Вад. Пан.
Дети гранитных улиц
04. Последнее творение мастера
Кому неведома тоска по друзьям юности! Только Пана всерьез лелеял надежду вернуть прошедшее время. Став официальным безработным, он считал себя абсолютно свободным и намеревался строить дальнейшую жизнь исходя исключительно из собственных предпочтений. С нежностью он вспоминал свои творческие эксперименты – не пойти ли ему опять в ученики скульптора?! Ведь у него неплохо получалось.
Но было в его воспоминаниях и нечто, от чего пробирал холодок: «…если затеваешь полемику с Создателем, будь готов, Он может и ответить…» – звучали в памяти слова, полушутя-полусерьёзно брошенные седым мастером юному ученику.
Мастерская скульптора Крутского находилась рядом с общежитием ЛФЗ. Местом хорошо знакомым многим представителям мужской половины левобережья.
Очевидно, этим объяснялось и появление здесь Аннушки. Она приехала в Ленинград из Молдавии с мечтой учиться на художника.
Реальность оказалась суровой. Все художественные специальности набирались только по городской прописке. Аннушка попадала в обидный разряд «лимита» и не имела возможности выбирать себе профессию. Её путь лежал на фарфоровый завод в качестве фармовщицы.
Однажды они встретились, художник и Аннушка, и по ведомой лишь ему прихоти Крутский предоставил потерянной в многомиллионном городе молдавской девочке убежище – свою собственную мастерскую в полное распоряжение.
Очевидно, Крутским руководил не голый альтруизм. Аннушка вызвала в художнике явный профессиональный интерес, её образ воплотился в целом цикле женских портретов. С её появлением поменялся и статус мастерской, преобразовавшейся в студию.
Другим «обитателем» новообразованной студии, был ученик скульптора Игорюша. Серьезный, немногословный, мало коммуникабельный Игорюша по меркам Паны был слегка тормознутым, однако это в нём и привлекало – цену компанейщины Пана усвоил хорошо.
Окончательную конфигурацию этот маленький мирок обрел с появлением Кирки. Был ли в этом некий замысел художника или просто игра судьбы, но с её появлением мастерская-студия зажила бурной жизнью, вращающейся вокруг выстроенного маэстро многоугольника.
В отличие от Аннушки, Кирку взяли натурщицей на конкретный проект – в ней скульптор видел прообраз юной Надежды Крупской, узловой фигуры его монументальной «ленинианы».
Трудно представить двух столь же разных представительниц своего пола, какими были разумная хозяйственная Аннушка и беззаботная, безалаберная Кирка, составлявшие два полюса этого маленького женского мирка. Хозяйкой в нем однозначно была Аннушка, считающая мастерскую своим домом.
Однако и питерская Кирка по своим причинам была очень заинтересована в таком убежище на левом берегу Невы. Так что девушкам пришлось уживаться вместе.
Со стороны их взаимоотношения казались вполне доброжелательными, даже дружескими, что, в частности, подчеркивалось нарочито-прохладным отношением обеих к Игорюше. Что, впрочем, того мало трогало.
Но и Игорюша, и Крутский не могли не замечать опасного духа соперничества двух юных львиц на столь ограниченной территории.
Это проявилось и в количестве посетителей некогда необитаемой и тихой лаборатории мастера. Так, например, Пана, частенько здесь бывавший поначалу считался гостем Аннушки, а рокер Гоша, познакомившись с симпатичной танцовщицей, изначально относился к воздыхателям Кирки. Но довольно скоро всякого непонятного народу стало так много, что подобная «классификация», как и сама форма, их противостояния, утратили всякий смысл.
Бог знает, с каким чувством на всё это безобразие смотрел седой мастер. Он никого не гнал. Впрочем, и Кирка, и особенно Аннушка сами изо всех сил старались блюсти интересы художника и не мешать своими бурными отношениями его работе.
Но пожилой скульптор появлялся всё реже, часто надолго пропадал, ссылаясь на приступы астмы, и всё реже вставал к с танку.
Что вовсе не облегчало личную жизнь девушек, скорее наоборот.
Наконец им пришлось вступить друг с другом в переговоры, по выработке приемлемой формы сосуществования.
