Вадим Панов
Сокровища чистого разума
В двухстах шагах от места встречи была установлена мишень – большой деревянный щит из четырёхсантиметровых досок, – и именно её щедро поливал свинцом Бельгердейн. В конкретное место не целился, просто лупил по дереву, постепенно стирая его в труху и вызывая всё большее и большее изумление у видавших виды менсалийцев. Дикий рёв, крутящиеся стволы, гильзы, вылетающие со скоростью опилок из-под циркулярной пилы, но главное – результат: бессчётные пули не просто растерзали щит, они его уничтожили, испарили, оставив на месте мишени лишь щепки да облако пыли, – всё это заставило торговцев и их телохранителей раскрыть рты.
– Привод электрический! – рявкнул изобретатель, отпуская гашетку. – Скорострельность не высчитывал, но она огромна, приходится соединять по три-четыре ленты. Мощь… Ну, вы видели сами. – Бельгердейн картинно облокотился на слегка разогревшееся устройство. – Делайте ваши ставки, добрые синьоры, мне до крайности требуются наличные.
– Гкхм… – кашлянул Уру, потирая вислый нос.
– Серьёзная бандура, – признал Рахи, ковыряясь в ухе.
– Щит в щепки, – протянул третий, отнимая от глаз бинокль. – А он даже минуты не стрелял.
– Сколько лент ушло?
– Четыре.
Торговцы переглянулись.
– И ты сможешь делать эти пушки здесь?
– Победитель получит подробную информацию о производстве, – серьёзно подтвердил изобретатель. – Я лично обучу ваших мастеров и не уеду, пока не удостоверюсь, что они способны самостоятельно создавать оружие. Я подарю вам золотую жилу. – Затем каатианец широко улыбнулся и поинтересовался: – Кто начнёт торги?
– Гкхм… – повторил Уру. И почти с грустью произнёс: – Полагаю, что никто.
Многие обыватели Герметикона искренне считали, что главным источником дохода Омута является рэкет. Другие ставили на торговлю наркотиками или оружием. Третьи напоминали о проституции и азартных играх, но никто, абсолютно никто из обывателей не мог представить, что самую большую прибыль в Омуте приносила честность.
Соединив разбежавшиеся во Вторую Эпоху Распада миры, Герметикон создал для преступных сообществ уникальные перспективы и широчайшее поле деятельности, на которое они не преминули выйти, занявшись контрабандой всего и вся. Прибыль от нелегальной межзвёздной торговли достигала тысячи процентов, но возникла проблема: человеческая природа. Криминальные группировки охотно шли на контакт друг с другом, но соблазн «кинуть» партнёров был прямо пропорционален расстоянию между мирами, и многие перспективные проекты умерли – и хорошо, если без крови, – из-за банальной жадности участников. Перспектива создания колоссального криминального спрута, раскинувшего щупальца по всему Герметикону, оказалась под угрозой, и именно тогда на сцене появились деятели вроде Умного Зума: авторитетные ребята с длинными руками, способные не только гарантировать честность сделки, но и жестоко покарать обманщиков.
Они не участвовали в сделках, они обеспечивали их, получая небольшой процент с каждого цехина, что гулял в криминальных карманах, и они фактически являлись хребтом Омута.
Систему, созданную Умным Зумом и его коллегами, поняли. Систему оценили. И довольно быстро – всего за пару лет – внедрили по всему Герметикону.
Систему, основанную на честности.
Гарантированные Омутом сделки проходили без сучка и задоринки, но Бельгердейн не продемонстрировал свою связь с межзвёздным криминалом, и жадные менсалийцы сочли его законной добычей.
– Гкхм… – повторил Уру. И почти с грустью произнёс: – Полагаю, что никто.
– То есть я не смог заинтересовать вас своим изобретением? – печально осведомился каатианец.
– Как раз наоборот: мы крайне заинтересованы в твоих секретах, но платить за них не станем. – Клячик скрестил на груди руки и благодушно ощерился.
– Ты просто всё нам выложишь, – пообещал Лежан.
