Вадим Кожевников
Щит и меч
Когда Иоганн ехал на машине один, он никогда не отказывал в любезности подвезти кого-нибудь из армейских. За это с ним расплачивались болтовней.
Разве можно не оказать внимания своему парню, такому приветливому и услужливому, к тому же со дня на день собирающемуся уходить с маршевой ротой. Правда, он еще не нюхал фронта, но как он почтительно относится к фронтовикам, советуясь, в какую часть лучше пойти служить!
Танкистам Иоганн расхваливал авиацию, летчикам – танковые части.
В этих кратких, но пылких дискуссиях о преимуществах того или иного вида оружия Вайс черпал немало существенных сведений.
Однажды во время очередной облавы в городе Иоганн увидел стоящего в нише ворот парня с бледным, как брынза, лицом. Парень озирался, держа правую руку в кармане.
Вайс остановил машину, снял запасное колесо, спустил воздух, поманил парня и, подавая ему насос, показал знаком, что он ему приказывает накачать скат. Парень послушался.
Подошел патруль. Вайс показал свои документы.
Патрульный спросил, кивая на парня:
– А этот с тобой?
Вайс, уклоняясь от прямого ответа, сказал неопределенно:
– Полковник вызвал машину, а мы вот опаздываем.
Патруль ушел.
Кончив накачивать воздух в камеру, парень вопросительно поглядел на Вайса, спросил по-немецки:
– Я могу уходить?
– Может, подвезти за твой труд?
Юноша заколебался, потом, решившись будто на что-то отчаянное, уселся рядом с Вайсом.
Долго ехали молча.
Наконец юноша не выдержал, спросил:
– Ты почему меня выручил?
– Это ты меня выручил, – сказал Иоганн, – накачал колесо.
– Странный немец.
– Чем?
– Да вот выручил, – упрямо повторил парень, – и везешь. Я же поляк.
– Вижу.
– Ты что, хороший немец?
– Что значит «хороший»?
– А вот из таких. – Парень поднял руку со сжатым кулаком.
Вайс пожал плечами.
– Рот фронт! Не знаешь?
– Нет, – сказал Вайс.
– Так какого же черта ты меня выручил? – рассердился поляк.
– А где это ты видел таких немцев?
Лицо парня снова побелело.
– А ты, выходит, из гестаповцев, да? Притворялся, да? Поймал, да? – И поспешно сунул руку в правый карман.
Вайс не оборачиваясь посоветовал:
– Не горячись. Посчитай до десяти и подумай.
Дальше ехали снова молча.
– Я здесь сойду, – сказал парень. Открыл дверцу и вылез спиной к выходу.
Вайс наклонился.
– А деньги?
– Какие? – удивился парень.
– За проезд.
Парень вынул измятые злотые, сказал:
– Здесь на пачку сигарет тебе не хватит.
– Все равно давай, – строго сказал Вайс. Пряча деньги, сказал усмехаясь: – А ты думал, немец тебя даром повезет?
Развернул машину. Мелькнуло растерянное, удивленное лицо парня. Он робко помахал рукой. Вайс не ответил.
И хотя Иоганн здорово это придумал, взяв с парня деньги за проезд, все равно выручать его – это была вольность, на которую он не имел права.
«Плохо, товарищ Белов, – мысленно сказал себе Иоганн. Но тут же невольно подумал: – А ловко это получилось с камерой. Все немецкие шоферы так делают: заставляют любого польского прохожего качать ручку насоса. Вот и я заставил тоже…»
Но когда через несколько дней на улице пьяный немецкий солдат бил по щекам какую-то накрашенную женщину и та бросилась к Вайсу, умоляя защитить, Иоганн молча отстранил ее и прошел мимо. Вайс прошел мимо так равнодушно, будто это все происходило в потустороннем мире. После случая с парнем он еще долго относился к себе критически, «прорабатывал» себя. Он понимал: приметы советского человека, его нравственные особенности здесь столь же опасны и вредны, как жалость для хирурга. И он равнодушно прошел мимо избиваемой женщины, твердо зная, что его долг выше этих чувств.
