Вадим Агапов
Тайны старых подвалов
Отрывки из книги Генриха Штайна «Солдат, который никого не убил».
9 ноября, среда, 1938 год. Кёнигсберг.
Чеканя шаг, Генрих с товарищами маршируют по Фордерросгартен. На улице ветрено. Он, как и все, в шортах и рубашке, но холода не чувствует. Силу и от этого радость – вот, что испытывает Генрих, вот, что чувствуют все его соратники по «гитлерюгенду», шагающие в ногу, держащие на ветру знамена и трубящие в фанфары.
По громкоговорителям, висящим на углу с парадным проездом к Штадтхалле, вещает Имперское радио Кёнигсберга:
– … наша железная молодежь! Они готовы жертвовать всем! Они беспощадны к врагам народа! – голос диктора срывается от волнения. – А сейчас слушайте гимн нашей молодежи!
И Генрих с товарищами подхватывают боевой марш: «Вперед! Вперед! Ревите, яркие фанфары… Германия, ты будешь сиять!.. Молодость! Молодость! Мы солдаты будущего…»
(Штадтхалле – это величественное здание концертного зала в Кенигсберге, уничтоженное во время войны, а Фордерросгартен – улица старого города. – Примечание Зои Ксенофонтовны)
***
– Генрих, – обращается к нему лидер товарищества, – мы рассчитываем на тебя! Сегодня не просто факельное шествие. Сегодня великая ночь во всей Германии! Все патриоты должны сплотиться…
Восторг и ликование переполняют его настолько, что он не может просто идти, а возвращается домой бегом.
Еще нет и пяти, но на улице уже темно. В гостиной горит свет – родители дома.
Странно… Генрих вначале даже не понимает, в чем дело. Словно чего-то не хватает. А-а! – догадывается он, – слишком тихо. Выключено радио.
Родители молча сидят за столом, сестра у себя в комнате.
– Ты пришел, – говорит отец ни радостно, ни печально. – Это хорошо. Сейчас ты мне поможешь.
Генрих с изумлением переводит взгляд с отца на новенький «народный радиоприемник»: тот разбит вдребезги.
– Да, – отец усмехается, – это я его разбил. Как говорит фюрер? Уничтожать предателей и лжецов!
Он открывает приготовленный чемодан и начинает загружать его своими книгами. Мать со слезами на глазах выходит из комнаты. Генрих ничего не понимает.
(В то время телевизоров не было, но зато по всей стране в каждой немецкой семье имелись так называемые «народные радиоприемники», через которые постоянно транслировали речи идеологов нацизма… Ежедневная пропаганда, психологическая обработка – словом, одурачивание! И отец Генриха, чтобы избавить свою семью от потоков лжи, несущихся по радио, разбивает такой приемник. – Примечание З.К.)
***
– Папа, – спрашивает Генрих, – что происходит? Куда мы идем?
Он в плаще, поскольку на улице не только темно, но и холодно. Они по очереди несут тяжеленный чемодан с книгами. Книгами, написанными его отцом.
– Происходит страшное, – непонятно отвечает тот. – А мы идем на Ганза-плац.
Генрих хочет его поправить, но не решается.
– Ты мне хочешь напомнить, что это Адольф-Гитлер-Плац? – останавливается отец. – Так это ненадолго, – качает он головой. – Все диктаторы смертны.
Они садятся в трамвай.
– Сегодня снова сжигают книги, – отец все-таки рассказывает Генриху, что случилось. – Сегодня – книги, а завтра – людей! – громко добавляет он и смотрит вокруг. Кто-то делает вид, что не слышит, кто-то бросает на них неодобрительные взгляды. – Скажи мне, – он снова обращается к Генриху, – я хороший писатель?
– Конечно! – удивляется тот. – Ты отличный писатель.
– Пять лет назад они жгли Манна, Ремарка, Гейне, Хемингуэя… И где? В университете!
Таким страшным своего отца Генрих никогда не видел. Обычно добрый и веселый, сейчас он был просто в бешенстве. Или в отчаянии?
