Вадим Панов
Время вышло. Современная русская антиутопия
Герман Садулаев
Край, где сбываются мечты
Посвящается Владимиру Кожемякину
Сержант бил отрезком резинового шланга по рукам и ногам. Кости не ломались, но боль жуткая. Стул был железный и привинчен к полу, Миша был примотан к стулу скотчем, потому не падал, а лишь дёргался и рыдал. Шланг издавал резкий короткий свист, сержант говорил: «Нна! Нна, сука!» Миша начал хрипеть и терять сознание.
Майор сделал знак рукой, и сержант остановил экзекуцию.
– Ну? – спросил майор. – Водички хочешь?
Миша не ответил, и майор плеснул Мише в лицо из стакана.
– Я х-хочу, х-хочу… чтобы всё это з-з-закончилось, – произнёс Миша срывающимся голосом, похожим на клёкот птицы, и стал тихо плакать.
Майор заговорил быстро, громко и радостно:
– А всё закончится! Всё сразу закончится, Михаил Борисович, как только ты сам решишь. Мы ведь хотим тебе помочь. Но мы не можем тебе помочь. Потому что ты сам не хочешь себе помочь. Не хочешь нам помочь. А мы открыты к сотрудничеству. Мы – открыты! Хотя ты, Михаил Борисович, преступник, ты опасный преступник!
Миша залепетал сквозь слёзы:
– Но… ведь я не з-з-знал… я не з-з-н-нал.
Майор укоризненно покачал головой:
– А вот врать не надо. Все знали. И ты знал. А даже если бы и не знал. Есть такое правило: незнание законов не освобождает от ответственности. Незнание не освобождает. Знание – освобождает. Так ведь у вас говорят, да, Михаил Борисович?
Миша продолжал лепетать, бормотать, клекотать:
– Я с-с-сл-л-лышал что-то… н-н-но я н-н-не думал… что всё так с-с-с-серьёзно…
Майор внезапно стал очень злым.
– А что ты думал? Думал, это всё цирк? Иллюзия? А мы кто? Фокусники? Или клоуны? Мы клоуны, да?
Майор кивнул сержанту. Сержант начал снова: «Нна! Нна, сука!»
Миша закричал:
– Что! Что я должен с-с-сделать?
Сержант остановился. Майор подошёл к Мише вплотную.
– Расскажи. Кто ещё из твоих знакомых имеет, хранит, передаёт другим и читает запрещённые книги Самохина?
Миша стал трясти головой.
– Н-н-но ведь я правду, правду сказал! Н-н-никто не читает. Н-н-никто даже не знает про т-т-такого. Это только я, я в детстве читал, мне тогда н-н-нравилось, и вот решил освежить в п-п-памяти, тем более что весь этот шум, и м-м-мне интересно стало, а больше никто и не знает, и не читал, это же Сам-м-м-мохин, это же не Чейз какой-нибудь, просто так получилось, что мне он попался, но я больше ни с кем, никому, п-п-поверьте же мне, п-п-пожалуйста!
Майор вернулся к своему столу, сел, водрузил на нос очки, отчего стал похож на школьного учителя, раскрыл серую папку и начал будничным тоном рассказывать.
– Три месяца назад ты специально полетел в Красноярск…
Миша тоже немного успокоился, перестал заикаться и пытался оправдываться:
– Не специально… это была командировка, я не специально!
– …чтобы встретиться с дочерью Самохина, Викторией…
– Я случайно узнал, что Самохин жил в Красноярске, и случайно обмолвился, что это мой любимый писатель, и мне сказали, что есть его дочь и можно встретиться, а я и не знаю этих людей, и я подумал: почему бы и нет? Я же тогда не предполагал, что…
– …хранительницей архива и организатором, как мы полагаем, запрещённого деструктивного сообщества.
– Мы просто погуляли по городу, поговорили. Она обещала прислать мне фотографии отца. Но я даже адрес почты своей не дал. Сказал, что пришлю ей эсэмэской, но потерял номер телефона, у меня не осталось её контактов, ничего не осталось. И больше никого, никого я не знаю, честно!
Майор снял очки и поднял голову, посмотрел на Мишу внимательно.