Несколько дней Иоганн возил местного немца, фермера Клюге – члена фрейкора «пятой колонны» в Польше, функционеры которой совершали диверсии накануне гитлеровского вторжения, а потом выполняли роль гестаповских подручных.
Тяжеловесный, коротконогий, с мясистым лицом, страдающий одышкой, Клюге, узнав, что Вайс из Прибалтики, сказал с упреком:
– Таких парней следовало там держать до поры до времени, чтобы вы потом по нашему опыту устроили там хорошенькую поросячью резню.
Вайс спросил:
– Вы считаете, у нас была бы такая возможность?
– Я думаю, так.
– Зачем же мы тогда оттуда уехали?
– Вот именно – зачем? – угрюмо сказал Клюге. И вдруг, ухмыльнувшись, утешил: – Ничего, парень, все впереди.
У Клюге на ферме работало несколько десятков военнопленных поляков и французов, но он взял подряд на доставку щебня для дорожного строительства и всех пленных загнал в каменоломню и в качестве надсмотрщиков приставил к ним сына и зятя. Теперь Клюге хлопотал о новых военнопленных для фермы, уверяя, что все его прежние поумирали от дизентерии.
Вайс спросил:
– А что вы будете делать зимой с таким количеством военнопленных?
Клюге сказал:
– Главным конкурентом человека в потреблении основных пищевых продуктов является свинья. А у меня одних производителей больше десятка, и четыре из них медалисты. – Спросил: – Понял?
– Нет, – сказал Иоганн.
– Ну так понимай, что моим подопечным не выдержать такой конкуренции. Будет падеж – и все.
– Свиней?
– Ладно, не притворяйся, – усмехнулся Клюге и деловито добавил: – Другие получше устраиваются, у кого хозяйство ближе к лагерям. На работу их к ним гоняют, а кормежка в лагере. Будешь хозяином, сынок, учись. – Добавил, помолчав: – В Первую мировую у моего отца русские пленные работали. Тощие, сухие, но жилистые – опасаться их приходилось, – у отца ухо один лопатой так и срубил.
– Одно только ухо? – спросил Вайс.
– Одно.
– Значит, промахнулся, – сказал Вайс.
– Правильно, – сказал Клюге. – Промахнулся. – Задумался, произнес, поеживаясь: – Если русские у меня будут, – без пистолета даже к лежачему подходить нельзя. Может за ногу схватить. Это я знаю.
– Вы что же, и на русских пленных рассчитываете?
– Раз война – значит и пленные.
– А будет?
Клюге пожал плечами и в свою очередь спросил:
– А почему, по-твоему, столько в генерал-губернаторстве новых войск?..
Келлер сказал Вайсу, чтобы тот завтра в два часа прекратил обслуживать Клюге.
На следующее утро Иоганн возил Клюге по разным учреждениям. Потом Клюге приказал везти его в поместье. Ровно до двух часов Иоганн вел машину по раскисшей от дождя проселочной дороге. В два часа остановил машину, распахнул дверцу, объявил:
– Господин Клюге, время вашего пользования машиной кончилось.
Вайс открыл багажник, вынул из него чемодан Клюге, поставил на землю. То же самое проделал с вещами, находящимися в кабине.
Клюге сказал:
– Мне же еще пятьдесят два километра ехать, я заплачу´. Нельзя бросать посреди дороги почтенного человека.
Вайс сказал:
– Выходите.
– Я не выйду.
Вайс развернул машину и погнал ее в обратном направлении.
– Но у меня там на дороге остались вещи!
Вайс молчал.
– Остановись!
Вайс затормозил машину.
Клюге копался у себя в бумажнике, потом стал совать Иоганну деньги.
Иоганн оттолкнул его руку.
– Ну хорошо, – сказал Клюге, – хорошо! Тебе это даром не пройдет.
Он вылез из машины и побрел, увязая в грязи, обратно к вещам.
Вернувшись в гараж, Вайс доложил Келлеру, что Клюге хотел задержать машину.
Келлер сказал:
– Приказ есть приказ. Ты должен был его высадить в два ноль-ноль, даже если бы это было посредине лужи.
– Я так и сделал, – сказал Вайс.
У него было ощущение, будто все эти дни он возил в машине какое-то грязное животное.