Выработанный мирный договор, окончательно утверждавший правила матриархата на данной территории, предусматривал отказ от формы деления посетителей на «Аннушкиных» или «Киркиных».
Вместо этого согласовывались «близкий» и «приближённый» круг из общих знакомых, которым будет дозволен вход в студию. В отношении «дальнего круга» принимался ряд ограничений.
В «близкий круг» отбирались кандидаты в равной степени, интересующие обеих девушек, и, следовательно, обе признавали равные права на его членов в полной мере. «Приближённый» включал потенциальных кандидатов в «близкий», переход в который был возможен тоже только с их общего согласия.
Конечно, данный договор нужен был девушкам не для регламентации личной жизни. В её согласовании они не нуждались. Он был необходим для выстраивания отношений меж собой и не предусматривал более широкого разглашения.
С негласным, но вполне официальным утверждением матриархата маленькое королевство обрело все черты «мадридского двора» с привилегированными и «двором», интригами, собственным сленгом, доступным лишь посвященным.
Утратила былую демократичность и традиционная Аннушкина чайная церемония, обретя особый смысл.
Пожалуй, маэстро вполне мог претендовать на мировое признание за одно лишь воплощение в своей студии столь изощренного коварства.
Но, например, Пана, которому довелось пройти водоворот этого смертельно опасного урагана, в простоте душевной так ничего и не заметил.
Бог знает, куда бы всё это завело, если бы однажды, без видимых причин, не утруждая себя излишними объяснениями, Кирка не собрала вещи и навсегда не покинула студию.
Узнал ли об этом сам Крутский? Во всяком случае, до Кирки так и не долетело известие о его смерти.
Как никто из многочисленной толпы провожающих в последний путь заслуженного скульптора не обратил внимания на одинокую скорбную фигурку раздавленной горем Аннушки.
Лишь когда члены сформированной ленинградским союзом художников комиссии по оценке наследия известного мастера вступили под своды его мастерской, перед их изумлённым взором предстало трехметровое изваяние молодого Ильича, с искренним, наивным увлечением влекущего куда-то свою спутницу – яростно изрубленную кувалдой до каркаса глыбу глины в форме женской фигуры.
05. Другие люди
Воистину непостижима тайна бытия, где кому-то выпадает райский тропический остров, чтобы явиться в мир внучкой и наследницей Онасиса, кому дождливый, туманный Альбион, а кому-то щедрое солнце Эфиопии!
Впрочем, какое до этого дело самому новорожденному, что в Африке, что в Европе?
Ведь появился Он, единственный и неповторимый, он чистый лист, центр вселенной!
Ему только еще предстоит узнать, что кроме него есть другие люди, которые разделяются на родных и чужих, детей и взрослых, мальчиков и девочек, делятся по этническим, языковым, социальным признакам, нациям, гражданству.
Кто осмелится очертить весь объём записей, уже внесённых в этот «чистый лист индивидуальности» ещё до нашего рождения? И затем, вследствие места, окружения? Кто оценит их глубину, значимость, причины и следствия?
И что там останется на долю самой вашей «индивидуальности»?
Но сколько бы ни трудились мудрецы, лишь мистики берутся объяснить упорство, с которым одни и те же люди штурмуют одни и те же грабли.
Сама Кирка не смогла бы внятно объяснить ни своё появление, ни внезапное исчезновение из мастерской Крутского, и уж конечно, как случайная беседа в привокзальном кафе заведёт её на ледники Эльбруса.
Что толку, что задолго до рождения Кирки, сердобольный ангел уже вывел на её скрижалях: «Бойся своих желаний! Они могут осуществляться!»
Может, при её рождении произошел «вселенский сбой», вынесший мозг астрологам, а может, её натура просто стала жертвой некоего селекционного эксперимента, «итога замыслов Петровых».
И в столь странной форме природа являла многовековой опыт выживания, «генетической памяти» поколений строителей и защитников этого города?
Во всяком случае, мама называла её единственным коренным жителем в их районе. Её предки до революции держали магазин и лавки на левом берегу Невы, только блокаду пережила одна эвакуированная мать. Отец тоже был из детдома, но родителей не помнил. Они обосновались в трехэтажном бараке на правом берегу. Этот барак Кирка не застала, появившись на свет уже в воздвигнутой на его месте новостройке. Но дореволюционные дома своей родни на левом берегу, она знала хорошо. Иногда они бывали там с мамой на троицу, иногда она бродила по старому городу одна, повинуясь первобытному инстинкту общения с предками. Они ходили сюда как на кладбище, оставляя на фасадах ветки верб и пшено голубям. Других могил или родственников у них не было.
