Вадим Юрьевич Емельянов
Времяоник
Я чувствовал, что когда-нибудь моя жизнь будет подвергнута осмыслению моим повзрослевшим интеллектом и даже описана в книге. Эти ощущения вызывали у меня улыбку снисходительного одобрения.
Возможно, кто-то руководил мной, когда я для тренировки начал сочинять повесть, наподобие "Таинственного острова" Жюль Верна. Эту книгу я тогда не читал. Сюжет мне рассказал брат. Мне хотелось сравнить то, что я напишу и то, что потом прочитаю.
Я исписал три тетрадки. Было множество грамматических ошибок и несуразиц. Читалось как пародия на Жюль Верна. Позднее я сдал повесть в макулатуру.
На уроках, когда было скучно, я чертил контуры космических кораблей, роботов. Было приятно фантазировать свой мир ограниченным пространством корабля, это успокаивало.
* * *
Брат увлекался химией. Из шкафа, где он хранил реактивы, все время чем-то воняло. Я помогал ему, но больше был зрителем красивых опытов и ярких фейерверков, для которых использовалась сера со спичечных головок.
Мы строили из пластилина город, закладывали внутрь взрывпакеты. Потом начиналось сражение. Солдатики из обломков спичек, маленькие пушки из бумаги. Все горит, стреляет. А порой начиняли всяческими пиротехническими средствами горку пластилина и любовались извержением вулкана.
Когда накатывало тихое настроение, вспоминались родные места, – доставали чемодан с фотографиями. Вот они, родственники – деды, прадеды.
По материнской линии предки были крестьяне, по отцовской – рабочие и железнодорожники.
Я узнал, что отец пишет заметки и фельетоны в газеты. Прадед тоже писал рассказы. Сохранились рукописи. Среди них отрывок семейной хроники.
Начиналась наша родословная с прадеда Степана Юнишева, родившегося в 1813 году, через год после изгнания французов. В двадцать лет бравый черноволосый парень, житель Старого Оскола, женился на дворовой девушке Марии. Мария была красавицей, и помещик потребовал свою крепостную по праву “первой брачной ночи”. Степан не отдал молодую жену барину на бесчестие. Степан и Мария бежали в лес, где скрывались несколько месяцев. Помещик объявил розыск, и за Степаном и Марией стали охотиться. Много невзгод пережили они тогда. Степан решил отомстить барину и поджег льномялку. Его схватили, жестоко посекли розгами и сослали в Сибирь.
Через Поволжье, Уральские горы по Московско-Сибирскому тракту пригнали Степана и Марию в село Кийское, что расположено на реке Кия на водоразделе рек Чулым и Томь. Пять тысяч километров преодолели они за полгода и к весне оказались в земледельческом районе Западной Сибири. Там, как и на родине, был чернозем.
Степан и его красивая синеглазая жена появились в Кийском летом. Босые, в истрепанной одежде, но счастливые, полные надежд на вольную жизнь. В Сибири существовал дух коллективизма и взаимопомощи, без которых невозможно было бы выстоять перед суровой природой. К “пришлым” было оказано бытующее у народа Сибири гостеприимство.
Степана и Марию приняли пасти скот, им отвели угол в избе, дали одежку. Так началась их сибирская жизнь.
К сожалению, рассказ был короткий. Почти ничего не было известно о других предках. Внук Степана и Марии, Лукьян, воевал в русско-турецкую, умер в начале Великой Отечественной Войны. Его внук Николай прошел Финскую и Отечественную.
Войны, войны… Именно они – вехи жизней, таких далеких, но дорогих. Грустно.
* * *
Мама родилась в сорок втором году. Шла война, жили в впроголодь. Мама была слабенькой и болезненной, некоторые думали, что она не выживет. Деда Ивана несколько раз забирали на фронт, но возвращали уже с вокзала: некому было работать на авиационном заводе.
Мама рассказывала, что на всю жизнь ей запомнилось, как они с бабой Аней ходили к деду Ивану на завод, носили обед. Помнит она колонны пленных немцев, топот их сапог.
Один брат бабы Ани, Михаил, был танкистом, другой, Николай, служил в пехоте.
Брат бабы Шуры, тоже Михаил, был артиллеристом, У него была сложная судьба. Возвращаясь домой с войны, он был проездом в Риге и в гневе застрелил какого-то хама. За это его сослали в Сибирь, где он работал железнодорожником.
В шестьдесят третьем году он погиб, попав под поезд.
Сложно прожить жизнь и не оступиться, не дать шанса злу спровоцировать тебя на роковую глупость.