– Иначе мы будем тебя пытать.
– И ты всё равно выложишь все подробности.
– Решили меня кинуть?
– Пулемёт разряжен, – с гадливой усмешечкой напомнил Лежан. – Мы видели, как закончилась лента.
Два или три боевика коротко и весело гыкнули, но даже шагу не сделали в направлении подавленного изобретателя. Во-первых, не велено. Во-вторых, они чувствовали себя хозяевами положения: страшный «Бельгер» молчит, поляна окружена, каатианец один, и если хочет выжить, то примет менсалийские условия. Те условия, которые на предварительной встрече торговцам озвучил Клячик: полгода рабства – за это время он расскажет всё, что знает, – после чего, возможно, щедрая премия в десять цехинов и билет прочь.
– Извини, парень, ты просто не рассчитал, с кем имеешь дело, – почти добродушно произносит Уру.
– Как раз наоборот – рассчитал, – отзывается Бельгердейн и небрежно машет рукой, как будто слова авторитетного мужчины из Пекарни Ли это не более чем надоедливые мухи, которых можно разогнать одним движением.
Но Бельгердейн не просто машет. Перед тем как сделать жест, он с ловкостью фокусника извлекает из кармана жилета маленькую бомбу и взмахом отправляет её в полет. И в то мгновение, которые она движется к земле, Уру успевает осознать, что место встречи выбирал каатианец и у него была тысяча возможностей подготовить его по своему вкусу.
Уру успевает осознать, но не успевает ничего сделать. Да и никто не успел бы.
Грохочет первый взрыв.
Бомбочка из рукава становится детонатором, который приводит в действие всю минную систему поляны.
Взрыв.
Первый. Короткий. Но оглушительно громкий. У него две задачи: вызвать цепную реакцию и ошеломить. И он справляется с обеими на сто процентов.
Взрыв.
Боевики машинально отшатываются, стараясь оказаться подальше от опасного места. Трусливые торговцы пригибаются, надеясь, что охранники справятся с проблемой. Ступор овладевает менсалийцами, и две следующие секунды принадлежат каатианцу. Точнее, другим его бомбам. В следующие две секунды взрываются ещё двенадцать заложенных ранее снарядов, и поляну заполоняет не только грохот и огонь, но и густые клубы жгучего дыма, рвущего лёгкие и заставляющего слезиться глаза. Бомбы изобретатель установил алхимические и, судя по действию газа, высочайшего класса: достаточно лишь вздоха, чтобы надолго выйти из игры, и все присутствующие менсалийцы успевают этот вздох сделать. Теперь они катаются по земле, ругаются, стонут, плачут и рычат. Трава истоптана, перепачкана выделениями, поляну окутывает отвратительная резкая вонь, вызывающая дополнительные рвотные позывы, и всё это будет продолжаться до тех пор, пока ветер не рассеет газ.
Бельгердейн же свои две секунды потратил с умом: вытащил из-под брезента маску и натянул её на круглую физиономию, которую теперь никто не назвал бы простодушной. Обезопасив себя от газа, каатианец полностью сбрасывает брезент – как оказалось, пулемет был смонтирован на мотоциклете галанитского производства, – заводит двухколёсную машину, лихо подруливает к столику, сгребает драгоценные шкатулки в седельную сумку и даёт по газам. Двигатель ревёт, обдаёт катающихся по земле менсалийцев вонью сожжённого бензина, и мотоциклет уносит разбогатевшего седока прочь.
* * *
Война.
Плохое слово, придуманное для обозначения плохого дела. Слово, состоящее из крови, насилия, смерти, ужаса, грязи, жестокости… И при этом – понятное каждому. Не требующее перевода и объяснений. Беспощадное, будто удар сабли. Меняющее всё и сразу. Меняющее навсегда, поскольку рубец войны, даже самой маленькой и быстрой, ложится не только на тех, кто воевал, но на его семью, на детей и внуков. Ложится рассказами переживших кровь, насилие, смерть, ужас, грязь и жестокость. Ложится грубо и глубоко, а заживает плохо, потому что желание мстить медленно и очень неохотно превращается в главу из учебника истории, очень неохотно.
