Вадим Михайлов
Послевкусие страстей и превратности мнимой жизни
Пипл привык кушать дешёвые несвежие продукты пошлости. Пипл предпочитает уценённые продукты культуры. Запах тухлых яиц – такой родной запах пипла…
…Погас свет, и пошли титры.
Уже половина первой части прокручена.
Но контакта не получалось. Контакт не наступал. Фильм и зритель не совпали в ритмах. Всё распадалось. В душах этих людей было темно и пусто. Они, усталые, хотели развлечься, сбросить тревоги и заботы, посмеяться над глупостью, тупостью и ничтожеством других людей… своих братьев, сестёр, соседей и сослуживцев… Не над собой! А тут вроде и не про них. Но чувствовали – про них. Про них! И так непристойно и оскорбительно… И страшно… Не хотели о страшном. Не хотели думать. Не хотели изменять свои привычки. Бросали окурки в сухом лесу. Разводили костры и не гасили их, уходя. Не хотели меняться. Всё одно! Запылала Россия…
А теперь хотели развлекухи… Ждали… Но ожидание их и терпение их тоже имело предел. Ими овладевало раздражение. Они готовы были топать ногами, свистеть, кричать. А потом встать в темноте зала и уйти, громко хлопая дверями. Но прежде растоптать…
Россияне всё больше походят на римлян первых веков христианства. Хотя вроде – крещёные, православные… И в церковь ходят. Но в душе остаются язычниками… Римлянами…
Шептались, кашляли, чихали…
Этот шум в темноте и поскрипывание кресел напоминали дуэт лопнувшей канализационной трубы и мясорубки, и, когда Платон всматривался в темноту зала, там мерещился ему фарш, тёмно-красный, с белыми вкраплениями сала…
Известный драматург, старый, мудрый ласковый еврей, предупреждал его, своего любимого русского ученика Платона Фолтина:
– Первые десять минут они должны видеть то, к чему привыкли, и только после погружения в знакомую и комфортную иллюзию их можно будет взять, заставить верить всему, что скажешь ты голосами актёров… если у тебя будет что сказать им. А у тебя, я знаю, есть что сказать… Они будут благодарны… Будут поклоняться тебе. Повторять фразы из фильма. Но не дай бог вывести их внезапно из этого состояния! Растопчут…
– Всегда помни, – наставлял его другой учитель, всемирно известный режиссёр, – съёмочная площадка – арена цирка. Актёры ненавидят режиссёров, как тигры дрессировщика. Они продадут, и предадут тебя, и забудут, когда ты им станешь не нужен… Всегда держи дистанцию в отношениях с актерами. И с коллегами. Никакого панибратства. Никаких душевных бесед о жизни…
Актёры и актрисы не люди. Другой биологический вид… Отличные от людей существа. Может быть, оборотни. Я восхищаюсь ими и боюсь их. Не знаю, где у них граница игры и реальной жизни.
«Я тоже не знаю, где пролегает эта граница у меня, в моём сознании, – подумал Платон. – А вы сами как? Знаете, где внутри вас эта граница?»
– К сожалению, пока без них невозможно снимать кино, – продолжал мэтр. – Я с ужасом и тоской приступаю к новой работе… Только из-за необходимости выстраивать эти сложные и нелогичные отношения с актёрами… – прибавил он. – Иди ко мне вторым. У тебя получится. Ты умеешь налаживать контакты с людьми. В то же время в тебе есть необходимое упорство… Поработай со мной одну картину. Потом все двери в кино будут открыты тебе. Я обещаю…
– Нет, – сказал Платон. – Я не готов. Шекспир слишком высок для меня. И я никогда не буду ставить Шекспира…
– Я всё придумал, – сказал Великий.