* * *
В Белгороде остро чувствовалась прошедшая война: повсюду памятники погибшим воинам, в лесах заросшие траншеи, ржавые осколки снарядов, сообщения о школьниках, ставших жертвами неосторожного обращения с найденными боеприпасами.
4
Одноклассник Юра по секрету рассказал, что ему нравится Таня из нашего класса, но он не знает, как с ней поговорить.
– Чего проще, – сказал я, – пойдем.
Откуда взялась смелость? До сих пор я был застенчивым и молчаливым.
Таня шла из школы домой в шубке и красной шапочке. Я нагнал ее и полушутя произнес тоном Серого Волка из сказки:
– Какая красивая девочка, какая у тебя чудная шапочка! Куда ты идешь, милое дитя?
Таня улыбнулась. Мы заговорили об уроках, о погоде.
Так я подружился с Таней.
Из школы мы шли теперь вместе, останавливались у перекрестка и долго разговаривали.
Таня заходила ко мне домой, иногда помогала делать уроки, про которые я то и дело забывал. В то время я ни с кем не был так дружен, как с ней.
Я ее даже ревновал. Она что-то подарила однокласснику на двадцать третье февраля. Меня это злило.
На каникулы я уехал к бабе Ане в Калтан. И обнаружил там, что вовсе не скучаю без Тани. И усомнился, что люблю ее.
Но, увидев ее вновь, понял, что сомневался напрасно. Однако, нам пришлось расстаться: Таня поссорилась с новой учительницей, ставшей у нас классным руководителем, и перешла в другой класс. Я хотел было тоже просить о переводе, но подумал, что нехорошо будет выглядеть, если я буду за ней бегать. Любовь моя была тайной и безнадежной. Я слишком хорошо знал, чего хочу, и прекрасно понимал, что нам еще мало лет. К тому же, мне нравилась еще и Наташа.
…Милые сердцу эпизоды прошлого. Как живо они вспоминаются. Иногда кажется, что мгновения остались на четырехмерной киноленте бытия, что жизнь никуда не уходит, лишь сознание движется по времени как кровь по артериям…
* * *
Вокруг было много новостроек. Я любил играть там с друзьями в прятки и “квача”, тот до кого касался квач сам становился квачем и должен был ловить другого. Забавно было убегать от сторожей или строителей. Обследованы были все подвалы, колодцы, гаражи, чердаки и крыши.
Когда построили детский сад и обнесли оградой, то я ходил по ней, воображая себя канатоходцем, и порой обходил вокруг всего сада. Ходил и по краю крыши пятиэтажки. Было боязно, казалось, колени не слушаются и вот-вот подогнутся.
Рядом с домом был технологический институт. На свалку выбрасывались списанные электроприборы. Мы с братом часто наведывались туда. Юным техникам там было раздолье.
От здания института – спуск к вокзалу, или – мимо кладбища и церкви – к водохранилищу, где можно было брать напрокат лодку.
На востоке, через овраг, грибной лес, дальше, как я уже сказал, тянулись яблоневые сады совхоза.
На юге, за школой, тоже овраг с узкой лентой лесонасаждений. Там можно было полазить по деревьям. У меня была любимая группа деревьев, росших так близко, что можно было перескакивать с ветки на ветку.
В школе приходилось драться. Были в классе такие, с которыми я предпочитал не связываться, а были и такие, кому я мог дать отпор.
Классе в четвертом образовалась своеобразная мафия. Несколько хулиганов объединились, чтобы быть сильнее всех. К счастью, каждый из них по отдельности не представлял для меня угрозы.
Однажды даже проходило что-то вроде соревнования, кто кого побьет. Я тогда сказал, что драться не умею, могу кого-нибудь покалечить. Собрал портфель и направился к выходу. Женя встал у меня на пути. Я пнул его по ноге, сильно, но не по коленной чашечке, не хотелось калечить, и ушел домой.
После того случая они подкараулили меня вчетвером в туалете.
– Ну, подходите по одному, – сказал я, встав на ступеньку и сделав замах ногой для большого пинка.
–
А ногами драться не честно.
–
А вчетвером на одного – честно? Стану я с вами договариваться, или подходите или проваливайте.
Женька попробовал зайти справа, став за деревянной стенкой. Я ударил по ней ладонью, он убежал.
–
Что, щенок, страшно? Куда ж ты в драку лезешь?
–
Ах ты…
Все-таки они хотели наскочить на меня кучей.
– А давайте попробуем вот так, – сказал я, делая вид, что макаю носок ботинка в унитаз, – ничего если я вас забрызгаю?
Я живо представил кусок грязи на ботинке, и мне не захотелось его пачкать.