Вайс вытряхнул чехлы с сидений. Ему казалось, что в машине воняет.
Непрерывная десяти-, а то и двенадцатичасовая работа изнуряла даже самых крепких шоферов. Иоганн должен был обладать таким запасом физических и нервных сил, чтобы, закончив работу в гараже, отдать их главному своему делу, требующему величайшей сосредоточенности, сообразительности, самообладания.
Человек порой не замечает, как, отравленный усталостью, он утрачивает какую-то дозу чуткости, теряет ничтожные мгновения, необходимые для того, чтобы молниеносно найти решение в непредвиденной ситуации. Можно силой воли преодолеть усталость, но как узнать, не затормаживает ли утомление твое сознание, вынужденное беспрестанно воздействовать на твое подлинное «я» и на твое второе «я», принявшее облик шофера Иоганна Вайса? Тем более что из сочетания этого двойного мышления требовалось выработать то единственное, которое отвечает твоим целям, твоему долгу.
В последние дни усталость, нервная, душевная, физическая, то вытесняла из него Иоганна Вайса, то – и это приносило большое удовлетворение – он полностью ощущал себя Иоганном Вайсом, у которого ничего нет позади, кроме воспоминаний о другом мире, где он некогда обитал. Вместе с тем чрезмерная нагрузка и вызванная ею усталость помогали ему перебарывать тоску по Родине, спать без сновидений, не предаваться воспоминаниям, обжигающим душу. Лишь однажды он поймал себя на том, что плакал ночью, когда ему приснились руки отца, пахнущие железными опилками.
За эти месяцы Иоганн добыл, впитал в себя то, чего не могли дать самое изощренное, придирчивое обучение, тренировка воли, наблюдательности, переимчивости: с него как бы свалилось то неимоверное напряжение, в котором он неотступно держал себя все время, чтобы быть таким, как окружающие его люди, на чьи повадки, привычки, взгляды, особенности наложила отпечаток целая историческая полоса существования нации, ее бытовой социальный уклад.
Свершилось облегчающее перевоплощение – то, которое предсказывал ему инструктор-наставник. Оно пришло как благотворный результат гигантской работы ума, воли, памяти.
Это было уже не притворство, а прочное ощущение себя тем, кем он должен был стать. Отрабатывая каждую предполагаемую черту Иоганна Вайса, чтобы она стала душевной собственностью, нужно было вместе с тем ничего не утратить от себя самого. Ничего своего не уступить Вайсу. Ибо Иоганн Вайс должен быть не только жизнеспособен как самостоятельная личность, но полностью подчиниться тому, кто надел на себя его личину.
9
Фрау Дитмар торжественно сообщила Иоганну, что Мария Бюхер в воскресенье празднует день своего рождения и пригласила их обоих к себе.
– Это очень приятная новость, – обрадовался Иоганн.
– Но ваш мундир…
– Я надену штатский костюм.
– Но он же светлый, это же не для вечернего визита! – воскликнула фрау Дитмар и упрекнула Вайса: – Нельзя быть таким легкомысленным. Тем более – у Марии взрослая дочь, – что она о вас подумает? – Но тут же успокоила его: – Не огорчайтесь, Иоганн, – и принесла из своей комнаты завернутый в простыню костюм сына. – Примерьте, – приказала она. – Я уверена, вы будете в нем как принц.
Действительно, костюм Фридриха очень шел Иоганну. Задумчиво глядя на него, фрау Дитмар сказала грустно:
– Последний раз, когда я видела Фридриха, он был в форме штурмовика. Это ужасная одежда… – Спохватившись, тут же поправилась: – Для юноши… Присядьте, – предложила фрау Дитмар и сказала очень серьезно: – Я должна предупредить вас, Иоганн: Мария – умная женщина. Мы все ее очень уважаем, но есть обстоятельства, которые вы должны знать. Ее дочь Ангелика, – вы увидите, прелестная особа, – но дело в том, что, когда она была еще совсем юной, отец полковника Иоахима фон Зальца, генерал-лейтенант фон Зальц, находясь уже в более чем зрелом возрасте… Ну, словом, мог быть большой скандал, уголовный суд. Девочка пыталась покончить с собой. И если б не ум ее матери, могло бы произойти несчастье. На семейном совете фон Зальцев, в котором участвовала и Мария, было решено, что она – тогда только старшая горничная в имении генерала – станет домоправительницей, а на имя ее дочери фон Зальцы напишут дарственную на шесть гектаров земли и, кроме того, до ее совершеннолетия будут выплачивать ежегодно некую сумму. Мария настояла также, чтобы генерал передал ей документ, в котором признавал, что Ангелика – его побочная дочь. Этот документ давал Марии гарантию, что фон Зальцы, когда все утихнет, не откажутся от своих обязательств. А считать Ангелику своей побочной дочерью для генерала было приличнее, чем признать то, что случилось.