– Они сжигают книги лучших писателей! И если я хороший писатель, то пусть жгут и мои книги! Нам выходить…
Трамвай останавливается у Северного вокзала. Воздух пропитан дымом.
– Ветер крематория, – мрачно говорит отец.
***
Крики и пение собравшихся заглушают оркестр. Полыхают костры. Ветер гоняет по площади обгоревшие страницы. Словно раненых птиц…
– Огнем очистим!..
– Нет писакам, предающим героев войны! Ремарка – в огонь!
– Воспитаем молодежь в духе подлинного историзма!
– Германия превыше всего!
Генрих видит, как отец бросает свои книги в огонь. Ему легче представить, что он отрубил бы себе руки, а не сжег свои книги. Кто-то узнает его отца, приветствуя вскинутой правой рукой. Отец демонстративно отворачивается, рискуя быть арестованным. Генриха начинает трясти.
(Отец Генриха – писатель и не поддерживает преступную власть. И когда кто-то узнаёт его и вскидывает руку в фашистском приветствии, то он просто отворачивается. А это уже преступление, за которое можно попасть в тюрьму! Диктатура не терпит инакомыслия. – Примечание З.К.)
***
В дом к Генриху заходят его товарищи по «гитлерюгенду». Под плащами у всех коричневые рубашки, черные галстуки, портупеи и ножи. Вежливо здороваясь с матерью Генриха, просят прощения за поздний визит, ведь дело к полуночи. Генрих лежит в кровати, его знобит, он физически не может встать и пойти с ними.
– Не переживай! – успокаивает его лидер товарищества. – Еще будут ночи! Врагов много.
10 ноября. Четверг.
Генрих чувствует себя лучше. Он одевается и идет завтракать. Приемник сломан, поэтому радио молчит и в доме тишина. Зато уличные громкоговорители играют бодрые марши…
Генрих быстрым шагом идет по улице. На первый взгляд, все, как обычно: шум проезжающих машин, цокот копыт по булыжной мостовой, чистота и порядок. Из громкоговорителей доносится: «…несокрушимость! …экономический подъем! …враги народа!» Звучит бравурная музыка.
В воздухе ощущается запах гари и дыма. Город полон жутких слухов. Генрих уверен, что с Марией и ее семьей все в порядке: говорят, что громили только врагов и иностранных шпионов. А Мария – самая милая, самая дивная девушка… Сердце Генриха бьется чаще, и он улыбается, потому что думает о Марии.
На треугольной площади Генрих останавливается, пропуская вначале трамвай, а затем экипаж. Сквозь бегущие облака светит осеннее солнце. Генрих смотрит вверх, жмурится и убеждает себя, что все будет хорошо. Потому что не может быть плохо! Потому что жить так прекрасно!
Он идет дальше, мимо памятника Бисмарку, в сторону небольшой улочки, что недалеко от площади…
Улыбка замирает на его лице, он закрывает глаза, надеясь, что ошибается, и это не та улица, где живут Мария и ее семья, что ему просто показалось! Он ощущает, как дрожат его колени…
Сотни, тысячи, миллионы осколков стекла покрывают мостовую. Как здесь можно пройти? На углу стоит полицейский, его кокарда сверкает. Он искоса смотрит на Генриха, но замечает черный галстук, коричневую рубашку под распахнувшимся плащом и чуть кивает.
Все витрины на первых этажах разбиты. Двери распахнуты или выломаны. Кроме битых стекол на улице валяются вещи, самые разные: чемоданы, одежда, посуда, мебель, книги, обувь… Словно страшный ураган пронесся по улице… Генрих замечает детскую игрушку – это маленький мягкий медвежонок, у него нет одного глаза, – поднимает, оглядывается вокруг, но отдать его некому. Навстречу ему попадаются люди – мужчины в штатском – но Генрих понимает, что это военные, под плащами у них форма. Они с подозрением разглядывают его.
Около дома Марии (ее отец – директор небольшой художественной галереи) стоят двое. Один – невысокий крепыш с круглым усатым лицом, другой – высокий, худой, усы щеточкой.