– Хорошо, Михаил Борисович. Допустим, мы тебе верим. Я тебе верю. Но ты подумай. И назови людей, которые… могли бы читать Самохина. Допустим, ты не знаешь, есть ли у них запрещённые книжки. Ведь о таком не рассказывают. Ты не знаешь, читают ли они. Но… могли бы. Теоретически. Таких ведь сразу видно. И ты знаешь таких. Не можешь не знать. Назови, к примеру, десять. Десять имён. И всё закончится.
Миша молчал оглушённо.
Майор закурил, несмотря на то что вентиляции в комнате не было. И продолжил объяснять:
– Мы хотим тебе помочь. Но ты должен дать нам возможность тебе помочь. Если ты назовёшь имена, то мы оформим тебя как жертву деструктивного культа. Попал под влияние, промыли мозги, с каждым может такое случиться. Это не преступление, это болезнь. Сотрудничаешь – значит, осознал и хочешь вылечиться. Тогда тебя отправят не на зону, а в реабилитационный центр. В реабилитационный центр, понимаешь? Там доктора, психологи, медсестрички. А иначе… иначе плохо, очень плохо тебе будет, Михаил Борисович! Давай, десять имён. Поехали.
Майор достал чистый листок бумаги, ручку и приготовился записывать.
А Миша слушал тонкий звон, идущий от низа живота, от паха, и достающий до затылка. Потом звон внезапно стих, закончился, словно порвалась на балалайке струна. И Миша понял, что это было желание жить, существовать во что бы то ни стало, любой ценой. И Миша увидел, что весь мир, и эта заполненная дымом комната, и железный стул, и майор, и сержант со шлангом, и сам он, что всё это существует только из-за его желания жить и стоит только перехотеть, как всё закончится. Всё закончится само по себе. Само собой. И для этого даже не нужно будет что-то специально делать.
Миша сказал устало, но внятно:
– Ничего я не скажу. Ничего не знаю. И никого оговаривать не буду. Лучше убейте меня. Всё равно убьёте. У меня сердце больное. И сосуды. Если вы ещё чуть-чуть меня попытаете, то я получу от боли инфаркт или инсульт. И умру. И всё закончится.
Майор довольно улыбнулся:
– И всё закончится. А говорил – не самохинец. Самохинец, да ещё какой! Матёрый! Сержант! В камеру его.
Камерой майор называл чулан, который был приспособлен для содержания арестованных. Выездная группа майора располагалась в здании спортшколы. По самохинцам работало специальное подразделение, которое путало следы и не пересекалось с обычными органами правопорядка.
Мишу бросили на пол и закрыли тяжёлую дверь. Под потолком горела жёлтая, засиженная мухами лампочка. В её тусклом свете Миша увидел, что в камере не один. На деревянной скамье сидел, обжав колени руками, седой мужчина с клочковатой бородой. Подсадная утка, подумал Миша, сейчас начнёт в доверие втираться.
– Меня зовут Гоген, – сказал сосед, – я самохинец.
– Миша, – прохрипел Миша. – Меня случайно взяли, по ошибке, я ничего не знал.
– Ещё полгода назад Красноярским краевым судом было вынесено решение о признании книг Константина Самохина экстремистскими материалами. Публикаций об этом было много. Весь интернет гудел.
– Да, но я… мне казалось… ну много же всяких запретов. Вон, «Телеграм» запретили, и все в нём сидят. И даже те, кто запрещал, сидят в «Телеграме» и ведут свои телеграм-каналы.
– Бывает. А бывает и по-другому. Как со свидетелями Иеговы.
– Но ведь эти «свидетели», они, говорят, квартиры отнимали. И запрещали переливание крови. А за что Самохина? До сих пор не могу понять. Ведь это обычный советский писатель. К тому же он умер давно, ещё при Союзе. Писал повести, рассказы. Нормальные такие. Соцреализм. Ничего особенного. Никакой политики, никакой философии. Да и не читает его никто уже давно.
Гоген спокойно достал из кармана пачку сигарет и зажигалку, закурил, хотя в чулане не было ни оконца.
– Иногда не важно, что запрещать. Важен сам факт запрета. Табу. Табуирование порождает социальные структуры. И можно вычленить асоциальные элементы. Вычленить и уничтожить.
– Фрэзер пишет, что табу – негативная форма симпатической магии, так что какой-то смысл всё равно должен быть, пусть и воображаемый.