– Вы поймите меня, – повинился Платон. – Но я сам так люблю придумывать…
«Но придумывать Шекспира! – подумал он. – Никогда! Понять бы его… О чём Гамлет? Почему лысеющий мужик ведет себя как подросток? И это потрясает… А какой был его отец? Или это не важно, и вообще не о том, а только «Быть или не быть?». Почему у короля Лира дочери, а не сыновья? Что это значит глубинно? Кончается диктатура мужчин?.. Или всю историю всегда творили женщины, а мужчины были только фигурами на шахматной доске?.. Потому и леди Макбет…»
– Ну что ж, – грустно улыбнулся Великий. – Это будет мой последний фильм. Сил мало. Актёры доконают меня… Одно утешение. После каждой картины я получаю мешки писем со словами благодарности… Но одно письмо помню дословно. Ты ведь знаешь, Платон, меня приглашали работать в Голливуд, но я остался здесь, в этой страшной стране, может быть, и из-за одного этого письма. «Вы помогли мне понять моего сына, – написала простая русская женщина, уборщица кинотеатра «Аврора». – Благодаря Вам и Шекспиру у нас в семье теперь мир и понимание…» Платон, ты понимаешь, что это?! Только ради этого можно работать здесь… Кино в России больше чем кино…
Но это было давно. Тех, великих давно нет среди живых. И зрителя того нет.
Теперь толпу тешат фокусы и спецэффекты…
«Теперь они ходят в кино, – с тоской думал Фолтин, – как в цирк, как в секс-шоп, чтобы увидеть в щёлку раздевающуюся девочку или безопасно для себя участвовать в убийствах… Мстить за несбывшиеся надежды… Высмеивать то, чему вчера поклонялись…»
Но что-то ещё держало, удерживало их на этой премьере. Может быть, глаза актрисы… Грустная полуулыбка молодой женщины, которой всё равно… Всё равно – с кем. Всё равно – когда. И не важно – зачем. Но как она маняще привлекательна! Как дразнит, притягивает! Волшебница… Ведьма… Русская гейша… Она пришла из мрака свального греха, чтобы пробудить в мужчинах тоску по идеалу любви. Тоску по высокому страданию, способному превратить инстинкт в искусство… Похотливого пса в поэта… Чтобы сделать любовь молитвой… Чтобы не было искушения сравнивать её, прекрасную, с обедом в ресторане… Чтобы порывы страстей приводили нас к извечной тоске по гармонии отношений, к Любви. Чтобы страх потерять эту несбыточную, ускользающую от нас Любовь укрощал нашу звериную сущность, преображал нас, избавляя от пошлости и насилия…
Все режиссёры прибегают к эротике и мягкому порно, чтобы заставить зрителя смотреть и слушать…
Насилие и жестокость тоже выручают.
Стыдно, но что поделаешь, эротика и жестокость всегда были в искусстве усилителем вкуса… Чем-то вроде глютаминовой кислоты…
…Но иногда гениальный актёр сам по себе, вне убогого сюжета, просто видом своим, лицом отвечает на волнующие жизненные вопросы, придаёт даже самому ничтожному тексту новый, неожиданный и глубокий смысл. Великие актёры – соавторы фильма.
И эта, молодая, открытая Фолтиным актриса, Елизавета Пантыкина, тоже, как он надеялся, могла бы стать знаковой фигурой – звездой нашего кинематографа, потому что в её характере отражалась сегодняшняя Россия…
Фолтин нашёл её в вестибюле «Ленфильма» среди массовки…
Это не был ответ на женский манок. Нет, он всегда любил только Ульяну. Но это было предчувствие.
Если он видел в метро или в уличной толпе хотя бы одно красивое лицо – не важно, женщину, мужчину, ребёнка, старика, – он сохранял его в своей памяти и весь день ему было светло. Но не любил общаться с красивыми. И вовсе не потому, что они редко бывают умными. Красота лишала его воли, мешала думать… А размышлять и делиться мыслями Платон любил больше, чем любоваться, балдеть и тащиться от красоты.
Два года назад Платон впервые столкнулся с Лизой на Лиговском проспекте, недалеко от Московского вокзала. Его поразила походка – точно оркестр играл в ней марш Радецкого. И горделивая аскетичность при этом. И тонкая лодыжка, угадывавшаяся под кожей мягких сапожек…
Теперь желание обладать ею удерживало мужчин в просмотровом зале…
А женщины идентифицировали себя с ней.
Мимолётная гримаска её перед поцелуем…
Её трогательный беззащитный средний план на фоне радиатора красной громадины, за лобовым стеклом которой угадывалось лицо лысоватого дальнобойщика…
Её робкий, почти детский голос. Ей так нравилась Катрин Денёв в фильме «Шербурские зонтики»! Она старалась подражать ей во всём… Но никто, кроме Платона, не догадывался об этом.