Впрочем, кто в Ленинграде мог похвастать большой семьей с бабушками и дедушками?
У Киркиных одноклассников и отцы-то были, дай бог, у одного из пяти.
Еще не родившись, Кирка уже была участником очередного социального эксперимента. При массовой застройке правобережных районов Весёлого поселка, таких как она, ожидающих своей очереди появиться на свет в новых благоустроенных квартирах, было тысячи. Понадобилось совсем немного времени, чтобы застроенные типовыми многоэтажками кварталы для набегов на соседние стройплощадки собирали ватаги до сотни малолетних головорезов.
Словом, у Кирки было счастливое детство. Ей достались горы песка до неба, бесконечные лабиринты стройплощадок и огромное количество сверстников!
Всему этому приходилось соответствовать.
С детства её главным оружием были открытость и коммуникабельность. Она легко и свободно входила в контакт с кем, где и когда угодно. Своим главным недостатком она считала трусость. Этого порока улица не прощала, раз за разом рентгеном просвечивая каждого, выявляя его истинное место в дворовом табеле рангов.
Кирке крупно повезло, никто не догадывался, какая она трусиха. В одних страх и волнение выдавал багрянец по лицу, в других пробивающая трясучка, оцепеневшая от ужаса Кирка лишь чуть бледнела, у неё немели пальцы, но со стороны ничего заметно не было. Что помогало ей в своей уличной стае занимать то место, какое её устраивало.
Правобережье никогда не относилось к престижным районам – бордели, кабаки, балаганы добропорядочные граждане издревле предпочитали видеть по эту сторону Невы.
Но если и существует воспетый пушкинскими лицеистами «гений места», то видимо, «правобережный Локи» без энтузиазма принял дар городских властей, взрастивших на его бывших пустырях для кулачных боев такое количество бойцов!
Происки ли хитрого Локи, придумавшего детям первого послевоенного поколения новую войну, или естественный ход вещей, но сплочённое уличное братство Весёлого поселка стало быстро и неотвратимо таять. Отказывалась с этим мириться только Кирка!
Её ровесницы давно оттачивали коготки, осваивая в спаррингах приемы чувственности для серьёзной конкурентной борьбы, пока она с мальчишками носилась по чердакам и подвалам. Со стороны казалось, что на Кирку этот природный зов не действует. Или оттого, что парней ей всегда хватало, их всех она искренне любила и, провожая в армию, безутешно рыдала над каждым, не представляя, как можно из них выбирать, а может по другой, более ментальной причине, но для своих «чувственных изысканий» Кирка избрала иной, довольно странный путь.
Еще в раннем детстве, штурмуя горы строительного мусора с полусотней таких же малолетних оборванцев, маленькая Кирка поняла, что никогда не добьется достойного места в человеческой стае, если будет тягаться с мальчишками. Что для этого есть другие, более эффективные средства.
Как любой ребёнок пытается манипулировать родителями, так она училась манипулировать сверстниками в поиске своего места под обоими этими солнцами.
Дети во дворе часто затевают различные игры, мальчишки одни, девчонки другие, Кирка была из тех, кто предпочитал мужскую компанию.
Но свою роль в ней как девочки, или «своего парня» выбирала осознанно.
Ей вообще до определённого времени как-то удавалось совмещать несовместимое: нежную привязанность к матери, отцу и дружбу со всеми гопниками округи, хорошее поведение, успеваемость в школе и участие чуть ли не во всех погромах и драках района!
Ни мамины друзья, ни школьные учителя никогда не поверили бы, что этой миловидной, воспитанной, интеллигентной девочке «из полной семьи» сразу после школы нужно отнести два литра спирта в подвал на Дыбенко, чтобы местные поддержали «её мальчишек» в разборке на Овсеенко.
Кирку вполне устраивало, что не только учителя в школе, даже мальчишки во дворе не догадывались, кто здесь главный!
Но детство, как всё хорошее, когда-то заканчивается.