– Вы, Миша, не обижайтесь, но ваш Фрэзер – мудак. Хуеплёт. Лепила и чепушила. Его потому и не запрещают, что все его построения не опасны существующему порядку вещей.
Миша сидел, прислонившись спиной к стене, и отгонял рукой дым.
– Не стоило здесь курить. Мы же задохнёмся.
– Не задохнёмся. Нам недолго осталось.
Гоген посмотрел на часы.
«Может, у него и телефон есть?» – подумал Миша. Странно. У Миши всё отобрали, даже ремень сняли со штанов.
Скоро послышались выстрелы, короткие вскрики, команды, и по коридорам затопали тяжёлые башмаки. Звонкий девичий голос прокричал за дверью:
– Товарищ Гоген! Ключей не нашли! Отойди, взрывать будем!
Гоген вскочил и заорал:
– Не надо ничего взрывать! Мы сами дверь вышибем!
Гоген подхватил скамью и с разбегу стал таранить дверь. Миша, превозмогая боль в ногах и руках, тоже схватился за скамью. Вдвоём они выбили дверь вместе с дверной рамой. По школе рыскали самохинские боевики, добивали раненых. Миша увидел мёртвого сержанта, скрюченного у стены с призовыми кубками в коридоре, увидел, как ползёт, пытаясь укрыться в кабинете, майор, а за ним тянется кровавый след. Боевик подошёл к ползущему майору и ударом ноги сломал ему позвоночник. Майор задёргался. Боевик сказал с нотками сострадания в голосе:
– Сейчас всё кончится, майор!
Опустился на колено, взял голову майора в руки и резким поворотом сломал шею. Майор стих.
Миша безвольно стоял посреди коридора, его штаны без ремня свалились на бёдра. Боевик, убивший майора, вытянул из форменных брюк трупа ремень и кинул Мише:
– Давай, товарищ! Не спи! Надевай! Надо мотать отсюда по-быстрому.
В группе было одиннадцать боевиков, включая трёх молодых женщин, которых звали, конечно же, Гудрун, Ульрика и Ирма. Приехали на двух микроавтобусах с тонированными задними стёклами. Выездная группа майора из семи человек была уничтожена полностью. Потерь среди самохинцев не было. У двух были ранения, но лёгкие: одного пулей задело, второму битым стеклом рассекло ногу. Раны обработали и перевязали уже в дороге. Освобождённых Гогена и Мишу усадили в один из автомобилей, и машины рванули по дороге из города.
Свернули на просёлок, долго пробирались по лесу, потом снова вынырнули на трассу и понеслись. Через пару часов заехали на ферму, оставили в большом сарае микроавтобусы, пересели на четыре джипа и снова отправились в путь. На ферме молчаливые таджики дали в дорогу еды: хлеб, сыр, молоко и корзину свежих овощей. Миша на заднем сиденье джипа с удовольствием ел. Всё это было похоже на пикник, рыбалку или поездку к морю. Самохинцы много шутили, смеялись. Трудно было поверить, что эти весёлые молодые мужчины и женщины всего несколько часов назад методично убили семерых копов. Куда они едут и что их ждёт впереди, Миша старался не думать.
В конечном итоге всех нас впереди всегда ждёт одно и то же. Зачем же волноваться? Миша был рад тому, что вырвался, был рад, что находится в весёлой и дружелюбной компании и что ему дали поесть. После того как группа майора схватила его на улице и увезла в спортшколу, а это было больше суток назад, еды он не видел, а водой только плескали в лицо после пыток. Поев, Миша задремал.
Разбудили Мишу, когда кавалькада приехала на базу. Это была какая-то лыжная станция на холме. Боевики выгрузились, разошлись по корпусам. Гоген ушёл с Гудрун. Мишу взяла к себе Ульрика. Она сказала:
– Я о нём позабочусь.
Миша внимательно оглядел Ульрику. Она была неопределимо юной, на вид ей можно было дать от 17 до 22 лет, облачена не в камуфляж, а в модный спортивный костюм, тёмные волосы убраны в конский хвост. Боевики относились к ней с каким-то подчёркнутым уважением.