И этот актёр с оттопыренными ушами, но такой родной, любимый, что его за глаза все называли ласково – Ушастик… Грустный, ранимый, но способный на месть… даже на убийство.
Это не экзотика, это сегодняшняя Россия.
Ушастик бродил по безлюдному городу, не зная, почему жители покинули его. А там, оказывается, прорвало магистральную трубу газопровода. И облако газа медленно перемещалось по полям и оврагам к пятиэтажкам и высоткам, садам и паркам, казино и ночным клубам областного центра. Перетекало, невидимое, и могло взорваться в любую секунду. Людей срочно эвакуировали. А Ушастик не знал ничего… У него даже радиоприемника не было… И аккумулятор мобильника истощился…
Ему хотелось курить… Но спички отсырели, а зажигалка исчерпала свой ресурс…
На витрине ларька, за стеклом, лежали красные, синие, белые зажигалки, изображавшие российский триколор…
Ушастик поднял палку и пытался разбить стекло.
Его усилия были напрасны, даже когда он ударил по стеклу урной. Стекло было пуленепробиваемое.
Он разглядел небольшую табличку. Владелец ларька предупреждал, что на витрине не настоящий товар, а муляжи…
И вдруг наступила тишина.
Герой, да не герой он вовсе – лузер – встретил молодую женщину… Ту самую, которой всё равно… Лизу…
Зал притих.
У Платона отлегло от сердца. Он глотнул из фляжечки коньяку.
– А мне, – коснулась его локтя Ульяна.
Он протянул в темноту руку.
– Ты не очень, – сказал он шёпотом. – После просмотра – банкет…
Он увидел, как она сдержанно ликует, радуясь его победе. Она никогда не ликовала бурно. Он чувствовал кожей – она ликовала. Своей и его победе. Потому что вроде бы скромные бытовые диалоги, которые были написаны Ульяной, имели свойство соединяться с личностью актёра, давали актёру возможность вложить в них свой второй, третий и другие смыслы. Они были просты, конкретны и многозначны одновременно.
Платон вглядывался в зал.
Кто-то кашлянул там, в темноте, но его не поддержали…
Теперь эти люди были в его власти… Нет, не в его власти, во власти тревог, терзавших его всю жизнь… Во власти его бессонницы и тоски… Они вступали в резонанс с тревогами других людей… Создавали тревожное духовное поле.
– Что будет со мной завтра?
– Что будет с Россией завтра?
– Что будет со всеми нами, людьми, завтра?
– Мы нужны Богу?
– Мы нужны Ему, если каждый второй человек считает, что может прожить без Него?
– Зачем мы Ему, если творим столько зла?
– Или мы не нужны Ему? И никому вообще не нужны во Вселенной…
– Почему горят церкви от удара молний?
– Почему гибнут невинные дети, а преступники процветают?
– Зачем рождаемся, если так быстро проходит жизнь?
– Смерть – конец всему или начало?
В фильме об этом не говорилось прямо. Только пророки и графоманы способны на такую дерзость. Но посверкивало, скрежетало что-то диссонансом предгрозовым…
– Мне холодно, – сказала Ульяна.
Он обнял её.
– Теперь тепло?
– Тепло…
Он старался согреть её и ощущал, будто открылось в нём чело печи и горячий дух, переполнявший его в минуты душевного подъёма, передавался ей через ладонь и кончики пальцев… Через его рёбра и мышцы… Через ткань её одежды…
Сидевшие рядом зрители оглядывались на них, потому что им тоже доставалось немного этого жара…
Знакомое каждому живому существу чувство любви похоже не только на огонь. Это соединение огня и тихой радости. Это материнское чувство. Оно схоже также с просветлением души во время благодарственной молитвы.
– Мне так хорошо, когда ты греешь меня… Если бы ты знал, как я люблю тебя…
Ульяна отвечала ему своим теплом, которое казалось ему прохладой родника.
– Родная, – беззвучно прошептал он.