Когда сын генерала Иоахим фон Зальц вернулся из военного училища, отец сообщил ему, что у него есть сестра. Конечно, Иоахиму все это было чрезвычайно неприятно, но такие истории часто случаются и в более именитых семьях. Пришлось примириться, но встречаться с «сестрой» Иоахим не желал.
И тут Мария проявила столько женской мудрости и такта, что Иоахим вскоре убедился: она вовсе не покушается на фамильную честь фон Зальцев и не претендует на родственные связи.
Не так давно он согласился познакомиться со своей «сестрой» и после этого взял ее к себе переводчицей. Полковник относится к Ангелике строго официально, но это вовсе не означает, что он не испытывает к ней своего рода симпатии. Иоахим фон Зальц занимает значительную должность в абвере не только потому, что принадлежит к знатному роду, – он показал себя с лучшей стороны на дипломатической службе в Англии и Франции.
Помедлив, фрау Дитмар сказала доверительно:
– Мария Бюхер – моя подруга, и я могла бы не рассказывать вам всего этого. Кроме того, здесь имеется еще одно обстоятельство. В свое время Фридрих и Ангелика… Мне кажется, лучше вам это знать и, конечно, забыть, если… – фрау Дитмар улыбнулась, – если у вас появятся какие-нибудь серьезные намерения. Вы сами убедитесь. Я искренне люблю Ангелику – она чудесная девушка, хотя не лишена некоторых странностей.
Откровенный рассказ фрау Дитмар об этой маленькой семейной истории не с лучшей стороны рекомендовал Марию Бюхер и ее дочь, а слова о «серьезных намерениях» довольно цинично раскрывали причину приглашения на семейный праздник. Не слишком обрадовал Иоганна и откровенный материнский эгоизм фрау Дитмар (ее Фридриху не нужна была такая жена), и все же Вайсу было приятно, что выбор фрау Бюхер пал именно на него. Значит, он сумел внушить ей такое о себе представление, какого добивался, когда вез ее из кирхи. «Неплохая работа», – похвалил себя Иоганн и тут же отметил, что мысленно произнес эти слова в той интонации, в которой говорил их инструктор-наставник. Случилось это после того, как Иоганн, выполняя урок, доказал ему, почему именно немцы – высшая раса, и подтвердил свои суждения цитатами из выступлений Альфреда Розенберга – теоретика германского фашизма. Докладывал он в двух вариантах: первый принадлежал рядовому солдату, второй – офицеру вермахта.
– Хотя и сверхглупо, – усмехаясь, сказал наставник, – но в общем… – И произнес с одобрением: – Неплохая работа.
И когда Иоганн пожаловался, что у него сейчас такое ощущение, будто он наелся дерьма, инструктор-наставник сказал укоризненно:
– Неправильно реагируешь, Белов. Это же их идеология. Презирать – пожалуйста, но знать и понимать – твоя обязанность. Без этого ты среди них будешь казаться неполноценным, и тогда ты там никаких перспектив на продвижение не получишь. И не забывай: Иоганн Вайс – парень скромный, но себе на уме. За офицерский погон может и на подлость пойти. – Торопливо добавил: – С нашей точки зрения, конечно, а там это считается «лови момент». Человек человеку – волк, и так далее.
10
У фрау Марии Бюхер собрались, очевидно, самые близкие ее друзья – двое мужчин и три женщины. Они называли друг друга только по именам, но при этом были подчеркнуто вежливы и предупредительны. По их одежде и манерам трудно было определить, что они собой представляют.