Для Кирки его завершение началось трагично, с болезни и смерти отца.
Невозможно описать, каким это стало для неё потрясением! Что происходило в её симпатичной головке! Обида на жутко несправедливый мир, на мать, которая наверняка могла бы сделать для отца больше, неготовность смириться с утратой такой необходимой ей связи, Бог знает, что руководило Киркой, когда она стояла перед зеркалом, задумывая свой план.
Как любая ленинградская девочка из приличной семьи, Кирка обязана была что-то посещать, для неё это были бальные танцы. Ей нравились танцы, учителя отмечали хорошие физические данные, природную грацию, пластику. А что еще «слабому полу» может послужить столь верной опорой в жизни? Так, когда ночной рейсовый автобус на Народной остановила распоясавшаяся банда пьяных гопников, опешившим пассажирам показалось, что девушка с чехлом от бального платья, на первом сиденье просто встретила старых знакомых! Пообщавшись минут пять, она убедила их покинуть автобус, они расцеловались и обменялись телефонами. Затем побледневшая девушка встала, подошла к распахнутой двери, онемевшими пальцами порвала всученные ей листки, яростно их швырнув, и плюнула в лицо ночному гор од у.
Кто в её годы не осознает, каким даром вознаградила их природа? И сколь разрушительным оружием он может быть, в первую очередь для неё самой. Но кто не мечтает испытать его в полной мере?
Бог знает, о чем думала Кирка, когда перед зеркалом решилась на свою «первую пробу клинка»! Но у неё и в мыслях не было обнажать его во дворе, среди сверстников!
Подходящей жертвой она выбрала друга семьи, дядю Валеру.
Он много участия принимал в последние месяцы жизни отца, когда его уже выписали из больницы, помогал с похоронами, и после оставался наиболее доступным Киркиным планам. Она придумывала их как многоходовую детскую игру, с многовариантными задачами, рассчитанными на неопределённый срок.
В знакомство с неведомой взрослой жизнью Кирка вползала как кошка, никогда не видевшая улицы, – осторожно, крадучись, прижав уши.
Она и предположить не могла, что на то, чтобы уложить дядю Валеру в свою постель, ей понадобиться всего-то четыре дня! Даже огорчало, что он оказался такой легкой добычей! Но того ли она добивалась? И вообще, что ей было нужно? Кирка и сама не знала.
С недоумением слушая его сбивчивые «мольбы о прощении», «внезапном помутнении», раскаянии, невозможности и недопустимости всего произошедшего, Кирка думала о том, что подобное «помутнение» могла бы устроить ему когда угодно, удивляясь, насколько природа посмеялась над «сильным полом», начисто лишив его сообразительности!
В качестве «моральной компенсации» Кирка получила от дяди Валеры довольно увесистый золотой браслет.
Но была ещё и мать, которая, заподозрив неладное в поведении дочери, отыскала браслет, от которого Кирка не успела вовремя избавиться!
Той и признаваться ни в чём не пришлось, мать всё додумала за неё, подняв жуткий скандал! Первое исследование «взрослой жизни» для Кирки обернулось ролью жертвы, пришлось, как нашкодившему котёнку, вновь, поджав уши, забиться в угол. Что оставалось? Ведь она была всего лишь маленькой девочкой.
Однако наступившая осень, низким, тяжелым питерским небом отражаясь в маминых глазах, говорила, что детство кончилось.
Куда больше матери Кирка боялась улицы!
Как воспримут разгоревшийся скандал сверстники?! Как он отразится на её жизни?!
К счастью для Кирки, улица всё воспринимала правильно.
Здесь царило чёткое разделение – есть мир взрослых со своими законами и правилами, и есть их мир с другими законами и правилами, и оба этих мира никак друг с другом не пересекаются. Для мальчишек произошедшее с Киркой было событием из другого, непонятного мира взрослых, а значит к ним никакого отношения не имеющее. Для девочек служило дополнительным подтверждением одного из тех же непреложных правил улицы, которые каждая знала назубок с четвертого класса – не живи где живёшь!
Для наученной горьким опытом Кирки это обрело особый смысл.
Улица, скреплённая детским братством, была для неё семьёй, тем более значимой, чем дальше они отдалялись с матерью. Всеми силами Кирка старалась хранить это братство, и уж конечно, здесь ей было не до чувственных экспериментов!