Витрина, в которой раньше красовались пейзажи и портреты, разбита. Несколько разорванных полотен валяются прямо на мостовой. На одном из портретов виден четкий отпечаток сапога…
Двое мужчин замолкают при виде Генриха. Смотрят на него изучающим взглядом. Они вооружены.
– Хайль Гитлер! – вытянувшись по струнке, вскидывает Генрих правую руку.
– Хайль! – отвечают они.
– Ищешь кого-то, сынок? – спрашивает один из них.
– Я могу пройти внутрь? – уклончиво отвечает Генрих.
Они оборачиваются, рассматривают галерею, у входа которой стоят. И Генрих понимает, что они не стерегут дом, а просто беседуют.
– Будь осторожен, там полно битого стекла, – сообщает один.
– Только ты уже опоздал, – неприятно смеется другой, – все ценности уже конфисковали, поживиться тут нечем.
Генрих проходит в галерею, где он бывал много раз, где он завороженно листал копии гравюр Дюрера, где они с Марией…
Генрих останавливается, на полу видны следы крови…
«… а я так считаю, что все должны сидеть тихо! – доносится разговор с улицы. – Не высовываться. Высунулся – дубинкой по башке! Наш фюрер нас в обиду не даст! Согласен?»
Генрих бежит на второй этаж, где живет семья Марии. Двери выломаны, никого нигде нет. В комнатах такой же страшный хаос, как и в галерее. Сердце стучит словно пулемет, из которого ему довелось пострелять на учениях. Дышать тяжело. Он сует руку в карман плаща и натыкается на одноглазого медвежонка. Неожиданно ему становится легче, как будто он здесь не один…
Дверь в подвал закрыта, видимо, заперта изнутри. Генрих негромко стучится. В ответ тишина. Генрих выстукивает определенный ритм, понятный лишь ему и Марии… Слышится какой-то шорох. Генрих замирает: неужели? Он повторяет их тайный стук.
– Это я, Генрих! – тихо говорит он в закрытую дверь.
***
– Мы не можем здесь сидеть бесконечно, – говорит отец Марии. Даже в тусклом свете керосиновой лампы на его лице видны следы побоев.
– Нет! – восклицает его жена. – Ты видел, что забирали всех без разбора? Видел, как их били? Как тащили по улице? Где они теперь? За что? Где были полицейские? Ты знаешь, что сожгли синагогу на Линденштрассе?! Нет, мы останемся в подвале… – она тихо плачет.
Генрих держит Марию за руку. Ее младший брат держит подаренного Генрихом медвежонка…
***
На улице темно. Неприметно и боязливо серой тенью из домов появляются люди и исчезают. Генрих идет уверенным шагом, Мария держит его под руку, боясь смотреть по сторонам. Родители стараются не отстать. Уснувшего младшего брата Марии отец несет на руках.
На площади светлее: горят фонари, светятся витрины магазинов и окна ресторанов. В уличных кафе мужчины за неторопливыми беседами пьют пиво, женщины смеются. Даже не верится, что в нескольких шагах отсюда улицы погружены в мрак, мостовые усеяны битым стеклом и залиты кровью. Генрих даже замедляет шаг и удивленно смотрит на гуляющих, пьющих, радующихся. Как они могут смеяться? Праздновать? Веселиться? Но Мария тянет его дальше.
– «Человек редко думает при свете о темноте, а в счастье – о беде», – говорит ему отец Марии. – Это Иммануил Кант, – поясняет он.
***
Дома Генрих, краснея, сбивчиво рассказывает родителям о произошедшем.
– Простите нас за то, что подвергаем вас опасности, – печально говорит мать Марии.
– «Человечность – это способность участвовать в судьбе других людей», – замечает отец Генриха, тоже цитируя Канта. – И у нас полно лишних комнат, целых две, – улыбается он. – Мы с женой переедем в гостиную.
***
Вечером Генрих пытается заснуть, но события последних дней не дают сомкнуть глаза. В комнату заходит мать, целует сестру и желает спокойной ночи, затем подходит к Генриху.
– Ты сделал доброе дело, – она гладит его по щеке. – Не волнуйся, Господь Бог нам поможет!
29 декабря, среда. 1943 год.