Мысли о загадке благотворного тепла, излучаемого некоторыми людьми, тревожили Платона с юных лет. Он наблюдал, прислушивался, искал в городской толпе эту благодатную радиацию, это тепло. Оказалось, что оно возникает ко времени полного полового созревания человека. Что оно очень нужно детям для развития их души. Что дети чувствуют это тепло и тянутся к людям, излучающим его. Что почти все нормальные матери одаряют своих детей этим теплом. Что добрые волшебники лечат болезни тоже этим теплом. Что в основе всего лежит ЛЮБОВЬ. Люди себялюбивые, черствея, теряют способность дарить тепло. Есть путь обмена этого тепла на деньги. Его можно продать. Но оно обидчиво и, уходя, не возвращается. Оно существует среди людей различных конфессий и национальностей. Оно негласный пароль. Оно приветствие. Невидимая улыбка. И нет большей радости, чем встреча двоих излучающих тепло людей. И счастье, когда удаётся пробудить его в другом человеке.
Вампиры любят это тепло, но для них это яд, наркотик, приводящий их к смерти или к перерождению в нормальных людей…
…Была белая ночь. Платон и Ульяна возвращались с премьерного просмотра. Они шли через знакомый сквер. Здоровались с соседями.
Здесь, в центре Петербурга, жизнь текла неспешно. Этот район был маленькой провинцией в большом городе. Все знали друг друга по многу лет. Стереотип жизни почти не менялся. Менялись цены и качество товаров в сумках и целлофановых пакетах. Но люди умудрялись делать вид, что ничего не происходит. Одних стариков сменяли другие. Дети вылезали из колясок и бежали в математическую школу. И вскоре выходили на пенсию и сидели на скамейках вдоль загаженных собаками дорожек, грелись под луной.
Платон и Ульяна бегали трусцой в Парке. Катались на лодках, а зимой надевали коньки и лыжи… Но теперь они опасались переходить улицу из-за потока машин. Да и появляться в Парке без сопровождения сторожевой собаки было небезопасно.
– Мы их всё же взяли, – сказал Платон. – Задели за живое. Два раза срывались на аплодисменты. Два раза!
Ульяна кивнула.
– Но что-то гложет… нет радости… – продолжал Платон. – Не получилось… То, что хотели, не вышло…
– Нормальная работа, – ответила она спокойно.
– Но Лиза прекрасна. Мы не ошиблись в ней…
– Да, у неё блестящее будущее… Если не сопьётся… Если не задвинут завистники… Ты влюблён?
– К счастью – нет… – Он задумался, чтобы ответить честно. – Нет, не влюблён.
Он вспомнил, как на банкете Лиза подошла к нему и поцеловала в губы. Он не мог понять, не мог решить для себя, что значит этот порыв – благодарность или нечто большее…
А Ульяне вспомнилось, как в экспедиции, когда они снимали натуру в начале зимы, их пригласили в парилку гарнизонной бани воздушно-десантной дивизии.
….Знакомый с детства дух… Воздух раскалённой пустыни, из которой наши предки пришли на север много тысяч лет назад…
От самой двери начинались дубовые ступени. Они вели вверх под чёрный потолок. Справа синело большое окно. Слева – выпятились бесстыдно и неприлично два мощных чугунных крана для холодной и горячей воды… с опущенными головками…
Внизу на первой ступени расположилась старуха Полина Александровна Чегодаева, директор картины. Её обнаженное уродство напоминало о скоротечности человеческого времени.
Чуть выше грелись женщины помоложе – звуковики, костюмеры, работники бухгалтерии…
Ещё выше потела девочка-хлопушка. А рядом с ней травестюшка, изображавшая уже лет двадцать в фильмах и сериалах нимфеток.
На две ступени выше сидели две ассистентки – образцово-показательные девушки, девушки без изъянов, которые помогли бы запомнить их. Обе загорелые и уравненные фитнесом до образа манекенов. Только у одной остались белые полоски на плечах и светились не тронутые загаром грудки, а другая была сплошь смуглая.
А на самом верху этой пленительной для мужских глаз лестницы сидела Лиза Пантыкина, во всем своём великолепии.
Когда Ульяна вошла в парилку, её ожёг этот языческий образ. Ожёг больше, чем горячий сухой воздух воздушно-десантной сауны.
Ульяна тогда только что вступила в возраст осени – время пленительного заката и щедрости… время понимания красоты плотской любви.