Но исполняя роль главной львицы своего прайда, она оставалась девушкой.
Ей необходимо было влюбляться и быть любимой, необходимы были эмоции приключения, переживания, необходимо нравиться и чувствовать это.
У Кирки был для этого Питер. Дискотеки, студии, кафе на левом берегу.
Нева с её разводными мостами не просто делила город на разные берега, она поделила два Киркиных образа жизни, разделяя их каждую ночь миллионами тонн пресной воды.
Встреча со скульптором Крутским, предложение работы, студия дали Кирке всё, о чем она только могла мечтать! Жильё, избавление от материнской опеки, финансовую независимость, свободу от уз правобережного «братства».
Конечно, всё это приходилось делить с Аннушкой.
Но была и другая спутница в её «левобережной жизни», Лилька.
Кирка хотела танцевать, мечтала о сцене. Только экзамены она провалила, подойдя к ним излишне самонадеянно. Да и конкуренция впечатляла! В Ленинград приезжали учиться со всего Союза! Лилька была на три года старше из Донецка, и уже успела поработать на профессиональной сцене, что Кирке, имеющей за плечами только подиум, внушало особое уважение!
Мама всё твердила про железнодорожный, где остались связи от отца, что, по её мнению, с Киркиным «съехавшим аттестатом» имело особое значение, дочь это не вдохновляло.
Девчонки как-то сошлись, и многие левобережные заведения надолго запомнили двух оторв, отжигающих весьма профессионально.
Лилька уже второй год жила в Питере, и всё ей здесь порядком надоело.
– Господи! Какому же идиоту пришла в голову мысль назвать Ленинград «культурной столицей»?! – сокрушалась Лилька за бокалом шампанского, после очередной успешной эвакуации. – Где еще встретишь столько тупых, неотесанных болванов?! Ленинградцы – грубые бесчувственные люди. Пока не приехала сюда, я даже и представить не могла, до чего душевные, отзывчивые люди живут у нас в Донецке! Нет, хватит с меня этого вашего Питера, буду перебираться в Москву!
Кирка о согражданах судить не могла, но к стороннему взгляду относилась уважительно.
Лилькины рассказы о Донецке, труппе эстрадного танца, навели её на мысль – если в Ленинграде на пути к сцене её ожидает такая серьезная конкуренция, то может, стоит для начала попытать счастье в Донецке?
И напросилась к той в компанию, когда Лилька собралась навестить родню. Заверив, что юг Украины не понесёт катастрофического урона, от появления там двух таких красавиц!
Так, внезапно закончилась её карьера натурщицы. Собрав чемодан, Кирка рванула в Донецк.
Лилька была родом из небольшого шахтёрского поселка Донецкой области.
Её с Киркой появление здесь ознаменовалось пышным застольем и бесконечными походами в гости, с такими же пышными застольями. Сначала Кирке всё это казалось каким-то затянувшимся торжеством, пока она не поняла, что здесь каждый день так живут.
Поначалу она пыталась держаться раскованно и непринужденно, не видя в этом каких-либо проблем, но беда уже подкрадывалась оттуда, откуда она и представить не могла.
– Ну ладно Лешка, он у нас известный ловелас, но дядю Жору ты зачем обидела?! – выговаривала ей уже на другой день Лилька. – он нас покушать пригласил…
– Покушать?! Да у вас тут не «кушают», у вас жрут! – огрызалась та, для которой подобный образ жизни мог лишить смысла всю поездку.
При взгляде на эту повседневную свинину, болгарские перцы, патиссоны, и кучу всего такого, чего приехавшая из нищего Ленинграда Кирка и в глаза не видела, невольно вспоминались мамины ежемесячные авоськи с «заказом» из синюшной курицы, пачки чая да зеленым горошком в нагрузку. А просторные шахтерские квартиры, частные дома по два на семью, вызвали вопрос: «Неужели мы в одной стране живем?!»
Проблема, с которой столкнулась Кирка, вползла в её жизнь тихо и незаметно, с приятным мягким тембром южнорусского говора.
Эта «двухтональная» манера говорить, словно песнопение, заботливо сопровождающее здешние разговоры, будто обволакивала ватой её чуткие, отточенные на питерских мостовых эмоциональные рецепторы. Она не слышала за ней самих эмоций, не чувствовала собеседника.