Выпавший снег тает на глазах. На улице промозгло и пасмурно. Но Генрих не замечает непогоды. Последний раз он был дома полтора года назад. «Словно в другой жизни», – думает он, прибавляя шаг. Он бы с радостью побежал, понесся изо всех сил, но этим бы привлек внимание военных патрулей, шныряющих чуть ли не по каждой улице и вылавливающих дезертиров. Его и так уже останавливали дважды, но удостоверение сотрудника оперативного штаба рейхсляйтера Розенберга за его личной подписью служит надежным пропуском. Во взглядах солдат Генрих замечает подобострастие и зависть. Его почти сразу же отпускают, но и это потеря драгоценного времени.
Несмотря на радость от близости встречи с родными, Генрих чувствует тревогу: три недели он не получал писем ни от родителей, ни от Марии. Он успокаивает себя мыслью, что письма еще в пути, однако, следы недавней бомбардировки заставляют его волноваться, и он еще больше ускоряет шаг.
Громкоговорители, установленные на домах, разносят по всей улице истерический голос гауляйтера Коха: «…я превратил наш город в крепость! Кенигсберг неприступен! Эта земля станет могилой для наших врагов!..»
Генрих заворачивает за угол и сталкивается с пожилым мужчиной, одетым в какие-то лохмотья. Он смотрит безумным взглядом на Генриха.
– А наш гауляйтер-то, – язвительно сообщает ему сумасшедший, – как чувствует, когда будет бомбежка! Снова в своем бункере засел! Значит, сегодня ночью авианалет…
Генрих хочет возразить, что раз тот выступает по радио, значит, он в городе, но мужчина опережает его:
– Это запись голоса на пластинке! – зло поясняет он. – Все знают, что если эрцгерцог Эрих призывает сплотиться, значит, дела плохи! Мы здесь все поляжем, а он отсидится в своем подземелье! – Задев плечом Генриха, старик идет дальше, не оборачиваясь.
Генрих изумленно смотрит ему вслед. «Ему повезло, что его до сих пор не арестовали, – думает он. – И что же за время такое, когда говорить правду может только душевнобольной?»
Увидев, что его дом цел и невредим, Генрих на мгновение застывает и, срываясь с места, бежит ко входу. Ему в спину из громкоговорителя кричит гауляйтер: «Мы – народ господ и должны жестко и справедливо править! Нам не нужны ни русские, ни украинцы, ни поляки. Нам нужны их плодородные земли! Поэтому только физическое уничтожение…»
***
Генрих прямо в шинели сидит в любимом кресле отца. Он рухнул в него после того, как обнаружил, что его родных здесь нет. Квартира пуста. В ней царят жуткий беспорядок и холод. Может быть, родители, сестра и Мария спустились в бомбоубежище? – мелькает спасительная мысль, но Генрих не хочет обманывать себя. Случилось что-то страшное. Последнее письмо – он достает его и смотрит на дату – написано месяц назад…
***
Его бывший товарищ по «гитлерюгенду» обещает узнать, что с родными Генриха. Но по взгляду, который тот бросает на Генриха, можно понять, что ничего хорошего ждать не приходится.
– Ты в отпуске? – на прощанье спрашивает он.
– Нет, – качает головой Генрих. – В командировке. Завтра убываю.
Он идет в сторону Северного вокзала. Проходя мимо здания гестапо, Генрих заставляет себя отвести взгляд. Черная крыша зловеще возвышается над домом из красного кирпича.
Вот и вокзал с его высоченными прямоугольными колоннами. Крупные буквы видны издалека – NORDBAHNHOF. Генрих пересекает Адольф-Гитлер-плац. Ему нужен один из начальников станции.
Десятки эшелонов, сотни вагонов, тысячи людей прибывают с востока и убывают в глубь страны. Награбленное увозят в Германию, солдат доставляют на фронт, а пленных и арестованных – в концлагеря…
Генрих видит начальника станции на одной из платформ. Тот о чем-то спорит с унтерштурмфюрером. Генрих подходит ближе. Речь идет о двух вагонах, у которых они и стоят.