Война рвёт жизнь, но у любой кровавой мясорубки существует цель: дойти, захватить, освободить, уничтожить… Любая мясорубка заканчивается, и лучшая война – короткая, пусть кровавая, но быстрая, чтобы армия не успела устать, а победа не превратилась в поражение. Худшая же – гражданская, война всех против всех, без надежды и милосердия. Война народа, но не народная.
Война самоубийц.
Именно такая полыхала на Менсале вот уже двадцать с лишним лет. Иногда жаркая, когда горел весь континент, в воздухе бились цеппели, а бронетяги вытаптывали целые города; иногда вялая, огрызающаяся пограничными перестрелками да бесчинствами «свободных сотен», но всегда идущая, непрекращающаяся. На Менсале росло уже второе поколение войны, росли дети, которых с пелёнок учили убивать, которым нравилось убивать, которые не знали другой жизни, кроме одной – отнимать жизнь чужую. Здесь было больше оружия, чем на любой другой планете Герметикона, а в сферопорту отсутствовало такое «ненужное ограничение», как таможенный контроль: экипажи приходящих цеппелей в обязательном порядке показывались Братьям Доброй Дочери – за нарушение этого правила Астрологический флот мог демонтировать Сферу Шкуровича, – но в грузовые отсеки никто не лазил. И это обстоятельство инженер Холь ценил очень высоко, поскольку оно позволило, не привлекая ненужного внимания, перевезти на планету необходимое для экспериментов оборудование.
Хотя нет, пожалуй, больше отсутствия таможни Холя обрадовала возможность заполучить в полное распоряжение действующую точку перехода – место, откуда цеппель нацеливался и прыгал в соседний мир. На Луегаре, родной планете инженера, все точки использовались с такой интенсивностью, что о сохранении эксперимента в тайне не могло быть и речи, и потому предложение Вениамина Мритского Алоиз расценил как чудо: укромный уголок планеты, гарантирующий отсутствие свидетелей, действующая, но при этом неудачно расположенная и потому почти заброшенная точка перехода – об этом можно было только мечтать.
Что же касается кровавой и вечной менсалийской войны, то она Холя интересовала слабо: Вениамин сказал, что поблизости войны не будет, а он слов на ветер не бросал.
– Сколько уловителей установлено?
– Триста два, – доложил Тогледо, не сверяясь со своим вечным спутником – блокнотом.
Триста два из трёхсот шестидесяти. С одной стороны, работа почти закончена. С другой – последний уловитель на этом аппарате следовало закрепить и откалибровать как раз сегодня. Алоизу не терпелось приступить к эксперименту, и возникающие то и дело задержки приводили инженера в неистовство.
Опытный Тогледо без труда заметил на лице Холя признаки зарождающейся бури и поспешил с объяснением:
– Отставание от графика существенное, но два калибровщика свалились с лихорадкой, а один Винс едва справляется.
– Действительно заболели? – отрывисто осведомился Холь.
– Искупались на Камышовом пляже, – сообщил Тогледо. – Вода там особенно теплая, приятная, но грязновата. Застаивается…
– Знаю! – с прежней отрывистостью бросил инженер, продолжая разглядывать пустые ячейки под уловители. – Всех предупреждали о Камышовом.
В ответ на это замечание Тогледо оставалось лишь руками развести, показывая, что не в силах держать ответ за человеческую глупость.
– Когда поправятся?
– Медикус надеется, что послезавтра утром хотя бы один вернётся в строй.
– Тогда завтра я буду калибровать лично, – решил Холь. – А при расчёте на Луегаре оштрафуешь обоих.
– С удовольствием, синьор инженер. – Тогледо позволил себе улыбку.
– На недельное жалованье.
– С удовольствием.
Алоиз достал платок, приподнял шляпу и вытер вспотевшую лысину.
– Менсалийская весна оказалась жарче бахорского лета. Боюсь представить, что будет дальше.