Её поразила Лиза. Несмотря на свои тридцать, она была юной. Более юной, чем девочка-хлопушка. Несмотря на жару сауны, она казалась прохладной… Она была совершенна… Бедра… Плечи… Живот… Свободно расставленные ноги… Чуть приоткрытый удивленно рот… Она была похожа на знаменитую Диану де Пуатье в картине Франсуа Клуэ. Она была прекрасна, хотя по нынешним вкусам такие лица не пользуются успехом у мужчин. Слишком умна была она…
Ульяна сразу признала её красоту… Она всегда была уверена, что ей, Ульяне Курдюмовой, хватает своих достоинств, своих женских прелестей. Она без ущерба для себя могла признать красоту другой женщины и не унизиться до зависти… По поводу возраста… По поводу роста… Белизны кожи… По любому поводу… По праву всегда почитаемой и любимой женщины…
Лиза накапала из флакона в ковш иланг-иланг. Легко встала, обнаруживая переменчивую гармонию движения. Плеснула на камни.
Запах дальних стран смешал времена…
Ульяна пожалела, что не родилась мужчиной, но на мгновение подумала, что могла бы разделить ослепительное счастье от обладания этим совершенством, воплотясь в тело Платона… Она не ожидала от себя такой щедрости. Такого великодушия… И с отвращением отвергла этот порыв.
Она прошла мимо старухи, которая с завистью и тоской смотрела на её роскошную грудь, на мощную гриву каштановых волос… На крепкие ноги… Это всё было у неё не от фитнеса – от природы… И потому живое, не муляжное…
Она прошла мимо девочки-хлопушки.
Мимо девочки-нимфетки…
Мимо ассистенток, похожих на ожившие манекены…
Было непереносимо жарко. И с каждой ступенью жар усиливался.
Она не могла уступить. Она приняла вызов.
Она села рядом с Лизой.
Лиза улыбнулась ей, но не победно.
Это была улыбка покорности, знак признания лидерства.
Но в душе молодой актрисы присутствовала надежда, что разница в возрасте скажется закономерно, неотвратимо и очень-очень скоро по меркам человеческой жизни. Уверенность, что первенство скоро перейдёт к ней.
Каждой женщине даровано своё время царственной власти над мужчинами.
Но одни проходят его быстро и незаметно даже для себя, а у других оно длится до старости, как у Дианы де Пуатье. И внуки кончают жизнь самоубийством, влюбляясь в блистательную, нестареющую бабушку. Это отнюдь не счастье. Но это судьба…
…Их белые тела становились розовыми. Потом темнели. И цвет этот не имел отношения к колючему цветку, но напоминал румяный белый хлеб в печи.
Только они оставались на деревянном лобном месте поверх раскалённых камней.
Если бы на земле не осталось мужчин, они любили бы друг друга.
Если бы не было мужчин…
Но мужчины были, есть и пребудут вечно и, несмотря на своё физиологическое уродство и примитивность мышления, несмотря на динамичную избыточность плоти, а может быть, благодаря ей составляли, составляют и будут составлять смысл их жизни…
…В конце концов Ульяна уступила. Сошла вниз с улыбкой и долго стояла под холодным душем, всё так же смеясь и радуясь, вспоминая Платона. И не только его.
Когда Ульяна выходила из бани, окрыляемая чувственной лёгкостью и радостью плотского бытия, двери снова распахнулись и Лиза Пантыкина, пробежав мимо Ульяны, бросилась в мягкий ноябрьский сугроб…
И у часового на вышке отвалилась челюсть. Он такого ещё не видел в своей короткой жизни.
Ульяна никогда не лукавила и судила всегда по большому счёту.
– Нормально, – сказала она, возвращаясь к премьере. – На уровне…
– Лучше поражение, чем нормально… – вскинулся Платон. – В двух местах ощущение пустоты…
– Да.
– Музыка замечательная, но её слишком много… Я это чувствовал, ещё когда записывали. Но не хотел обижать композитора… Он так талантлив… И так близок нам по духу…
– Вроде все довольны.
– Ужасно! Я превращаюсь в нормального профи.
– Знаешь, на чём ты проигрываешь?
– На чем?