– Мне состав отправлять! – кричит начальник станции и тычет толстым, как сарделька, пальцем в какую-то бумагу. – Металл на переплавку! А ваши вагоны…
– Я вам покажу переплавку! Эти вагоны должны быть доставлены в Велао! – гневно перебивает его офицер. – Вот распоряжение гауляйтера! Двенадцать тонн бронзы. Место отправки – Петергоф, Россия. Место доставки – Велао! – не терпящим возражений тоном заявляет он. – И теперь вы несете за них ответственность перед гауляйтером!
– Слушаюсь, господин унтерштурмфюрер, – цедит начальник станции сквозь зубы, и его круглое потное лицо покрывается красными пятнами.
Генрих, держась на некотором расстоянии, заинтересованно слушает и смотрит. Вагоны охраняют солдаты СС – значит, там точно не обычный металл на переплавку. А в Велао свозят похищенные гауляйтером сокровища и произведения искусства… Внезапно ему приходит в голову шальная мысль.
Офицер вместе с солдатами уходят, начальник станции почти бегом удаляется в противоположную сторону, и два таинственных вагона на короткое время остаются без охраны. Генрих уверенным шагом подходит к одному из них, срывает пломбу и с трудом сдвигает в сторону тяжеленную дверь.
Вагон заполнен ящиками. «Вряд ли металлолом стали бы так тщательно упаковывать», – размышляет Генрих, пробираясь в глубь вагона. Один из ящиков, самый большой, приоткрыт. Видимо, в спешке забыли прибить крышку, и она съехала в сторону. Генрих сдвигает ее, а затем светит внутрь фонарем.
Генрих разгребает рукой опилки, которыми ящик засыпан почти доверху, и, наткнувшись на что-то твердое, внезапно отдергивает руку.
Высыпая ладонями опилки из ящика прямо на пол, Генрих видит появляющуюся позолоченную скульптуру. Это чья-то разинутая огромная пасть. Клыки. Мускулистая рука. Сжимающая? Нет, разрывающая эту пасть…
Генрих вспоминает известный библейский сюжет…
И тут его волной накрывают воспоминания: они с Марией сидят в галерее ее отца, листают альбом «Парк фонтанов Петергофа» и рассматривают фотографию самого известного фонтана – «Самсон, разрывающий пасть льва»!
«Вот, значит, что хочет украсть кровавый гауляйтер! – вслух произносит Генрих и спрыгивает из вагона на платформу. – Статую Самсона!»
«Пока начальник станции распорядится о том, к какому составу прицепить эти вагоны, пройдет не меньше четверти часа, – размышляет Штайн. – Я должен спрятать Самсона и тем самым предотвратить эту кражу!»
***
8 января.Суббота. 1944 год. Петергоф.
Фельдфебель Гребер равнодушно взирает с высоты своего двухметрового роста на Генриха. Ему лет тридцать-сорок, точнее Генрих сказать не может. Лицо пересекает здоровенный шрам. Говорят, Гребер воюет на Восточном фронте с первых месяцев войны и его уже ничем не удивишь.
– Приказ есть приказ, – пожимает он плечами, а его серые глаза глядят уже не на Генриха, а куда-то за горизонт, если бы его было видно.
Небо затянуто тучами, идет снег, короткий день подходит к концу. Генрих и Гребер стоят в окопе. Ноги увязают в снегу, смешанном с грязью. Метрах в ста от них – двухэтажное здание, точнее, все, что от него осталось: полуразрушенные стены. Ни крыши, ни окон, только остов с оконными проемами. «А когда-то это был красивейший миниатюрный дворец, – мелькает у Генриха мысль. – И мы его разрушили, как и тысячи других…»
К зданию тянется траншея, но она заканчивается чудом сохранившимся деревянным мостиком – открытым пространством, простреливаемым из огневой точки, расположенной неподалеку.
-Господин фельдфебель, – обращается к нему Генрих, – а вы не дадите мне двух солдат, чтобы… – договорить он не успевает.
– Нет, господин… – Гребер вновь обращает на него свой взгляд.