Пожилой человек по имени Герберт был в солидном двубортном пиджаке. На вязаном жилете – цепочка. Он был преисполнен чувства собственного достоинства, и мясистое лицо его выражало глубочайшее равнодушие ко всему на свете. Он говорил какому-то хилому господину в смокинге, что англичанам после Дюнкерка благоразумней всего заключить с фюрером мирный договор, с тем чтобы совместно решить восточную проблему. За это фюрер может позволить им оставить себе некоторые северные территории России, которые они оккупировали в свое время и потом потеряли. Взамен Англия, разумеется, должна поделиться с Германией некоторыми своими колониальными владениями.
Но хилый господин в смокинге по имени Пауль осторожно возражал, утверждая, что фюрер сделает то, что не удалось Бонапарту. И немецкие солдаты будут так же победоносно маршировать по улицам Лондона, как они маршируют сейчас по Парижу.
Дама в парчовом платье, с короткими, толстыми, как окорока, обнаженными руками, перебивая этих двух собеседников, заявила очень авторитетным тоном, что фюрер, хотя и ненавидит англичан, знает, что Черчилль считает Россию врагом номер один, и господин Мосли обещал фюреру содействовать тому, чтобы общественное мнение Англии склонилось в пользу исторических целей фюрера.
– Вильма – наш Риббентроп, – кивая на полную даму, сказала хорошенькая блондинка в голубом куцем платье, открывающем колени.
Вильма с льстивой улыбкой ответила блондинке:
– Ты, Ева, как и наша прародительница, всегда выглядишь соблазнительно. Очевидно, у господина бригаденфюрера появляется желание съесть яблоко, когда он видит тебя.
Ева, польщенная, загадочно улыбнулась.
– Не стала бы отрицать.
Господин в смокинге обернулся, лениво поаплодировал:
– Браво, Ева!
Фрау Бюхер провозгласила, восхищенно глядя на Еву:
– О, Ева – самая обольстительная из валькирий! И хотя я женщина, я понимаю бригаденфюрера.
На Вайса никто из гостей не обратил внимания, но фрау Дитмар встретили очень почтительно. И искренне обрадовались ее приходу. И когда Ева, перед которой все заискивали, крикнула: «К черту политику! В конце концов, мы женщины», – фрау Дитмар строго поправила ее:
– Немецкие женщины, милая. – И, сев рядом с мужчинами, спросила: – Ну как, Герберт, с кем мы будем воевать еще?
Пауль не дал Герберту ответить:
– Вы хотите спросить, фрау Дитмар, какие еще страны станут частью великой Германии?
– Ах, оставьте! – недовольно оборвала его фрау Дитмар. – Вы тут не со своим хозяином. Мы можем не валять дурака.
– Как жаль, что среди нас нет вашего Фридриха, – сказала блондинка. – Он оказался таким серьезным юношей.
– Да, Фридрих, – подхватила Вильма, – он, конечно, серьезный юноша, но если бы ты, Ева, укоротила юбку еще на пять сантиметров…
– Юный штурмовик не выдержал бы штурма, – закончил с хохотом Пауль.
Из последующих разговоров Вайс понял, что господин Герберт служит экспертом-оценщиком в конторе «Пакет-аукцион», на склады которой доставляют имущество репрессированных жителей из оккупированных областей. Эта же контора выдает конфискованное имущество различным должностным лицам. Наиболее значительные ценности вручаются как личный подарок фюрера за особые заслуги, а также в дни праздников или военных побед, даты которых приравнены по своему значению к Пасхальным и Рождественским дням. Имперская канцелярия составляет специальные списки лиц, заслуживающих того или иного подарка. И вот господин Герберт, как эксперт, определяет ценность предметов, предназначенных для подарков. И может оценить вещь в сто марок, когда в действительности она стоит тысячу.
Самые высокопоставленные лица заинтересованы в расположении Герберта. Ведь если он захочет или сочтет для себя выгодным, он подберет такие вещи для подарков в тысячу марок, истинная стоимость которых – целое состояние.