–
Вот скотина.
Пришлось им уйти не с чем. Стас, который наблюдал происходящее со стороны подошел и сказал.
–
Ну ты даешь! Класс. Я уж думал забьют.
–
Это мне пришлось бы их забить. Ну пойдем на урок.
–
А ботинок вымыть?
–
Чтож его мыть? Он чистый.
–
А говно?
–
Вот еще! Я и не думал его пачкать.
–
Но я же видел, здоровый кусок на ботинке.
–
Наверное телепатия, сила внушения, – сказал я, а сам подумал, что это я дурака валяю. Обладая силой внушения неужели я не смогу сделать так, чтобы ко мне никто не приставал? Надо развить эту полезную способность. Я понял, что для внушения надо сначала себя убедить в том что внушаешь.
Конечно существуют трудновнушаемые, но драться в том возрасте еще никто не умел, и хватало одной решительности, чтобы укротить любителей командовать.
Но постепенно одноклассники учились драться. Некоторые ходили в секции бокса. А я предпочитал библиотеку. Правда, в секцию бокса тоже записался и сходил несколько раз. Двигался я быстро, но был слабоват, к тому же счел, что лучше поберечь мозги.
Из боксеров получались несносные задиры. Одного я попробовал проучить палкой, другому в дверной замок его квартиры затолкал спичку. Мне хотелось доказать, большей частью себе, что физическая сила не так уж важна.
Друзьям было со мной интересно, я много знал, умел найти развлечение. Во дворе меня звали “профессором”.
Довольно поздно научился кататься на велосипеде. Отец принес с работы монтажную каску, и я был вынужден надевать ее, садясь на велосипед. Впрочем, забота отца была напрасной. Он часто был охвачен беспокойством, имевшим порой самые нелепые причины.
* * *
Однажды, я узнал, что наша страна ведет войну в каком-то Афганистане, и там гибнут люди. Я слышал о приходящих издалека цинковых гробах, которые родственникам не разрешалось открывать.
Никто не мог мне объяснить, как в наше время возможна война, против которой написана масса умных книг.
* * *
Отец постоянно был в разъездах, командировках. Кроме нас у него была еще одна семья. Общение с ним было малоприятным, он имел вспыльчивый характер. С мамой они постоянно ссорились, отец всячески обзывал ее. Я не мог понять, зачем мама его терпит. В конце концов, я стал относиться к его присутствию как к неизбежной неприятности.
Брат не обращал внимания на скандалы родителей и умел находить с отцом общий язык. Я так не мог. Любое недоразумение заканчивалось вспышкой ругани. До рукоприкладства, к счастью, не доходило. Отец необоснованно обвинял меня в трусости и лживости, и мне скоро стало безразлично, что он обо мне думает. Он говорил, что приезжает в Белгород из-за детей. Мне же эти его приезды казались излишними.
Позже я узнал, что мой дед по отцу бросил свою семью, женившись после войны на фронтовой подруге, и больше не объявлялся, не интересуясь судьбой сына. Глубинные детские переживания не позволяли моему отцу поступить также со своей семьей, поэтому он и ездил к нам, пока не вернулся совсем.
5
Я давно принял решение написать книгу о своей жизни, подвергнуть рассмотрению все уголки человеческого сознания и окружающего меня мира. Я накапливал материал для будущего исследования, внимательно вслушиваясь и всматриваясь в происходившее внутри меня и вокруг.
А между тем событий в моей жизни было мало для такой книги, и это приводило меня в уныние, побуждавшее иногда к попыткам разнообразить существование. Хотелось сделать в жизни как можно больше. Хотелось получать больше впечатлений, чтобы появлялись новые ассоциации. Хотелось лепить свой мозг, создавая надежную рабочую машину. Я представлял себе, что со временем мой мозг станет для меня лабораторией, испытательным полигоном для новых идей. А мысли тянулись медленно и вяло, и я буквально засыпал на ходу. Да и здоровье оставляло желать лучшего. Сильные и частые головные боли портили настроение. Я начал подозревать в этом расплату за способность предвидеть будущее. Но я видел, что не смотря на это смогу сделать в жизни что-то серьезное. Но было непонятно, каким же путем я смогу выкарабкаться из того жалкого состояния в котором находился. Или я был слишком самокритичен? Даже не знаю, могу ли я быть объективен в этом вопросе. Но я понимал, что мне придется пойти на определенные жертвы. Всего в жизни не успеть.
Однако, я надеялся на скрытые возможности развития. Мало зная о практиках мировых религий, я искал собственные пути.
* * *
Как-то раз я лежал в инфекционной больнице с отравлением – съел что-то испортившееся.