– Штайн, – подсказывает ему Генрих. – Эйнзацштаба рейхсляйтера Розенберга…
– Да, я помню, – безразлично кивает ему фельдфебель. – Однако я имею приказ лишь обеспечить проникновение рядового Штайна в указанное им здание, но черт побери! – он чуть повышает голос. – У меня нет приказа гробить своих людей, которых и так осталось мало! Поэтому мы прикроем тебя огнем, пока ты поползешь по траншее, а потом быстро пробежишь вон по тому мостику. И если ты везучий, то у тебя есть шанс попасть туда.
– А обратно? – интересуется Генрих.
– А на этот счет у меня приказов не было, – усмехается фельдфебель.
– Тогда возьмите мои сигареты, – Генрих достает запечатанную пачку и протягивает Греберу. И, отвечая на удивленный взгляд, говорит:
– Если меня подстрелят, то пропаду и я, и мои сигареты. А так хоть они останутся, – улыбается он.
– Спасибо, – бормочет фельдфебель и внимательно смотрит на Генриха, словно что-то хочет ему сообщить.
– Да, господин фельдфебель?
– Дело не только в том, чтобы живым добраться до этого дома, – помолчав, говорит Гребер. – Тут другая опасность… Это русские, занявшие нашу огневую точку… – он чуть кивает в сторону ДЗОТа, расположенного метрах в двухстах от окопа, в котором они стоят. – Так вот, уже скоро стемнеет и они, пользуясь темнотой, переберутся в это здание. Угадай, что они сделают, когда наткнутся там на тебя? – фельдфебель закуривает.
– А откуда они вообще здесь взялись? И откуда вы знаете, что они переберутся в это здание? – спрашивает Генрих.
– Разведгруппа… – неторопливо рассказывает Гребер. – Напоролись на наших постовых. Мы стали их окружать. А они захватили наш ДЗОТ.
– Почему вы не уничтожите их?
– Если мы начнем атаку, то потеряем человек пять, не меньше. У них пулемет, – поясняет он. – А через час-полтора сюда прибудут пехотные орудия, и мы сравняем этот ДЗОТ с землей.
– Так вы же говорите… – удивляется Генрих, – что русские воспользуются темнотой…
– Ну да, – кивает фельдфебель. – Я бы так и поступил. В темноте переползти в здание, а когда мы начнем палить из пушки, то под шумок и под прикрытием этого дома уйти к своим.
– Я не понимаю, – недоумевает Генрих. – Если вы знаете, что они перебегут в дом, то зачем…
– Да какая разница? – Гребер морщится то ли от дыма, то ли от раздражения. – Есть приказ: накрыть пушечным огнем ДЗОТ с русскими. Мы его выполним. А будут ли они там или убегут, меня это не касается. Скоро начнется наступление русских, и от нас вообще ничего не останется. Никого и ничего! Понимаешь ты это? – чувствуется, что фельдфебель взбешен. – Мы проиграли эту войну еще год назад. Кому она вообще была нужна? А теперь они там… – он указывает куда-то рукой, – попрячутся по своим бункерам. А мы тут сдохнем!
– И вы не боитесь такое говорить? – чуть улыбается Генрих. – Вдруг я донесу на вас?
– И что? – Гребер сплевывает. – Меня расстреляют? Кто тогда воевать здесь будет? Или пошлют в тыл? Да я согласен, хоть сейчас… Сынок, мы тут как в аду. Дальше некуда… А ты бы плюнул на свое задание, – вдруг советует он. – Зачем тебе туда лезть? Ради чего? Это же верная смерть…
– А вы не предложите им сдаться? – вдруг спрашивает Генрих, видимо, не слыша последних слов Гребера. – Русским.
– Сдаться? – тот удивленно смотрит на Генриха. – Пф! Русские не сдаются!
Генрих, выслушав фельдфебеля, решает, что теперь ему нужно обязательно проникнуть в дом! Если русские действительно перебегут туда из ДЗОТа, то у него появляется шанс встретиться с ними! Такой шанс упускать нельзя.