– Искренне надеюсь, что вы завершите эксперимент до наступления местного лета.
– Согласен. – Холь водрузил шляпу на место и глубоко вздохнул: – Иначе мои шестерёнки расплавятся.
Крупные люди, как правило, с трудом переносят жару, а Алоиз был именно таким: рост два метра, кость широкая, размашистая, мяса на неё наросло соразмерно, так что выглядел инженер великаном. Пусть потным, зато действительно большим. Его чёрные, с густой проседью, волосы давно отступили с макушки, сосредоточившись за ушами и на затылке, а чтобы им не было скучно, Алоиз отрастил на лице роскошные вислые усы, не менее роскошные, пышные, как сельбартанская сирень, бакенбарды, и брови, которые сделали бы честь бровастому прыгунчику с Хамоки, если бы Лингийское Географическое общество сумело подтвердить факт его существования. Голубые глаза Холя когда-то называли умными и весёлыми, сейчас же – только умными. Его большой нос добродушно нависал над густой растительностью, а толстый подбородок упрямо выдавался вперёд, деловито расталкивая усы.
Другими словами, выглядел Алоиз Холь солидно, в строгом соответствии со своим положением промышленника и изобретателя.
– Что у нас ещё плохого?
– Дальше – только хорошее, – поспешил заверить Тогледо. – Монтаж второго аппарата движется чётко по графику.
– Потому что ещё не брались за уловители.
– Там их понадобится вдвое меньше.
– Единственное утешение… – Ещё один взгляд на пустые ячейки, короткое проклятие в адрес бестолковых монтажников, и Холь повернулся к подошедшему радисту: – Новости?
– Десять минут назад на связь вышел доминатор «Повелитель неба», флагман губернатора Мритского, – доложил тот. – Они прибудут в Карузо через полтора часа.
– Они? – Инженер удивлённо приподнял брови – он ждал одного Вениамина.
И тут же последовал ответ:
– Синьор губернатор изволит путешествовать с супругой.
Камнегрядка наступала постепенно, неторопливо, не удивляя внезапностью, а с ленивой медлительностью подготавливая наблюдателя к своему появлению.
Сначала закончился лес. Северо-восток Мритии славился им, густым, влажным, тянущимся на сотни лиг, за которые глаз успевал свыкнуться с ветвистой зеленью, и когда она внезапно сменилась мягкостью длиннющей, выше человеческого роста, травы, Агафрена не сдержала изумленного восклицания:
– Трава?!
– В ней водится больше зверья, чем ты можешь представить, – подтвердил стоящий рядом Вениамин. – Деревья здесь приживаются плохо, но в траве полно жизни.
И почти сразу же молодая женщина разглядела среди трепещущих травяных волн чёрные рога антилоп. С высоты полёта – а цеппель шёл примерно в четверти лиги над поверхностью – каждое отдельное животное было бы не различимо, но стадо двигалось плотным потоком, вот и попало на глаза. И не было сомнений в том, что антилопами животный мир не ограничивается.
– Местные называют эту область Сочностью.
– Местные? – удивилась Агафрена. – Здесь живут люди?
В её представлении большую глушь невозможно было представить.
– Живут, и их довольно много, – подтвердил Мритский.
– Твои? – помолчав, осведомилась женщина.
– Мнят себя свободными, – хмыкнул Вениамин.
Неприятно хмыкнул. Не со злобой, а презрительно, словно обещая «мнящим» крупные неприятности.
Агафрене не нравилось, когда муж начинал вести себя подобным образом, и она поспешила в каюту, отделавшись заурядным объяснением насчёт заболевшей головы. К тому же её действительно слегка укачивало в цеппелях, и потому следующие два часа супруга губернатора провела на диване: горничная читала ей вслух и периодически делала уксусные компрессы. За это время поймавший попутный ветер «Повелитель» преодолел почти сотню лиг, а Сочность сдалась на милость Камнегрядке.
