброе дело сделал – и не нашел. Ну вот что такое доброе дело? Кажется, проще простого, раньше старики говорили: дерево, яблоньку посадил – вот тебе и доброе дело…
Григорий. У тебя ж целый сад.
Михайлович. Да, сад, да вот как-то не то… Наверное, яблонька яблоньке рознь. И сад, и дом я построил – хороший дом, не развалится, хорошо построен – сто лет простоит, – а мне не в радость… Сам не знаю почему. И дети вот тоже – вроде все хорошо… А как будто… Или, говорят, человеку помоги – вот тебе и доброе дело… Я жене Андрея все помогал и Славке помогал, а что хорошего… Как нет войны или голода – так и получается, что жить незачем, никакого смысла, вот какая странная штука… И вот деньги эти, сколько лет у меня, а такого случая, чтоб на доброе дело их, и не нашлось, и не пришлось. Казалось бы – подвернись какое доброе дело, уж я бы не пропустил… А вот видишь… Сколько лет и… Может, тебе как удастся – ты ведь и с образованием, и человек ты хороший… Может у тебя и получится… (После долгой паузы.) Ну, прощай, Гриша. Вот поговорили – на душе и легче. А то живешь, живешь, а попрощаться и не с кем. А так… Вот… Хорошо, когда попрощаешься…
Михайлович проводит рукой по плечу Григория, пожимает локоть и уходит. Григорий протягивает руку, словно хочет окликнуть, но удерживается. Берет пакет с деньгами, идет в зал, кладет пакет в шкаф. Задумчиво ходит по залу, берет телефонную трубку.
Григорий. Алло! Федор Антонович? Это вот… Григорий… Да, да, я. Вы тогда говорили с любой просьбой, а тут такое дело… Нет, со здоровьем вроде ничего, а вот такое дело… У меня родственник как отец, ну, в общем, родственник, дальний. Старик… Семьдесят, но крепкий, и здоровье хорошее, он и сто проживет. Но у него такая болезнь: вдруг ни с того, ни с сего падает давление – и обморок. Приведешь его в себя, таблетку, и как будто ничего и не было… Нет, не эпилепсия… Нет, давление падает. Ездил и в Москву, и везде, профессора смотрели: одно средство, чтобы рядом был человек, особенно ночью, когда спит, а то если во сне, то все… Бывает на неделе по два раза, а потом по полгода не случается… А так семьдесят лет, а с топором как сорокалетний мужик… А тут приснился ему сон, будто умрет через три дня. Ну взял себе в голову. А живет со старухой – она у него вроде как вторая жена, ей тоже за семьдесят, вдруг не досмотрит ночью… Я хотел оставить его на эти три дня у себя, но он упрямый. Так я чтобы положить его на три дня вроде как на обследование – вдруг старуха не досмотрит. А он с врачами: что врач скажет – для него закон… Да. Да. Вроде обследования стариков. Лесковка. Петров. Нет, нет. Врач в белом халате что скажет – для него закон. Ну, что вы. Какой долг, теперь я вам должен… Если что – ремонт или еще что… Нормально так живу… Спасибо, Федор Антонович… Спасибо…
Григорий кладет трубку, задумчиво ходит по комнате. Входит Екатерина Павловна.
Екатерина Павловна. Гриша, ты должен поговорить с Николаем Ивановичем. Я боялась, что ты что-нибудь неловко скажешь, и хотела объяснить ему. Ведь он так раним. Я хотела объяснить, но он все понял. (Трагически.) Понимаешь? Он все понял!
Григорий. Кто понял?
Екатерина Павловна. Николай Иванович!
Григорий. Какой Николай Иванович?
Екатерина Павловна. Как какой? (Утвердительно.) Николай Иванович!
Григорий. Катя, приходил Михайлович… Он…
Екатерина Павловна (раздраженно). Господи, Гриша! Для тебя не существует никого на свете, кроме этих твоих пьяниц и михайловичей! Сколько можно терпеть это! Я же тебе говорю: я хотела поговорить с Николаем Ивановичем, но он все понял. И сказал, что не будет жить у нас. А если он переедет, тут же начнутся сплетни. Все скажут: значит, что-то было, раз приехал муж и… А Николай Иванович очень ранимый. Мы просто не имеем права, понимаешь, не имеем права травмировать его. Ты должен уговорить его остаться.