Но что еще хуже, понятия не имела, как здесь реагируют на её собственную речь! Её безэмоциональная, однотонная манера излагать мысли явно действовала на местных аборигенов как-то побудительно, а привычная форма их изложения и вообще делала процесс общения невозможным, по крайней мере, с мужской частью населения!
– Да вы что! Я же пошутила… – бормотала Кирка, вытаращив глаза, когда в очередной раз полстола вскакивало из-за какой-то её нечаянной глупости.
Приехать делать карьеру и почувствовать себя в новой среде не только глухой, но и немой было для общительной Кирки катастрофой!
– Оль! Я как-то не так говорю? – приставала Кирка к своей новой подруге, хозяйке дома, половину которого ей выделила гостеприимная Лилькина родня.
– Что не так?! – удивлялась та. – Говоришь литературно, правильно…
– Да не «что», а «как»! – пыталась объяснить Кирка.
Подобное определение она уже слышала от учителей про одного новенького из Казахстана, его разговор так же напоминал дикторов центрального телевидения, как блатная феня местных бандитов «русский» народов крайнего севера на ленинградских стройплощадках! В свободной разговорной форме, что ленинградская медлительная ирония, что московское тараториние не всегда вписывалось в «правильные», «литературные» рамки.
– Понимаешь, когда я говорю, меня не понимают, реагируют неправильно! Я ведь женщина, я чувствую! Но не могу же я себя со стороны слышать?!
К её счастью Ольга была родом из Одессы, её говор не имел этой «южнорусской вязкости», уроженки двух портовых столиц отлично понимали друг друга.
– «Не понимают!» – фыркнула Ольга. – Вот что я тебе скажу. У нас здесь люди простые. Ты приехала вся из себя такая столичная цаца! Так не сиди, как сушеная камбала на привозе! С людьми надо по-человечески – шути, улыбайся! Будь проще – и люди к тебе потянутся!
– Тебе легко говорить! – печально вздохнула Кирка. – У вас в Одессе разговаривают как шутят, а у нас в Питере шутят как разговаривают! Здесь мои шутки юмором не считают, – в чём она уже убедилась наверняка, так в том, что «шутить» ей не стоит!
– Что ты хочешь? – вздохнула Ольга в ответ. – Мы сами тут друг друга не понимаем! Я приезжаю к западенцам – ни черта понять не могу! А ты вон откуда приехала!
Кирка и сама сознавала всю бесплотность подобных выяснений.
Разговорная речь с её мимикой, строем – это лишь верхушка айсберга, под которым отношения, философия, всё, что называют ментальностью. Копировать это невозможно.
Вскоре она столкнулась и с другой гранью этой «южнорусской ментальности».
– Ерунда какая-то! – ворчала сбитая с толку Кирка после посещения Донецка. В принципе можно было устроиться и в студию, и в труппу, но за всё надо было платить. – Это я должна ещё и за свое рабочее место платить?! – изливала она душу Ольге. – Что же у вас тогда бесплатно?!
– Всё бесплатно, – невозмутимо отзывалась та, занимаясь своими делами, – у нас как у вас и образование, и медицина, всё бесплатно. Но ведь у тебя самой отец болел? Вы что же, врачей не благодарили? За вызовы скорой не платили?
– Платить за вызов скорой?! Никогда! – сухо отрезала Кирка.
Впрочем, её следующее посещение Донецка прошло куда более удачно. Кирку посмотрели, и она понравилась! Из-за того, что труппа в эти дни работала в Львове, официальный кастинг перенесли на две недели. Но главное, она познакомилась с замещающим художественного руководителя донецкого театра, Андреем.
Андрей учился в Ленинграде, возможно, поэтому к её «северной ментальности» отнёсся более снисходительно. Кирку как прорвало. Она уже устала от необходимости контролировать каждое слово, изнывала от своей жизни в поселке, и испытывала счастье от одной возможности поговорить.
Их первая встреча закончилась очень бурно.
Для Кирки Андрей был огромной удачей. В посёлке она больше не могла, нужно было перебираться в Донецк, и как? Без жилья, без средств?
Андрей был противником гостиниц и сам снял для неё квартиру с прекрасным видом.