Сначала трава стала ниже, потом желтее, а ещё через десяток лиг островки жухлой растительности превратились в редких гостей на голой и твёрдой, словно вытоптанной миллионами марширующих солдат, неплодородной земле, которую в массовом порядке вздыбливали крупные камни, валуны и даже небольшие скалы, – началась знаменитая и безжизненная Камнегрядка, занимающая весь северо-восток главного менсалийского континента.
– Первые сотню лиг ещё попадаются оазисы, но они быстро заканчиваются, – объяснил Вениамин поднявшейся на капитанский мостик супруге. – На основной части Камнегрядки ничего не растёт и никто не живёт.
Угрюмый пейзаж, на который ложилась тёмная тень цеппеля, подтверждал слова Вениамина и, казалось, был воплощением Мертвенной Безнадёжности.
– Зачем же она нужна? – не удержалась Агафрена. – Камнегрядка безжизненна, как смерть.
Кошмарное пространство пугало мрачной бледностью образа, ощущением заброшенного кладбища и отсутствием души. Казалось, словно сама Пустота взяла эту часть континента в аренду, и женщина против воли вздрогнула.
Ей словно привиделся Знак.
– Так было задумано, – спокойно отозвался Мритский. – Даже в этой проклятой земле есть частичка замысла Создателя и капелька благочестия святого Игвара.
– Не сомневаюсь, – негромко произнесла женщина.
– Куда уж тебе, – так же тихо, чтобы язвительное замечание осталось неслышным капитану «Повелителя», бросил Вениамин.
Агафрена привычно подавила короткий вздох. Подобно высокородным адигенам, губернатор Мритский являлся убеждённым олгеменом, требующим от буйных подданных если не почитания, то хотя бы почтения к древней религии, и именно в его столице, а не в сферопорте, как обычно, располагалась резиденция архиепископа Менсалийского и кафедральный собор планеты.
Вениамин верил искренне, и это было здорово.
И это было страшно, учитывая, что он творил.
– Форт Карузо находится в самом большом из оазисов Камнегрядки, – продолжил тем временем губернатор. – Несколько лет назад геологи предположили, что в этой глуши есть залежи валериция и убедили меня начать экспансию. Я построил форт, наполнил его припасами – он должен был стать форпостом моего продвижения в Камнегрядку, – снарядил две экспедиции, но валериция не нашёл.
– Ты был зол тогда, – обронила Агафрена, припомнив жуткие истерики, что случались с разочарованным Вениамином в течение целого месяца.
– Было жаль средств и противно за несбывшиеся надежды, – легко ответил Мритский. И протянул жене бинокль: – Видишь палку над воротами?
– Вижу.
Доминатор приблизился к крепости настолько, что с помощью хорошей оптики можно было разглядеть даже столь мелкий объект.
– А череп на ней?
– Да.
Она не вздрогнула, несмотря на то что зрелище вызывало у неё искреннее отвращение. Вениамин не был «добреньким» губернатором, поскольку добренькие среди менсалийских князей не попадались, но никогда не позволял себе столь варварских жестов.
– Это всё, что осталось от Фернандо Карузо, геолога, который убедил меня вложить кучу денег в освоение никому не нужной Камнегрядки. Как видишь, ему повезло: не всякий бестолковый рудознатец удостаивается чести стать географическим названием.
Череп таращился в безоблачное небо так, словно намеревался сбить тяжёлый крейсер взглядом пустых глазниц. Он не пугал, подобно Камнегрядке, но от него делалось тоскливо.
– Однако теперь форт пригодился, – заметила Агафрена. – Ты построил его не зря.
– Тогда я об этом не знал.
– Но перебил всех геологов.
– Они меня обманули, – очень спокойно произнес Вениамин. – А все, кто меня обманывают, – умирают.
– Они ошиблись, – возразила она.
– Не имеет значения.
Ещё один подавленный вздох, и молодая женщина вернулась к созерцанию открывающегося из окна гондолы вида: окружённое скалами озеро, крепость коричневого камня – как всё в этой безжизненной стране, – и висящий над ними импакто.
– Сначала я надеялся, что нас будет хранить только тайна, всё-таки медвежий угол… Но потом решил подстраховаться и пригнал сюда крейсер.