Но Герберт вынужден был сообщать личному представителю Гиммлера обо всех особо ценных предметах, поступающих на склады конторы, откладывать их и передавать в фонды гестапо. И вот почему: никто из собравшихся здесь не знал, что в годы послевоенного кризиса Герберт был приговорен к пожизненному заключению за аферу с маргарином. Его изготовляли из сырья, вредного для здоровья людей, и многие, главным образом дети, тяжело заболели, отравились.
Бывший начальник прусской тайной полиции, а ныне начальник службы безопасности группенфюрер СС Рейнгард Гейдрих – высокий, костлявый, с безжизненными, холодными глазами, тонкими губами и сухим крючковатым носом – приказал выпустить Герберта из заключения и направить в контору «Пакет-аукциона». Гейдрих был уверен, что этот человек, обязанный ему жизнью, будет безгранично предан и исполнителен, поскольку знает, что за любую оплошность его мгновенно бросят в тюрьму и осудят, как отравителя немецкого народа.
Вот почему Герберт был безукоризненно честен в своем сложном деле.
Внимательно слушая, о чем беседуют гости фрау Бюхер, Вайс довольно скоро понял, что они, очевидно, повторяют рассуждения своих хозяев, которым всячески стремятся подражать и в словах и в повадках. Он слушал все эти претенциозные разговоры с любопытством, хотя ничего нового для себя не почерпнул: обо всех маневрах гитлеровской клики, о заигрывании с Англией Центру уже было известно из других, более достоверных источников. Но все же было приятно сознавать, что он непринужденно чувствует себя в этой необычной компании. Вайс вовремя подал Еве пепельницу, чтобы она не уронила пепел на платье, и Ева живо поблагодарила его.
Когда Герберт, обругав поляков, которые спрятали ценнейшие гобелены из замка Вавель, говорил, что найдутся средства заставить их указать заветный тайник, Иоганн осведомился, не знает ли господин Герберт, какова судьба «Мадонны со щеглом» Рафаэля. И Герберт, уважительно взглянув на Вайса, объяснил ему, какое сокровище эта картина. Потом он сказал, что если бы такие образованные молодые люди, как Иоганн, служили в органах разведки, то для Германской империи на оккупированных землях не были бы потеряны многие произведения искусства, хотя, конечно, специальным подразделениям СС поручено немедленно брать под свою охрану музеи и частные коллекции, находить их прежних хранителей и, применяя соответствующие методы допроса, добиваться того, чтобы ни одна картина, скульптура или какая-нибудь иная вещь, представляющая художественную ценность, не была утрачена для рейха.
Фрау Вильму Иоганн спросил, как она полагает, не наградит ли фюрер вождя английских фашистов Освальда Мосли Рыцарским крестом за деятельность в пользу Германии. На это Вильма ответила, что господин Мосли, несомненно, достоин такой высокой награды, но, по ее мнению, наградить его следует тогда, когда войска вермахта высадятся на побережье Англии, или тогда, когда Мосли, как он обещал Риббентропу, совершит в Англии фашистский переворот.
В разговор вмешался Пауль – спросил Иоганна, в какой стране он хотел бы воевать. Иоганн сказал шутливо:
– Там, где амазонки.
Все рассмеялись.
Пауль предложил:
– Не забудьте тогда пригласить меня с собой. Я научу их сбивать коктейли.
Герберт спросил Еву:
– Ну как, толстушка, твой генерал все еще ревнует тебя к каждому встречному солдату? И не без оснований?
– Ах, Герберт, – вздохнула Ева, – какой ты все-таки циник! – Но так победно улыбнулась, глядя в тусклые глаза Герберта, что можно было не сомневаться, Герберт попал в точку.
Фрейлейн Ангелика, девушка с болезненно бледным лицом, сохранила нескладную долговязость подростка. Казалось, худые, тонкие ноги и длинные вялые руки чем-то мешают ей. Маленькое личико с тугой, прозрачной, будто покрытой парафином, кожей застыло в неподвижности. Большие синие глаза с чуть голубоватыми белками и туманным взглядом придавали ее лицу такое выражение, словно говорит она не о том, о чем думает.
За столом Иоганн оказался рядом с Ангеликой. Она равнодушно улыбнулась ему и сказала, лениво растягивая слова:
– Вам приятно сидеть рядом со мной?