Дно траншеи покрывает только что выпавший снег. Генрих, пригнувшись, бежит, проваливаясь в этот снег и рыхлую землю. Там, где траншея засыпана землей от взрывов, приходится ползти, чтобы не подстрелили. Как и обещал Гребер, его прикрывают огнем: раздаются автоматные очереди, и над ним свистят пули. Вдруг со стороны ДЗОТа, который захватили русские, раздается стрекот пулемета. Короткая очередь. «Патроны экономят», – разговаривает сам с собой Генрих, чтобы отогнать страх быть убитым.
Пробежка, затем распластаться и ползти, и снова бежать на полусогнутых ногах… скоро уже мостик… стреляет автомат… «Шанс, он выпадает только раз», – напевает Генрих для храбрости, но ком земли выбитый выстрелом от стенки траншеи попадает ему в рот, заставляя закашляться.
И, наконец, самое страшное… Генрих на мгновение останавливается, чтобы восстановить дыхание перед последним броском… Деревянный мостик, хорошо заметный и простреливаемый. Через ров к зданию… Несколько метров. Несколько секунд… Генрих вскакивает с земли и бросается по мосту в дом…
Треск пулеметной очереди – и воздух над мостиком рассекают пули.
Генрих в изнеможении падает на пол, усеянный кирпичами, стеклами и землей. Отдышавшись, он размышляет: всю ли пачку успел выкурить Гребер? После чего начинает смеяться – запоздалая реакция на страх…
Скинув вещмешок, Генрих достает банку тушенки, таблетку сухого горючего, изобретенного, кстати, русскими, и собирается разогреть еду…
Неделю назад была получена информация, что в подземелье этого некогда великолепного дворца находятся картины. Украденные, упакованные, спрятанные, но забытые солдатами из зондеркоманды похитителей сокровищ. Генриха посылают найти и забрать эти произведения искусства. Но увы, слишком поздно. Он это понимал, еще когда смотрел на разрушенный дворец, беседуя с фельдфебелем. Ничего здесь не могло сохраниться. И единственно, зачем он рисковал жизнью, пробравшись сюда, – это возможная встреча с русскими разведчиками.
На улице стемнело. Генрих устроился так, чтобы огонь не был виден снаружи. Когда он ел последний раз? Вчера?
Вдруг… Он скорее почувствовал, чем услышал осторожные шаги.
– Руки вверх!
Генрих с удивлением выполняет команду, потому что приказ звучит на хорошем немецком языке. Он щурится от света фонаря, направленного ему в лицо.
Его держат на прицеле трое или четверо человек. Гребер оказался прав! Это, без сомнения, русские. Они незаметно покинули ДЗОТ, который с минуту на минуту будет уничтожен, и перебрались в разрушенный дом. А здесь, обнаружив немецкого солдата, решили, что попали в засаду.
– Сколько человек в здании? – на немецком языке спрашивает один из русских.
– Во дворце только я! – быстро говорит Генрих, понимая, что его могут убить до того, как он успеет передать важные сведения. – Я специально проник сюда. Для того, чтобы встретиться с вами.
Русские солдаты заметно нервничают. Трое из них держат под контролем весь зал, в котором они оказались. А четвертый, уперев автомат в грудь Генриха, недоверчиво переспрашивает:
– Не понимаю! Скажи еще раз. Что ты здесь делаешь?
– Я должен передать вашему командованию важные документы! – Генрих стоит с поднятыми руками. Автомат неприятно давит на сердце, вызывая слабость в ногах. – Не бойтесь, это не засада! Все думают, что вы в ДЗОТе, и сейчас его начнут расстреливать из пушек…
Тот, кто держит Генриха на прицеле и владеет немецким, коротко отвечает на вопросы своих товарищей. Они не понимают, что происходит, и Генрих догадывается, что они недовольны. Один из них кричит на Генриха, на того, кто его допрашивает, но последний коротко отдает какой-то приказ, и тот замолкает.
– Кто ты такой? – снова спрашивают Генриха.
– Генрих Штайн, – стараясь выглядеть как можно спокойнее, отвечает он. – Я вхожу в одно из подразделений, которые занимаются поиском произведений искусства на завоеванных территориях.