– Всего один?
Агафрена была менсалийкой и прекрасно понимала, что враги Мритского, соберись они проверить, что затевает губернатор на дальней окраине своих владений, отправят в Карузо не менее трёх крейсеров, и потому слегка удивилась, что осторожный супруг решился выехать из столицы в столь слабо защищённую крепость.
– Не забывай, что, когда я строил Карузо, предполагал, что ему придётся защищать путь к месторождению валериция, и уделил его подготовке особое внимание, – ответил Вениамин. – Даже сейчас, с третью гарнизона, форт способен выдержать полноценную осаду.
– Теперь я тебя узнаю.
– Что же касается импакто, то это «Легавый Ке» – самый быстрый крейсер Менсалы. Заметив противника, он не станет драться, а сразу же отправится за помощью.
Добренькие среди менсалийских губернаторов не встречались, а вот умненьких и хитреньких хватало.
Отправляясь в путешествие, Агафрена готовила себя к тому, что увидит нечто необычное. Не форт, разумеется, крепостей она насмотрелась. Синьора Мритская готовилась увидеть грандиозную лабораторию, развёрнутую инженером в чистом поле, и не осталась разочарованной.
Но сначала – озеро. Полсотни лиг по Камнегрядке приучили к скудному пейзажу, к мысли, что пустошь пришла навсегда, а потому огромное по местным меркам озеро выглядело прихотью могущественного чародея, пожелавшего удивить и напоить усталых путников. Плинг был единственным озером Камнегрядки, остальные оазисы возникали вокруг источников, и неудивительно, что именно на его берегах Вениамин Мритский устроил свой форпост.
Крепость Карузо, естественно, опиралась на скалы и потому представляла собой не стандартный для Менсалы шестиугольник, а неправильной формы укрепление с тремя башнями, удачно расположенными артиллерийскими и пулемётными огневыми точками и тремя воротами, главные из которых – Западные – выходили к озеру, а Северные и Южные играли вспомогательную роль. Стены оказались невысокими, однако в современной войне большее значение имела их толщина, а с этим показателем в Карузо всё было в порядке: артиллерии противника придётся очень постараться, чтобы прогрызть в них дыру.
Однако сам форт, несмотря на необычность формы и местонахождения, не приковал внимание путешественников с «Повелителя» – они во все глаза смотрели на «хозяйство» Холя, что раскинулось к северу от форта, там, где скалы вновь становились камнями, которые можно было сдвинуть с помощью строительных паротягов, и их сдвигали, наваливая по периметру участков грубые пирамиды из сваленных в кучу валунов. Первым, ближе всего к крепости, шёл палаточный лагерь, за ним протянулась складская зона, состоящая из больших палаток и навесов, под которыми прятались ящики, мешки и бочки. Склады заканчивались двумя огромными цистернами, сразу за которыми начинались мастерские, где собиралось и монтировалось на цеппели оборудование. И именно эта часть привлекала главное внимание путешественников, поскольку монтировались разработанные Холем устройства на рундеры – уникальные цеппели тороидальной формы, диаметром в триста метров каждый, которые были притянуты и крепко пришвартованы к земле.
С высоты «Повелителя» повседневная жизнь лагеря представлялась ненастоящей: человечки виделись малюсенькими букашками, домики и палатки – вырезанными из папье-маше игрушками, краны и паротяги – деревянными моделями, однако рундеры выглядели внушительно, и их важный вид позволил отнестись к открывшейся картине с должным уважением.
Капитан «Повелителя» цокнул языком, повернулся к губернатору и поклонился, не забыв произнести несколько глубоко обдуманных льстивых слов. Рулевой осмелился поддакнуть, и дерзость была принята благосклонно. И даже Агафрена, которой не было никакой нужды лишний раз выказывать мужу почтение, не смогла удержаться и вздохнула:
– Удивительно… – Она действительно была зачарована видом. – Никогда не подумала бы, что вы с Алоизом сумеете организовать столь мощное производство в такой глуши.