В комнате девушки был душ. Ульрика выдала Мише полотенце и отправила мыться. Миша разделся догола и встал под тёплые струи. Через несколько минут вошла обнажённая Ульрика. Миша заметил, что внизу у неё не всё выбрито, а оставлена аккуратная полоска. Миша прикрыл срам рукой и скорчился. Но девушка не смущалась. Она намылила мочалку, выключила воду и стала мыть Мишу, осторожно обходясь с синяками и кровоподтёками. Спросила:
– Больно?..
Миша кивнул.
– Били… но я ничего не сказал.
– Я знаю.
– Да мне и нечего было говорить. Я же сам не понимаю, как это всё… Вот только с Викторией однажды встречался, с дочкой Самохина, она мне что-то рассказывала, но ведь ничего такого…
– Они думают, что Виктория – руководитель подполья. Но это не так. Наоборот. Она не хотела. Она хотела, чтобы всё осталось просто… по-человечески… Вот, Костя Самохин, был такой писатель и неплохой человек, но спился, запутался, застрелился. И никакой философии. Она сопротивлялась.
– Где она сейчас?
– Для неё всё закончилось.
Ульрика закончила мылить Мишу, намылила себя той же мочалкой и, включив воду, встала под душ вместе с Мишей. Миша стыдился, старался отворачиваться, но не смог удержаться от природной реакции: его уд напрягся и затвердел, он выпирал из тела Миши и задевал бёдра Ульрики. Девушка спокойно и просто присела на корточки и взяла губами. Вода падала на её распущенные мокрые волосы, которые видел под собой Миша, Миша почувствовал, что теряет сознание, схватился за какую-то трубу, чтобы не упасть, но труба оказалась горячей, и он вскрикнул. Девушка не оставила его, но ускорилась, и Миша разрядился с высоким стоном. Ульрика выплюнула тягучее и, набрав в ладошку воду, прополоскала рот.
Вскоре Миша, блаженный и обессиленный, лежал на свежем хрустящем белье в кровати, а на плече у него примостилась юная террористка. Миша, как всегда в таких случаях, чувствовал себя в долгу и сказал:
– Я тоже хотел бы… тебя… поцеловать там.
Ульрика подняла голову и улыбнулась, обнажая белые зубы с остренькими клыками.
– Не волнуйся. Я сделала это не для тебя. Мне самой захотелось.
– А я вот всегда думал… зачем девушки это… ведь в этом не может быть для девушки физиологического удовольствия?
Ульрика постучала себя пальцем по лбу:
– В уме. Всё удовольствие в уме. Да и вообще всё. Весь мир – только в уме. Остальное иллюзия.
Миша гладил её высушенные феном волосы и смотрел на смуглую спину. Увидел интересное: под правой лопаткой была выбита татуировка.
– О, деванагари! Погоди-ка, сейчас прочитаю… ну да, понятно. Здесь написано «Самохин». Только с двумя ошибками. Видать, кольщик нетвёрдо знал санскрит.
Девушка подняла брови насмешливо и спросила:
– Правда, профессор? Ну и какие же вы видите ошибки?
Миша переменил позу, прилёг сбоку от Ульрики, лежащей на животе, и стал объяснять, водя пальцем по татуированной коже.
– Тут точка. Это анусвара, редуцированный и назализованный звук «м», но дальше идёт обычная «ма», и получается двойной «м». А после «на» надо было поставить такую как бы запятую внизу, это называется вирама, без неё звук читается не как «н», а как «на». Итого получаем «сам-мохина». Саммохина. Вместо Самохин. Вот так.
Ульрика перевернулась на спину, открывая живот с глубоким пупком и маленькие груди с твёрдыми коричневыми сосками, при виде которых у Миши начала скапливаться во рту слюна.
– Всё правильно. Так и было задумано. «Сам-мохин» с санскрита можно перевести как «собирающий иллюзии». А «Саммохина» – это я. Это моя фамилия.
Миша кивнул.
– В смысле, так у вас…
– Нет, просто моя фамилия. Вика моя мать. Она оставила фамилию своего отца. Я тоже. Я его внучка.
Мише как-то сразу расхотелось прильнуть к соскам губами, и начавшее было снова набухать внизу обмякло. Он сказал ошарашенно:
– И т-т-ты тут… как бы… главная?..
– Я наследница. Во мне дух и тело Самохина. Но есть старшие товарищи, которые всё организуют, конечно. Я же просто девчонка. Которой нравится то, что обычно нравится девчонкам. Всё, что в уме…
Ульрика откинула одеяло, которым Миша частично прикрыл себя, и увидела стыд, страх и сморщенное смущение.