– Понятно. Мародеры и грабители, – кивает один из солдат, когда им переводят ответ Генриха.
– К сожалению, да, – соглашается Генрих.
– В расход его! – бросает другой солдат незнакомые Генриху слова.
– Отставить, – не поворачиваясь, говорит на русском допрашивающий и снова обращается к Генриху на немецком: – Говори! Или мы тебя сейчас расстреляем!
– Я записывал все произведения искусства, которые проходили через мою команду. Что именно украдено, откуда и куда переправлено, – торопливо объясняет Генрих, – в какие города… Кассель, Линц, Кенигсберг… все сведения у меня во внутреннем кармане шинели. Разрешите я достану?
Тот, кто допрашивает, отступает на два шага назад и что-то командует остальным. Те тоже направляют автоматы на Генриха. Он понимает, что любое неправильное движение, любой неосторожный жест – и его убьют.
Двое держат оружие наизготовку, один светит фонарем на пачку исписанных листков бумаги, а владеющий немецким языком просматривает их. Он удивленно что-то сообщает товарищам. Один из листиков падает на пол, Генрих хочет обратить на это внимание, но его обрывают – один из автоматов упирается ему в живот.
Генрих осторожно рассматривает разведчиков. Осунувшиеся, землистого оттенка лицо, быстрые взгляды по сторонам в постоянном ожидании нападения. Одежда, перепачканная землей. Один из них ранен: под каской виден окровавленный бинт…
– Да, сведения важные, – соглашается читающий. По-видимому, это старший разведгруппы. Он внимательно смотрит на Штайна. – Вопрос: а зачем тебе нужно, чтобы документы попали к нам?
– Мой отец – антифашист, – отвечает Генрих, пытаясь улыбнуться. – Я тоже не нацист. Просто выбора не было: или с ними, или… Меня взяли в команду, поскольку я хорошо разбираюсь в искусстве. Но я хочу, чтобы награбленное вернули обратно. Когда война кончится. Это самое малое, что я могу сделать. И еще… если бы кто-то из моих сослуживцев увидел у меня эти записи, меня бы тут же расстреляли, – добавляет он.
– А ты не боишься, что мы тебя расстреляем? – неожиданно усмехается старший разведчик. – Или ты такой герой?
– Нет, я не герой, – спокойно отвечает Генрих. – Я просто выполнил свой долг. Можно тоже вопрос? – вдруг спрашивает он. – Где вы так хорошо немецкий выучили?
На лице старшего разведчика запредельная усталость.
– Я до войны учителем был, – отвечает он, но его голос тонет в грохоте орудийных залпов. Генрих от неожиданности прикрывает руками голову.
Началось выполнение приказа по уничтожению захваченной огневой точки. И разведчики это понимают. Как и то, что им нужно как можно быстрее уходить. Не прощаясь, они быстро идут к противоположному выходу. Один из них пятится, держа Генриха на прицеле. Тот продолжает держать руки над головой…
Генрих зажигает еще одну таблетку сухого горючего и греет затекшие руки. Внезапно он замечает, что листок, который выпал из пачки бумаг, так и лежит на полу.
– Черт! – восклицает он. – Это же указание на хранилище, где спрятан Самсон! Ну надо же, как неудачно… – Он быстро встает, но разведчиков уже и след простыл. Покачав головой, Генрих некоторое время раздумывает и, не решаясь оставить листок при себе, сжигает его.
– Ничего, – успокаивает он сам себя. – Я знаю, где спрятана статуя, я сумею сообщить… А если меня убьют раньше?
Тогда он достает свою записную книжку и, улыбаясь, что-то пишет в ней…
Генрих Штайн сидит на полу, привалившись спиной к стене. С востока нарастает гул, словно там проснулся океан. А небо вспыхивает красным и желтым.
«Началось наступление, про которое говорил Гребер», – равнодушно думает Генрих и закрывает глаза…
Мария разглядывает иллюстрации в какой-то книжке и смеется:
– Какой ты был смешной солдат!
А мама подходит, гладит его по щеке и говорит:
– Генрих, ты сделал доброе дело, Господь Бог защитит тебя!