Стоило Кирке пошутить, что единственно, чего ей теперь не хватает, так это подзорной трубы, как семидесятимиллиметровая подзорная труба была доставлена из Киева!
Что, впрочем, напомнило Кирке, что она не дома, и несколько охладило ту эйфорию, в которой она пребывала с момента их первой встречи.
Она неплохо изучила, как работают медлительные жернова мужских эмоций от момента встречи с прекрасной незнакомкой до пробуждения там самых тёмных собственнических инстинктов. Легко распознавала стадии этой «эволюции».
Но Андрей не подходил не под одну из её схем.
Иногда, даже в самые эмоциональные моменты близости она останавливалась, отстранялась, и удивленно смотрела на него, сознавая, что она его не чувствует, не понимает, не может предсказать!
Все её «зонды» разбивались о каменное спокойствие очень уравновешенного человека, стены, за которой угадывался жар совсем иной, неведомой ей личности!
Недолгое Киркино счастье закончилось с появлением жены Андрея, выследившей их как-то около дома.
Если бы существовало такое понятие, как «женская солидарность», то симпатии Кирки всецело принадлежали бы несчастной, доведенной до истерики женщине.
Но уж кто-кто, а Кирка точно ничем не могла помочь ни ей, ни двум его детям, про которых Андрей никогда не рассказывал. Единственное, что она могла для них сделать, – тихо, незаметно удалиться, оставить наедине с надеждой, что они договорятся…
Кирка искренне желала этой женщине успеха, даже понимая, насколько мало у той на это шансов.
В лице Андрея, утонченного, интеллигентного человека, с его непробиваемым спокойствием и уверенностью, Кирка столкнулась с каким-то древним, первобытным проявлением мужской природы, вызывающим в ней одновременно и восхищение, и страх!
Перед ним она чувствовала себя беззащитной, как в детстве, – маленьким, слабым котенком, забившимся в угол, поджав уши, перед надвигающимся катком, который неминуемо её раздавит!
Стоила ли того самая блистательная карьера на подмостках донецкого театра?!
И главное, была ли она к этому готова?
Кирка понимала, что как в романах, время на раздумье ей никто давать не будет. Ответ нужно дать, здесь, сейчас, и себе самой! И она приняла решение.
Надеясь, что тихо удастся сбежать из города, без неприятных сцен, она купила билет до Ленинграда и собрала вещи. Но тут, на месте преступления её и настиг Андрей.
Скандала не получилось. Со стороны это скорее напоминало несколько напряженную беседу двух довольно сдержанных людей:
– Ты не можешь уехать. Тогда я не буду жить, я выпрыгну из окна! – закончил изложение своих аргументов Андрей.
– Прыгай! – внешне так же спокойно ответила побледневшая Кирка, вцепившись в ручки сумки онемевшими пальцами. Тот медленно поднялся, тяжёлой походкой подошел к окну и, недолго постояв, резким движением выбросился в проем.
Лишь крики за окном привели в чувства оцепеневшую от ужаса Кирку. Схватив в охапку приготовленные сумки, она бросилась на вокзал, причитая:
– Господи! Только бы он был жив! Господи! Господи! Хоть бы он так башкой треснулся, чтобы у него мозги на место встали! Господи! Только бы он был жив! Господи! – Всю дорогу до родного города ни о чём другом думать она не могла.
– Кирка! Тысячу лет тебя не видел! – услышала, подходя к метро, проплакавшая всю дорогу Кирка знакомый голос Гоши-рокера. – Да ты, я вижу, замуж собиралась?
– А ты откуда знаешь?! – насторожилась та, уже отвыкнув от вольности питерского общения.
– Ну как, такая красивая, и с вещами! Хочешь, пошли в кофеюшню, расскажешь, где была, я угощаю!
– Хочу! – взвыла она от счастья, почувствовав наконец родную «языковую среду». – Хочу кофе! Двойной! С коньяком! А то от вина меня уже тошнит!
За столиком в кафе она рассказала о своих приключениях, кроме, конечно, своего романа с Андреем.
– Так я не понял, – удивился Гоша, – если у тебя всё так удачно складывалось, почему ты уехала?
– Я бы всё равно там не смогла… – вздохнула Кирка, задумавшись – понимаешь, там другие люди!