– Если тебя не понимают, ты обижаешься. Тебе делается скучно. И ты пускаешь на самотёк работу с оператором. С композитором. С теми актёрами, которые не понимают тебя. С людьми, которые хотят понять тебя, но не могут сразу. Вместо того, чтобы заставить их понимать. Заставить делать то, что нужно тебе…
– Да, есть такое, – согласился Платон.
У них были разные методы работы с актёром. Платон поощрял актёра своим восхищением, чуть-чуть подправляя его, незаметно подводя к тому, что было, по его разумению, нужно для эпизода и фильма в целом. А Ульяна всегда была недовольна и жестока в работе и тиранически требовала исполнять её волю.
– И в итоге – здание, заложенное нами в сценарии, теряет пропорции, превращается в развалины, – продолжала Ульяна. – Потом, в монтаже, ты пытаешься восстановить его. Но… Это совсем другой фильм. Не тот, что мы задумывали…
– Да, я не режиссёр. Ты должна была стать режиссёром.
Она пыталась создать свой театр. Написала пьесу на двух актёров «Диалоги о власти», по переписке Ивана Грозного и князя Курбского. Извечная полемика самодержца и диссидента. Был конец восьмидесятых. Тема была актуальная. Спектакль выдержал десятка два показов. Его сняли на плёнку и показывали по ТВ. Ульяна пыталась сохранить нейтралитет в этом споре. Но втайне сочувствовала Грозному, хотя ненавидела Сталина.
Ульяна хотела стать режиссёром, хотя в детстве, будучи дочерью «врага народа», мечтала о работе в нашей разведке.
Она простилась с Платоном и поехала в Москву, чтобы поступить на Высшие режиссёрские курсы. Блестяще сдала экзамены и была уже в списках принятых. Но Платона вдруг охватила такая тоска и тревога, страх потерять её навсегда, что он послал телеграмму председателю приёмной комиссии, который знал и уважал Платона.
«Умоляю, не принимайте Ульяну Курдюмову! Она ждёт ребенка. Не разрушайте нашу семью!»
И Ульяна осталась в Ленинграде…
– Я так неустойчив… переменчив… как ртуть. Я пытаюсь стать лучше, но это происходит так медленно… И рецидивы…
– Не терзай себя. – Она сжала его руку. – Не терзай… Это, как ты любишь говорить, неконструктивно… Вообще, мне кажется, бессмысленно оценивать себя. Тем более унижать себя бессмысленно…
– Хорошо бы… Но это моя беда. Я вижу себя со стороны. С детства смотрю на себя со стороны. Ну, не с детства. С отрочества… Когда во время войны отец пропал без вести, маме было тридцать лет. Однажды я ждал, когда она придёт после работы. Прислушивался. Услышал разговор на лестнице, на первом этаже. Прильнул ухом к двери. Это был её голос. И мужской голос… А потом – смех и поцелуи. Я любил отца и ждал его возвращения с фронта. Для меня эти поцелуи были предательством. Я всегда верил, что наша семья самая красивая, самая крепкая… Самая верная. И вдруг всё рухнуло. Я не хотел жить. Я искал способ уйти из жизни…
– Бедный мой, – прошептала Ульяна. – Я никогда не предам тебя! Если бы я была рядом с тобой тогда! Я бы утешила тебя! Я бы тебя защитила… Где я была тогда?!
Она не притворялась дурочкой. Она действительно, слушая его рассказы о детстве, чувствовала себя в том, его времени молодой, красивой и сильной женщиной. Она чувствовала себя такой, едва осознала себя в образе маленькой упрямой девочки и даже теперь, когда молодость её прошла.
– Тебя не было тогда на Земле… Ты ничем не могла помочь мне… А я не хотел жить в этом предательском мире… И вдруг я увидел себя – подростка, прильнувшего ухом к двери. Увидел молодую красивую мать. Она целовалась на парадной гулкой лестнице с толстогубым Виктором Заевым, лейтенантом, который завтра уедет на фронт… Его убьют в первом же бою. Я всё это увидел в себе. И написал первый мой рассказ о мальчике, услышавшем, как его мать целуется с другим мужчиной, не с его отцом, а с мужчиной, которого завтра убьёт осколок снаряда или пуля… С тех пор я вижу себя со стороны… и сверху…
– Ну и как?