Иоганн, озабоченно разворачивая салфетку и кладя ее себе на колени, воскликнул:
– О фрейлейн, я в восторге! – Осведомился: – Что можно вам предложить?
Тем же ленивым тоном она протянула:
– Я почти ничего не ем.
– Несколько листиков салата позволите?
– Только чтобы доставить вам удовольствие. Налейте, пожалуйста, вина. – И впервые внимательно взглянула на него. Спросила: – Вы фронтовик?
Иоганн отрицательно качнул головой.
– Ничего, вы им будете, – твердо пообещала Ангелика. Подняла глаза, сказала значительно: – Но учтите, робких и неумелых убивают в первую очередь.
– Ну к чему такие мрачные мысли за веселым столом! – автоматически заметил Иоганн.
– А мне таких не жалко. Никогда! Я не могу жалеть тех, кто не хочет или не умеет драться.
Вначале такая откровенность показалась Иоганну подозрительной. И он сказал елейно:
– Все мы смертны, фрейлейн, но души наши бессмертны. И там, наверху, – он закатил глаза, – ждет нас Всевышний…
– Ерунда! – брезгливо бросила девушка. – Никто нигде нас не ждет.
– Ангелика! – ласково напомнила с противоположного конца стола фрау Бюхер. – Положи, пожалуйста, господину Вайсу вот этот кусочек. – И робко взглянула на дочь.
Ангелика даже головы не повернула в ее сторону. С усилием раздвигая бледные губы, спросила:
– О, я могу еще любезничать с мужчиной, не правда ли? – Помедлив, сказала серьезно: – Мы с вами принадлежим к одному поколению. У наших родителей поражение в той войне убило душу. Это у одних. У других – отняло жизнь… – Добавила с усмешкой: – Мне еще повезло: мама говорила, что в те годы рождались младенцы без ногтей и волос – уроды. И у матерей не было молока, детей выкармливали искусственно. Этакие вагнеровские гомункулюсы. И мы имеем право мстить за это. Да, мстить, – жестко повторила она. – И я бы хотела служить во вспомогательных женских частях, чтобы отомстить за все.
– Кому? – осведомился Вайс.
– Всем. Всем.
– Вы член Союза немецких девушек?
– Да, – решительно ответила Ангелика и так мотнула при этом головой, что пышные, цвета осенней травы волосы рассыпались по плечам. Поправляя прическу, она сказала: – Но я не люблю слушать радио. Не выношу кричащих дикторов. Мы имеем право говорить со всем миром даже шепотом, но весь мир должен с благоговением слушать нас.
– Простите, фрейлейн, но я будущий солдат и считаю: команда должна быть громкой.
– Значит, я тоже должна кричать? – усмехнулась Ангелика.
– Если захотите мной командовать…
– А вы любите, чтобы вами повелевали? – спросила девушка.
Фрау Бюхер громогласно поинтересовалась:
– О чем беседует молодежь?
Иоганн улыбнулся и так же громко спросил:
– Разрешите, фрау Бюхер, поднять этот бокал за здоровье вашей дочери?
Гости зааплодировали.
Ангелика бросила недовольный взгляд на Иоганна и, опуская глаза, прошептала:
– Вы чересчур любезны.
Девушка демонстративно повернулась к соседке и больше уже не разговаривала с Вайсом, не обращала на него внимания.
Фрау Бюхер, зорко наблюдавшая за всеми, сразу увидела, что между ее дочерью и Вайсом что-то произошло: на лице гостя появилось виноватое выражение. Она громко спросила:
– Господин Вайс, вы, кажется, хотели приобрести гараж или авторемонтную мастерскую?
Иоганн понял, что фрау Бюхер хочет подать его гостям как юношу с солидными деловыми намерениями. И чтобы зарекомендовать себя перед этими людьми с лучшей стороны и доставить удовольствие мадам Бюхер, он с воодушевлением стал делиться своими жизненными планами.
Однако его слова произвели на гостей впечатление, противоположное тому, на какое он рассчитывал.