– Ладно. Давай поспим. Надо поспать. Надо отдохнуть хорошенько.
И они действительно вскоре уснули.
Миша утратил ощущение дня и ночи, но, когда он проснулся, в узком окне было сумрачно, только белые столбы света от прожекторов мелькали. Проснулся от шума. Снова грохотали в коридорах тяжёлые ботинки, и ещё выла сирена. И вертолёт. Над базой висел вертолёт.
Ульрика, не говоря ни слова, вскочила, оделась и выбежала, Миша – за ней, натянув брюки на голый зад. Заглушая гул лопастей вертолёта, хрипел громкоговоритель:
– Самохинцы! Сдавайтесь! Вы окружены! У вас нет никаких шансов! Но можно избежать кровопролития. Если вы сдадитесь, мы гарантируем вам жизнь!
– А мы гарантируем вам смерть, – негромко сказал оказавшийся рядом с Мишей сосед по чулану, Гоген. Гоген выглядел свежим, борода была вымыта, острижена, уложена.
Открылась автоматическая дверь большого гаража, и выехал бронетранспортёр с зенитным пулемётом. Теперь прожектор ударил снизу вверх, быстро нашёл барражирующий вертолёт, и в считаные секунды дело было сделано: исполосованная очередями вертушка свалилась на землю за базой и взорвалась.
Из того же гаража выбрался второй бронетранспортёр и, взревев мотором, бросился на дорогу, поливая окрестности огнём. Вокруг базы стояли окружившие самохинцев гвардейцы на легковушках. Машины начали гореть, люди – кричать и умирать. Оставшиеся бежали.
Всего на базе оказалось не меньше роты самохинских боевиков. Около двадцати со стрелковым оружием вышли на зачистку окрестностей. Остальные покурили на крылечках и вернулись в корпуса. Миша пошёл за Гогеном в кабинет администрации, где у боевиков был устроен штаб.
– Мы сейчас уедем отсюда? – спросил Миша.
– Зачем? – пожал плечами Гоген.
– Но… ведь власти могут послать сюда армию!
– Армия на нашей стороне. Думаешь, откуда у нас «коробочки»?
Миша снова был ошарашен:
– Почему тогда…
– Это агония. Они приближают свой конец. Скоро всё кончится.
Миша вспомнил песенку друга юности, Кожемяки: «Скоро кончится всё, ветер нас унесёт, в край, где сбудутся наши мечты…»
Вдруг понял, что напевает вслух. Гоген слушал внимательно и улыбался.
– Да, именно так. Ветер. Это стихи Самохина?
– Нет, не совсем, хотя…
Миша вспомнил, что Кожемяка был одним из совсем-совсем немногих людей, которым нравились книги Константина Самохина. Гоген обратился к Мише:
– В общем, товарищ Миша. Я предлагаю тебе стать одним из нас. Стать самохинцем. По правде говоря, у тебя нет выбора. И не было. Никогда.
Миша усмехнулся:
– Майор говорил, что, если я назову десять имён, меня определят в санаторий. А там психологи, медсестрички…
Гоген покачал головой, открыл ящик стола, взял пачку фотографий и кинул на стол.
– Смотри.
Миша присел к столу и увидел.
– Реабилитационный центр. Мы хотели освободить. Но не успели.
Миша закрыл глаза руками. Гоген убрал фотографии.
– Но… я так и не понял… в чём, собственно, состоит учение? И при чём тут Самохин? Писатель-юморист, соцреалист, алкоголик и самоубийца.
– Всё началось с кружка энтузиастов, которые решили разобраться, почему в меру счастливый, здоровый и успешный совпис из Красноярска отправился в крымский дом творчества, чтобы застрелиться. Версия с алкоголизмом не выдержала критики. Самохин был алкоголиком не большим, чем все остальные советские граждане той поры. Стали изучать тексты. И нашли, что практически в каждом рассказе – двойное дно. Вот, например, человек приходит к другу-строителю взять извёстки. А тот ему: моя сыплется, лучше возьми у такого-то. Потом к продавщице за сардинами. А та ему советует лучше взять колбасу. Потом к нему самому приходят пошить брюки, а он отправляет хорошего знакомого к другому портному. Нам говорят: вот оно, всё тут. Но это не так. Всегда есть другое. А здесь извёстка сыплется. Сардина только выглядит как сардина, но никто не знает, что это на самом деле. И штаны скроены кое-как. Мир шит белыми нитками. И швы видны. Но есть другое. И нам надо туда. Нам всем. И желательно сразу.