– Мерзко… Но я вроде привязан к этому человеку, к себе. Сочувствую ему. Иногда даже люблю его… Не так, как тебя люблю. Гораздо меньше. И иронично… И стыдно… Я всегда недоволен им… Собой… Я всегда хочу, чтобы он, в смысле я, был лучше. Но не могу справиться с порывами…
– Когда погиб мой отец, маме исполнилось девятнадцать лет, – нарушила молчание Ульяна. – И я уже была в ней, но не родилась ещё. Потом я родилась и выросла. Я тоже слышала и видела, как мама целуется с другими мужчинами. И тоже протестовала. И думала, что не буду такой… Ты ведь знаешь мою историю. Мама работала в комсомольской газете. Ей предложили осудить моего отца… Отречься. Она не отрекалась. Её лишили работы. Мы уехали в деревню, и это спасло маму от ареста. А меня от специального детского дома для детей врагов народа. Оказывается, близкий друг нашей семьи написал донос, якобы мой отец издевался над мощью Красной армии. И отца осудили… Он погиб где-то между Шилкой и Аргунью. Выхватил у конвоира винтовку и застрелился. Я выросла и мечтала отомстить. Я искала его – этого «друга» нашей семьи. Он был уже секретарём обкома партии. Я училась в десятом классе. Продала свои серёжки и поехала в тот областной город, чтобы убить его. Я не успела. Он умер от перепоя. В канаве. Его хоронили в закрытом гробу – так он был ужасен и такая вонь шла от его мерзкого трупа. Тогда я возненавидела Сталина.
И вообще людей… Но я никогда не вижу себя со стороны. Только изнутри…
Они сидели на кухне. Приходили в себя после премьеры и банкета. Они любили эти домашние путешествия в поисках истины. Вдвоём ходили, взявшись за руки, по недоступным для других лесам и вершинам…
Ульяна в этот вечер осталась у него.
Они заснули спокойно и счастливо.
Ему снова приснилось, будто он стоит на краю поля, заросшего сорняками.
Он осторожно, чтобы не разбудить Ульяну, спустил ноги на пол. Прошёл к письменному столу. Включил ноутбук. И записал первые слова-кроки, которые должны были привести его… Куда, он ещё сам не знал…
…За полем река – большая и мутная.
В траве столб с жестяной пластиной «Совхоз «Россия».
Я знал, что Ульяна где-то близко, но не мог найти её…
Кругом, во все стороны, проглядывали такие же дикие, отвыкшие рожать хлеб поля. Длинные строения – брошенные фермы… Скособоченный элеватор… Пепелища… И снова ржавый погнутый указатель «Совхоз «Россия» и стрелка в поле, заросшее снытью.
Далеко-далеко, на краю поля, посвечивала церковь.
Он не заметил, как «я» сменилось на «он». Но имя ещё связывало личностно его с отделившейся от него духовной сущностью.
Платон пошёл к храму напрямик, по полю…
А вышел он на берег реки. И не было здесь ни гор, ни деревни, ни храма. Ни сада её души…
Только стоял лесовоз, на котором они приехали.
Лесовоз запыхтел, наполняя лес сизым дымом. Развернулся и уехал.
Осталась на дороге женщина. Для постороннего взгляда это была просто женщина в модной, спортивно-дорожной, городской одежде, а для Платона она была любимая женщина, его жена… Ульяна…
Но образ её был смутным и изменчивым, как у подростка. В ней что-то неуловимо менялось.
Просёлочная дорога обрывалась перед хутором.
Они были одни в этом безлюдном месте.
Они были гораздо старше своих реальных лет. Они были из будущего.
– Давай отдохнём, – сказала она.
– Устала?
– Немножко…
Платон стоял, вбирая в себя впечатления от этого, недавно скинувшего снег поля, от тёмной, волнистой полосы леса, от этого немыслимого, безлюдного простора.
Ульяна прислушивалась. То, что так волновало Платона, её только пугало. Она робела от этого безлюдья.
– Плачет кто-то, – сказала она. – Слышишь?
– Наверное, коршун. – Он искал в небе коршуна. – Только он умеет так жаловаться на судьбу… Пошли?