Пришлось признаться себе, что он сильно промахнулся: недооценил богатого опыта собравшихся в лицемерии. Ведь эти люди не только сами постоянно лицемерили, но изо дня в день пытливо подмечали малейшее проявление лицемерия у других – тех, с кем они постоянно соприкасались. Видя низости, уловки, ложь своих хозяев, зная их грязненькие тайны, мелочное тщеславие, эти люди, с человеческим достоинством которых господа никогда не считались, выработали в себе чуткую способность к притворству и умение молчаливо, с глубоко скрытым презрением обличать его у других.
Вайс быстро уловил смысл того иронического молчания, с каким гости слушали его рассуждения. Да, он совершил ошибку и понял это, еще продолжая говорить о своих жизненных планах.
Искренность для этих людей – признак глупости. И если его не посчитают глупцом, то лицемером, скрывающим истинные свои намерения, уж наверно. А это еще хуже, чем прослыть наивным дурачком. Никто здесь, кроме него, не пытался привлечь внимания к своей особе рассуждениями о чем-нибудь личном. А Вайс сделал это с непродуманной поспешностью и, пожалуй, бесцельно. Только для того, чтобы проверить, примут ли его в этой среде за своего. И просчитался. Переиграл. То есть сделал ошибку, о которой не однажды предупреждал его инструктор-наставник: забыл о самоконтроле, допустил распущенность воображения, утратил беспощадную, но единственно надежную опору – понимание реальной обстановки.
И, продолжая говорить, Вайс напряженно искал лазейку, чтобы выскользнуть из созданного им самим опасного положения. Вайс вдруг мило улыбнулся и спросил:
– Как вам нравятся мечты эдакого «Михеля»? – И серьезно добавил: – Что касается меня, то я буду там, где мне прикажут интересы рейха.
– Браво, – сказала фрау Бюхер, – вы ловко над нами подшутили, господин Вайс!
– Этот юноша знает, за какой конец надо держать винтовку, – одобрительно заметил Пауль.
– Господин Вайс, – воскликнула фрейлейн Ева, – вы будете отлично выглядеть в офицерском мундире!
Пауль предупредил:
– Берегитесь, она захочет вам его отутюжить утром!
– Вы циник, Пауль, – томно сказала Ева.
После этого интерес к Вайсу иссяк, никто больше не обращал на него внимания.
Предоставленный самому себе, Иоганн сел за столик в углу и стал перелистывать альбом с цветными видовыми открытками. На одной из них он увидел изображение столь хорошо знакомого ему Рижского порта… Мысли его невольно перенеслись в этот город, который он так недавно покинул. Ему вспомнилась Лина Иорд, дочь судового механика, студентка Политехнического института, с кукольным, гладким, будто эмалированным, лицом, миниатюрная, с крохотной фуражкой на светлых волосах, с вдумчивыми темно-серыми строгими глазами.
Она упрекала Иоганна за его приверженность ко всем мероприятиям «Немецко-балтийского народного объединения».
– Мне кажется, – говорила она насмешливо, – вы хотите уподобиться типам, которые изо всех сил стараются походить на коричневых парней из рейха.
– Но мне просто приятно бывать в кругу своих соотечественников.
– Странно! – произносила она недоверчиво. – Вы такой серьезный и, мне кажется, думающий человек – и вдруг с благоговейным вниманием слушаете глупейшие рассуждения об исключительности немецкой натуры и эти ужасные доклады, полные зловещих намеков.
– Но вы тоже их слушаете.
– Ради папы.
– Он вас заставляет ходить на эти доклады?
– Напротив. Я это делаю для того, чтобы избавить нашу семью от опасных сплетен.
Однажды она пригласила Иоганна к себе домой.
Гуго Иорд, отец Лины, недавно вернулся из плавания. Это был типичный моряк. Медлительный, спокойный, с выцветшими, прищуренными глазами. Он был невысокого роста, как и дочь, но коренастый, широкоплечий, с тяжелыми руками. В углах маленького, плотно сжатого рта две глубокие продольные морщины. Судно, на котором он плавал, принадлежало немцу, и экипаж состоял сплошь из немцев. Они ходили в Мурманск за лесом. На обратном пути сдвинулись льды. Судно зажало. От давления ледяного поля лопнула обшивка, гребной винт был сломан.