– Нам пришлось.
Потому что в первую очередь требовалось сохранить тайну: ради этого Холь отказался проводить эксперимент на Луегаре, пошёл на огромные траты и уговорил пойти на них Мритского. Тайна стала главным условием их сотрудничества.
– Я всегда знала, что ты способен на многое, Вениамин, – ровно продолжила женщина. – Но сейчас я потрясена. И восхищена.
– Спасибо, дорогая, – сдержанно кивнул Мритский.
Агафрена чуть улыбнулась и плавно повела рукой, словно очерчивая пальцем и форт, и лагерь, и рундеры:
– Всё это выглядит… величественно.
– Скорее – перспективно. Алоиз сказал, что если эксперимент пройдёт удачно, мы перевернём ход истории Герметикона, – спокойно, словно они обсуждали меню второго завтрака, произнёс Вениамин. – Мы обретём экономическое могущество, а вместе с ним – власть. Наши имена окажутся во всех учебниках истории.
– И мы вырвемся с Менсалы? – тихо спросила женщина.
– Мы навсегда забудем это грязное название, – твёрдо пообещал губернатор. – Навсегда.
* * *
В прошлые, мирные и вспоминающиеся сейчас, как райские, времена главным украшением менсалийских столиц являлись губернаторские дворцы: обязательно пышные, яркие, роскошные, способные поразить не только наивных простолюдинов из дальних хуторов, но и коллег из соседних провинций, в поте лица трудящихся над совершенствованием собственных родовых гнёзд. Именно родовых, поскольку менсалийские губернаторы издревле являлись самостоятельными, никому не подчиняющимися главами провинций, командующими армиями и издающими законы. А их необычный для Герметикона титул напоминал о том, что при колонизации планеты избавившиеся от власти даров менсалийцы надеялись установить на новой родине выборную систему. Однако не получилось. Губернаторы, возможно, первых из них действительно выбрали, образовали элиту, стали формировать династии, Дома, но при этом оказались достаточно искусными управленцами, сумев создать на планете развитое общество, не скатившееся, подобно многим мирам Бисера, в родо-племенные отношения. И потому в Эту Эпоху Менсала вошла достаточно уверенно: ей было что предложить межзвёздным торговцам.
Доходы планеты выросли, и между губернаторами развернулось нешуточное соревнование, для участия в котором на богатую Менсалу слетались лучшие архитекторы Герметикона, создававшие удивительной красоты комплексы, способные заворожить даже видавших виды адигенов.
Высокие, в пять-шесть этажей, да ещё украшенные скульптурами, видимыми из любой точки города… Изящные маленькие, перечерченные галереями и колоннадами… Утопающие в зелени парков и выходящие на главные площади… Разные, но одинаково сильно привлекающие взгляды… Восхищающие…
Тогда.
Теперь же былая роскошь напоминала о себе изредка, словно стесняясь, прорывалась элегантным мостиком через реку, неожиданным на фоне наведённой рядом переправы; подмигивала прохожим чудом уцелевшим фонтаном или беседкой в дальнем уголке дикого сада, в который обратился регулярный парк; поражала почерневшей от копоти, но прекрасной по исполнению мраморной статуей. Всепланетное соревнование по красоте и стилю завершилось без объявления победителя: с началом военных действий изящные излишества враз стали ненужными, пару прекрасных дворцов вообще разнесли в ходе уличных боев, а остальные торопливо превратили в крепости. Не архитекторы, разумеется, превратили, а опытные сапёры.
Огромные окна заложили, стены укрепили, парки вырубили, лишние мосты взорвали… но добавили колючую проволоку, бетонированные пулемётные точки, зенитные башни и сторожевые цеппели на длинных якорях – такими стали приметы сооружений, которые менсалийцы привычно называли дворцами. Надёжные крепости ценились даже в эпоху цеппелей и бронетягов, и только в них губернаторы чувствовали себя в безопасности.
– Четыре месяца? – мягко переспросил Рубен Лекрийский.