Впервые я испытал тяжесть ограничения свободы. Делать было нечего, я скучал, и было так тоскливо, что слезы наворачивались на глаза.
Попал в больницу я странно. Живот болел несильно. Надо было очистить желудок содовой водой, но мне это показалось неприятным. Обратились в больницу. В результате пробыл в заточении десять дней.
В больнице меня ничем не лечили, больше исследовали. Я засомневался в истинности болезни. Возможно, мне просто был нужен подобный опыт.
* * *
У мамы часто болело сердце. Вообще ее здоровье было неважным. Я очень переживал по этому поводу. Стоило ей пожаловаться на недомогание, как у меня что-то обрывалось в груди. Врачи говорили, что это у меня возрастное.
* * *
Не все, чему нас учили в школе, вызывало мое одобрение. В частности, отношение к человеческой личности. Чудовищные страницы истории прикрывались фиговым листом школьной морали. Исторические объяснения были простенькими.
Дискуссии с учителями оставляли чувство неудовлетворенности, даже когда учителя соглашались со мной.
Меня заинтересовали вопросы морали и нравственности. Захотелось найти истинные основы этики.
Некоторые моменты бытия ставили меня в тупик. Так, рифмованные строчки грязной матерщины на стене дома, обернулись для меня проблемой: должен ли я буду написать о них в своей будущей правдивой повести? Вопрос решился сам собой. В дальнейшем я встретился с таким количеством ругани, что не стоит и вспоминать.
Желание написать в отдаленном будущем жизненную исповедь требовало самодисциплины, хотя бы относительной чистоты человеческих отношений, а жизнь неумолимо забрызгивала меня грязью. Так найденные друзьями порнографические открытки требовали от меня обстоятельного исследования их влияния на детскую психику. Как же они повлияли? А никак не повлияли. Всему свое время, решил я тогда, явно что-то прозревая сквозь завесу времени. В ту пору хотелось чистой душевной любви, а секс воспринимался странной работой по производству детей.
* * *
Мне пока не удавалось отчетливо предвидеть события. Даже себя порой не удавалось уберечь. Я был подвижным ребенком и однажды, сбегая с горы, запнулся об натянутую проволоку и чуть не расшибся насмерть, еле отдышался. Эта травма позднее сказалась искривлением грудной клетки. Почему я не смог себя остановить? Может быть, в то время я считал свою способность произвольной и не прилагал усилий к предвидению. Этот случай заставил меня задуматься.
Я стал размышлять о возможных событиях, пытался строить прогнозы, модели своего будущего. Я понял, что заниматься этим необходимо, чтобы некая сила уже не раз проявлявшаяся в моей жизни могла вплетать в мои размышления знания о будущем.
6
В детстве у меня болели глаза. Конъюнктивит или золотуха. Врачи были глубокомысленно противоречивы. Никакие средства не помогали. Может быть поэтому мама и бабушки решили меня окрестить.
В Калтане церкви не было, и нас с братом крестили в соседнем городе. Час езды в душном автобусе сильно утомил нас. Меня мутило, и перед совершением таинства вырвало. Священник сказал, что времена безбожные, даже дети попадают под атеистическое влияние. Нечистая сила боится крещения и уходит. Мы успокоились. Поп крестил нас, затем мы причастились.
Баба Шура радовалась: “Будет кому за меня свечку поставить. Ты уж запомни, как помру – сходи в церковь”. Баба Аня ни о чем не просила.
По крупицам знакомясь с православной верой, я с болью в сердце понимал, насколько я ограблен атеистической идеологией.
Верить или не верить? Можно ли без веры гармонично устроить внутренний мир, избавиться от страха за завтрашний день, за жизнь близких и свою собственную?
Жить без веры означало жить в страхе, не видеть смысла во внутреннем саморазвитии и совершенствовании. Чаще всего люди стараются не думать об этом и тем самым обкрадывают себя, а потом начинают обкрадывать других.
Я решил, что полезнее для меня будет верить в вечную жизнь и во всемогущего доброго Бога. Но этому еще предстояло научиться, преодолевая суетное беспокойство, развивая себя, постигая жизнь мира.
Я надеялся на Бога, обращался к нему с вопросами. Вряд ли можно назвать молитвой тот разговор, который я пытался вести. Молиться я так и не научился.
Меня привлекали две исторические фигуры: Сократ и Христос. Влияние их на развитие человечества огромно и судьбы схожи. Я уже тогда помышлял о литературной работе, которая отчасти сродни лицедейству, и пытался вжиться в их образы, понять их мироощущение.