Григорий. Кого? Директора? Да ты что? Я же сказал: я не хочу, чтобы этот человек жил в моем доме. Пусть ищет квартиру и съезжает. Послушай… Приходил Михайлович…
Екатерина Павловна (требовательно). Гриша! Если он съедет, начнутся сплетни. А Николай Иванович не выдержит всей этой пошлости и грязи и уедет! Представляешь, как обрадуются все наши эти… Уроды… Если им удастся выжить Николая Ивановича и все пойдет по-старому. Ты посмотри, как мы живем! Посмотри, посмотри. (Показывает рукой вокруг себя.) И только Николай Иванович может изменить все это. Пойми, он… Он гений!
Григорий слушает Екатерину Павловну, кивая, будто в знак одобрения, головой.
Григорий. Он дурак. Дурак вприпрыжку. И ты стала ненормальная. Как ты говоришь? Что ты несешь?!
Екатерина Павловна (растерянно, потом просяще-отчаянно). Гриша… Ради бога… Не называй его дураком… И что за слово такое: как ни скажут «дурак», все на него думают. Ну что за люди такие? Если он узнает… Это они все сговорились и называют его дураком. Он не перенесет этого, а они сговорились, они завидуют его уму, его таланту. А если он услышит (трагически), он бросит все и уедет!
Григорий. Ну и пропади он пропадом!
Екатерина Павловна (просяще). Он ведь хочет как лучше, он хочет, чтобы всем нам было лучше… Он жертвует собою, своею жизнью ради нас! (Громче.) Боже мой, ну что мы за люди! Этот человек живет среди нас, а мы не замечаем, не понимаем его! Какие же мы идиоты, бесчувственные, слепые идиоты!
Григорий (выходя из себя). Прекрати этот бред!
Входит Николай Иванович.
Екатерина Павловна (испуганно и просяще). Николай Иванович…
Николай Иванович. Я разговаривал с Екатериной Павловной. При первой же возможности я могу переехать. Такой вопрос не вставал передо мною. Я никогда не копил, не стяжал, не собирал. Я всегда готов все раздать людям. Я никогда не строил никаких домов! Для меня никогда – ни-ког-да – не было такой проблемы. А почему? А я отвечу. Будьте добры, вспомните… (после паузы) Хемингуэя! Вспомните, вспомните! Ну? Ну-ну? Эпиграф «По ком звонит колокол», а? «Если по ком-то звонит колокол, не спрашивай, по ком звонит колокол, он звонит по тебе!» А? Или я не прав? (Николай Иванович резко поворачивается и в упор наставляет указательный палец.) Что хотел сказать Хемингуэй? Ну-ну. Смысл? Все люди едины. Е-ди-ны! А если люди едины, то может ли быть у них неединый дом, а? Вот почему этой проблемы для меня никогда не существовало. А теперь скажите мне: чей это дом? (Николай Иванович обводит рукой вокруг себя, садится на стул, спиной к письменному столу, вытянув ноги.) Скажите, скажите! А, уехав из этого дома, уеду ли я от вас, а? Итак, вопрос: чей это дом?
Николай Иванович озорно, подбадривающе-лукаво смотрит на Екатерину Павловну, она вымученно улыбается.
Григорий. Это мой дом.
Николай Иванович. Ха-ха-ха, Григорий Петрович! Вы меня так и не поняли. Вы представляете, что значит дом? А скажите мне: вы задумывались, сколько весит мозг по отношению к весу остального тела? Парадокс? Вы меня не поняли, а вот я вас раскусил. Вы боитесь свободы. Вы боитесь, как боится ее зверь, всю жизнь проживший в клетке. Да-да! Для вас дом – это скорлупа, а суть состоит в том, чтобы выйти из этой скорлупы в мир, в наш общий мир, в наш общий дом! Не бойтесь мира! Не бойтесь оказаться на его ветрах! На перекрестках мира вам будет уютнее, чем в вашей собственной конуре! Но сможете ли вы раздвинуть стены этого дома на весь мир? Способны ли вы сломать эту скорлупу? Вам ли по силам этот труд? Это во сто крат сложнее и труднее, чем построить четыре стены под крышей. Ответьте: вы можете сами сделать это усилие? Вот тут-то я и протягиваю вам руку помощи! Мы объединим наши усилия, и эти стены рухнут! И только тогда вы поймете самое главное! И если вы поняли, так теперь скажите мне: чей это дом?
Григорий (угрюмо). Это мой дом…