– М-м-м-манихейство какое-то!
– Самохинство. Но можно и так сказать. Манихеи были оболганы.
– И что дальше?
– Дальше была тихая работа. Кружок ширился. Множился. Вот военные, например. Особенно те, кто в войсках стратегического назначения. Они же постоянно рядом с этим. Что специально создано. Для всех нас. Чтобы вместе и сразу. Они почувствовали своё, родное.
Миша отчаянно завертел головой.
– Не было! Не было ничего такого! Самохин, он весёлый и добрый! Он любил жизнь!
Гоген вздохнул.
– Да какая разница? Самохин, не Самохин… это же просто имя. Могли взять другое имя. Другие книги. Или, например, фильм. Дело не в этом.
– А в чём?
– В том, что устали мы. Мы все устали. И хотим одного: чтобы всё это побыстрее закончилось.
– А вы уверены, что там что-то есть? Что-то другое? А вдруг там совсем ничегошеньки нет?
– О, совсем ничего нет! Это было бы прекрасно. Но – есть. Однако мы должны оказаться там все и сразу. Только так это сработает. Доктрина Страшного суда: все должны умереть, все – до последнего муравья, тогда все и воскреснут. А до той поры будет некий дуализм: мы как бы тут и как бы есть, но не на самом деле. Они – там и как бы нет, но на самом деле только там и есть настоящие брюки… Очень важно, чтобы все. Если хотя бы один ум останется неуничтоженным, то он регенерирует иллюзию и в неё будут затянуты все остальные души. И этому не будет конца. Сансара.
Мишу накрыла такая апатия, словно всё уже и правда закончилось.
– Значит, вы захватите власть и устроите ядерную войну, чтобы убить всё живое на планете.
Гоген расхохотался.
– Вы слишком прямолинейны, Миша. Нет, но мы готовы. Учение состоит в том, что мы всегда готовы. Почитайте вот лучше.
Гоген протянул Мише листовку с золотого цвета звездой, под которой красными тяжёлыми буквами был набран заголовок: «ПРАВО НА СМЕРТЬ».
«Великий Карл Маркс говорил, что господствующей в обществе идеологией всегда является идеология господствующего класса. Сегодня господствующим классом является крупная буржуазия, а официальная идеология называется "гуманизм" и провозглашает "ценность каждой человеческой жизни". Но это идеология буржуазии. В том смысле, что буржуазия имеет в виду ценность, сверхценность, абсолютную ценность своей жизни, жизни каждого из представителей своего класса. На жизни рабочих, крестьян, солдат, курьеров, официантов и таксистов ей плевать. Всегда было и будет плевать. Карл Маркс понимал это. И понимал, что в этом слабость буржуазии. Он увидел, что пролетариат может стать новой аристократией, потому что аристократа всегда отличало холодное презрение к смерти. А пролетарию нечего терять, кроме своих цепей, кроме своего сансарического тела, созданного кармой. Верный ленинец, истинный марксист Константин Саммохин провозгласил, что жизнь пролетария в майя-сансаре не имеет никакой цены. Не обладает никакой ценностью. Пролетарию в майя-сансаре нечего терять. Вообще нечего. Пролетарий может и должен свободно, радостно умереть. Об этом рассказы Саммохина "Железная рука", "Чёрная суббота", "Несознательный Иванов" и многие другие. И своим собственным Последним Актом Добровольного Освобождения…»
Миша прекратил читать.
– Мешанина какая-то. Маркс, буддизм, Самохин – всё в одну кучу.
– Не буддизм, а веданта. Три родника, три ключа учения: марксизм, адвайта-веданта и прозрения учителя. В должном толковании, разумеется.
– Ладно. А что дальше. Что дальше-то?..
Гоген не успел ответить. В штаб зашли несколько боевиков, очевидно высокого ранга. Занесли массивный спутниковый видеотелефон. Связист вопросительно взглянул на Мишу.
– Пусть остаётся, – разрешил Гоген.
На экране появился мужчина в военной форме.