– Коршун? – Она тоже поискала коршуна в небе…
– Чувствуешь, какой воздух! Ты дыши, дыши…
Они шли по лесной дороге. И постепенно сон этот и морок превращался в реальную жизнь со своей логикой характеров и деталей…
Высокие муравейники возникали за стволами деревьев.
Платон наклонился над муравейником.
– Знаешь, Уля, если посидеть голышом в муравейнике два часа, то можно помолодеть на двадцать лет? Хочешь, я посижу? Ради тебя.
– Давай лучше я…
– Сначала я! – по-мальчишески смеялся он. – Ты помолодеешь и бросишь меня, пока я буду сидеть в муравейнике…
– Вот если бы ты ради меня поумнел! – улыбнулась она. – Тащимся в эту дикую дичь!.. Кто-то плачет! Неужели не слышишь?
И тут лес расступился. Серая, среди сорных трав, показалась избушка, крытая старым шифером.
…Они прекрасно ладили между собой даже в этих странных обстоятельствах.
Луч электрического фонарика осторожно и любопытно исследовал избу. Лавка, стол, самовар, закопчённое чело печи…
Керосиновая лампа на полке.
Платон взял её. Покачал.
– А керосина нет.
Он увидел на полке изгрызенную мышами свечу. Чиркнул спичкой.
В красном углу тускло засветилась икона Иверской Богоматери. Капелька крови на её щеке стала от времени чёрной…
– Представляешь, я здесь родился… Правда, не помню, как это было на самом деле…
Он достал из рюкзака бутылку шампанского, две кружки. Бутерброды лежали в большой и красивой жестяной банке из-под леденцов.
Светился на грубой деревянной лавке букетик ландышей в гранёном стакане. Ульяна успела собрать их по дороге.
Гудела от огня печка-подтопок. Дым шёл из всех щелей.
Первое их пристанище на родной земле было тесным, отвыкшим от человека.
– Ты чего глотаешь всё? – спросил Платон обеспокоенно.
– Голова разболелась. То ли от воздуха, то ли от дыма…
Печка дымила.
– Завтра замажу щели глиной, – пообещал Платон. – Пошли посидим на лавочке.
Они сидели на лавочке.
Светились два сигаретных красных огонька.
– Я не боюсь, – сказала она. – Знаешь, я даже умереть не боюсь… Просто тебя жалко… Но такая тишина… С непривычки тревожно… Как будто вот-вот что-то должно случиться. Опять эта птица кричит. Плачет.
– Я же сказал – коршун. Он всегда так жалобно…
– Ни огонька… Ни голоса человеческого… Как мы жить здесь будем?! Опять эта птица… Платон! Там кто-то прячется!..
– Кто?
– Не знаю. Может, собака?
– Откуда здесь собака? Её бы волки съели… Может, рысь… Рысь – коварный зверь… Теперь не отстанет…
Затрещали сухие ветки.
Платон побежал за странным, стремительным существом.
Он поднял камень и бросил в темноту. Потом ещё один, и ещё…
Раздался полный ужаса и боли детский крик. Платон кинулся к кустам.
– Господи!.. Господи!..
Сон стал зерном, первым эпизодом… Он ещё не знал, что будет дальше. И она не знала…
Это был возможный, но не осуществившийся вариант их жизни. Вариант, которому предстояло стать сначала текстом сценария, а затем очеловечиться в актёрах, чтобы зацепить зрителя, заставить торопиться домой в прайм-тайм, чтобы не пропустить следующие серии, в которых для зрителя важны были не судьбы Ульяны и Платона, но знаковые лица любимых актёров.
…Кино жило в нём ещё до того, как он в первый раз заглянул в окуляр камеры.
И монтаж существовал в его сознании прежде, чем он сел за монтажный стол и, вдыхая запах ацетона, первый раз в жизни зачистил лезвием бритвы край кадра, чтобы соединить его с другим кадром и увидеть новый образ. Но почти всегда образ требовал новых склеек, пока не становился волнующим куском параллельной жизни.
Их наставник, всемирно известный кинорежиссёр по прозвищу Коза, и впрямь был похож на козу. И голос у него был высокий.
Чтобы приучить своих учеников к монтажу, он вручил каждому корзину обрезков снимавшихся тогда на студии картин. Он договорился с директором студии, и им разрешили работать в монтажной ночами…