– Так точно, – подтвердил не услышавший подвоха офицер.
– Непонятная активность в форте Карузо продолжается уже четыре месяца, а я узнаю о ней сейчас?
Тон губернатора не изменился, оставшись мягким, как травы Сочности, однако докладчик мгновенно вспотел, нервным жестом вытер лоб и со страхом покосился на сидящего справа от Рубена Саймона Фила – начальника лекрийской контрразведки. На тихого одноглазого парня, которого вся Менсала называла Собакой Лекрийского. В настоящий момент Фил увлечённо заполнял лист бумаги геометрическими фигурами, делая вид, что разговор его совершенно не касается, но докладчик прекрасно знал, что ни одно слово не упущено и каждое тщательно взвешено.
И ещё он знал, что Филу частенько доводилось вешать людей, вызвавших неудовольствие губернатора. Не допустивших ошибку, а вызвавших неудовольствие.
– Камнегрядка далеко, – пролепетал офицер, повторно вытирая лоб. – Валериция на ней нет, поэтому она не вызывает интереса…
– Мне интересно всё необычное, что происходит на Менсале! – неожиданно рявкнул Лекрийский. – Абсолютно всё!
– Да, Ваше превосходительство…
– Я хочу узнавать о событиях до того, как эти события случаются!
– Да, Ваше…
– Заткнись!
– Да…
– Идиот!
Саймон оторвался от бумаги и бросил на докладчика короткий взгляд. Словно отмеряя веревку необходимой длины. Офицера едва не стошнило от ужаса.
– Итак, что ты знаешь? – вернулся к расспросам Лекрийский. – И постарайся не дрожать: пока тебе ничего не грозит.
– Да, Ваше…
– Докладывай!
Внешность Рубена была под стать его репутации – неприятной.
Годы – а Лекрийский был самым старым из губернаторов Менсалы – не облагородили его черты, а сделали их отталкивающими, словно отпечатав на лице Рубена всю мерзость его внутреннего мира. Переполненную пигментными пятнами кожу испещряли глубокие, похожие на шрамы, морщины. Крючковатый нос с каждым днём опускался всё ниже, а выдвинутая вперёд нижняя челюсть, наоборот, поднималась, и казалось, что очень скоро кончик носа и выпяченная губа сольются в вечном поцелуе. Остатки седых волос Рубен зачёсывал назад. Блёклые, как болотная вода, глаза часто гноились – последствия перенесённой в молодости лихорадки Шмурла, – и раньше это обстоятельство заставляло Рубена носить тёмные очки с диоптриями. Сейчас же ему было плевать.
Он знал, что отвратителен, что маленькие дети некоторых придворных дрожат при одном лишь взгляде на него, но Лекрийскому это нравилось.
– Неделю назад под Альволо наша рейдерская группа разгромила вошедшую с Мритии «свободную сотню», – запинаясь, рассказал офицер. – Согласно указу Вашего превосходительства, всех свободян должны были повесить, но командир сотни попытался купить жизнь важными сведениями и рассказал, что мритский форт Карузо расконсервирован, к нему переброшена импакто, два рундера и большое число рабочих.
– Что свободянин делал в Камнегрядке?
– Рекрутировал добровольцов в Сочности.
– Понятно… – Лекрийский пожевал губами. – Информация уточнилась?
– Мы допросили уроженцев Сочности, и все они подтвердили слова главаря, – передохнув, кивнул докладчик. – И даже больше: от них мы узнали, что в Карузо командует луегарский инженер Холь, свояк Вениамина…
– Сколько рабочих? – перебил офицера губернатор.
– Человек триста, не меньше.
– И четыре месяца трудов… – Рубен побарабанил по столешнице распухшими пальцами. – Свободянина повесили?
– Ещё нет. – Докладчик вновь заволновался, опасаясь, что совершил непоправимую ошибку. – Мы…
– И не надо пока. Может пригодиться…
– Да, Ваше превосходительство.
– Убирайся! – Счастливый офицер выскочил из кабинета, а губернатор повернулся к Саймону: – Что скажешь?