Пожалуй, тогда душа моя достигала наиболее гармоничного состояния, принимая мир таким, каков он есть. Это было прекрасно. О Христе я не думал как о Боге, скорее как о друге. Так мне было проще.
Но не мог я довольствоваться верой, а стремился к знанию. Интерес к религиозному мироощущению был моей верой.
Повсеместно проводимая атеистическая пропаганда вызывала у меня больший интерес, чем ортодоксальные взгляды. Я не читал библии. У меня сложилось свое представление о Христе. Я не понимал, почему коммунисты не признают христианства. Казалось бы, Христос и был первым революционером, коммунистом (хоть и не от мира сего).
Современные коммунисты казались лицемерами, одержимыми страстями. Позднее, когда я стал знакомиться с историей христианских церквей, я понял, что коммунистическая партия тоже вроде церкви, провозгласившей «строительство царства Божия на Земле», но почему-то слабо верящей в эту затею.
* * *
Иногда меня посещали религиозные настроения. Это удивительное ощущение преданности Богу, покорности судьбе. Я размышлял о возможности существования космического разума. Естественным желанием было вступить с ним в контакт, но как? Единственной разумной мыслью мне показалось – определить свои собственные желания и устремления, а уже потом искать союзников. Может быть, найдутся силы, которые захотят мне помочь. И я записал:
"Я, ищущий блага людям, Дмитрий Юнишев, перед светлым разумом космоса и перед самим собой клянусь, что употреблю все свои силы, а если потребуется, отдам жизнь для постижения вселенной и процветания человечества, и да поможет мне в этом мой разум и совесть, которые объединяю с разумом и совестью всех людей, живущих на Земле.
Клянусь, что не отдамся во власть порокам и страстям, не сделаю ничего, за что мог бы себя упрекнуть”.
Клятва постоянно забывалась, время и силы я расходовал беспорядочно и частенько нарушал данное обещание.
* * *
Я не верил в древние сказки о сотворении человека. Эволюционная теория происхождения выглядела убедительнее. Развитие от обезьян до человека и далее к сверхчеловеку или регресс от первочеловека к обезьяне, что лучше? Мы как бы находимся посередине и не можем определить, куда движемся.
Можно говорить о первородном грехе, явлении непонятном и трудно объяснимом, а можно – об инстинктах и животном начале, что более определенно.
Инстинкты в себе стоит подавлять. Зачем они, если есть интеллект? Конечно, зачастую они спасают людей, когда разум бывает бессилен, но это говорит, скорее, о слабости современного интеллекта.
Итак, да здравствует саморазвитие и самосовершенствование.
Слова Екклезиаста запали мне в память, и жажду мудрости лелеял я в сердце своем. Я не видел причин, по которым мудрость должна умножать скорбь. Мне казалось возможным отделить интеллект от чувств. Они не должны были пересекаться.
Цель жизни я перед собой так и не поставил, но утвердил стиль поведения – четкость разумного мышления, постоянный поиск закономерностей. Стремясь понять мир, я искал максимальной полноты переживаний, преодоления себя. Я хотел борьбы, хотя и был ленив. Наверно можно сказать, что моя душа жила отдельно от тела. Но звучит как-то глупо. А если сказать, что мой интеллект не принимал в расчет состояние своего тела? Уж не дурак ли я? Но зачем ленивому борьба?
* * *
Мне были близки образы Сергия Радонежского и Серафима Саровского, но остальные лица, изображенные на иконах почти ничего не говорили моему сердцу. Мне казалось странным, что в церкви нет портретов Пушкина, Гоголя, Толстого, Достоевского, Менделеева, Ломоносова, Чайковского. В чужой монастырь со своим уставом не входят, говорит народная мудрость, но стать церковным человеком я мог только при совпадении уставов, моего внутреннего и того который я наблюдал в церкви.
* * *
Однажды, в соседнем доме умер мужчина. За два дня до этого я видел его идущим с женой и сыном. По дороге домой, они разругались и подрались. Мужик был пьяным.
Я играл на улице и услышал оркестр. Приятель позвал меня смотреть на похороны, и я не стал отказываться. С тех пор я стал задумываться о смерти. Мне снились эпидемии, черные флаги на многоэтажных зданиях, гробы, могилы.
Это были не первые похороны, которые я видел, но именно они вызвали у меня чувство страха, надолго заняв мой мозг бесплодными размышлениями о бренности жизни. Часто чувствовалась бесконечная отрешенность от мира, несерьезность происходящего. Мир представлялся мне неразумным и чуждым.
Жить было возможно, только забывая о поисках смысла бытия. Спасение я находил в художественной литературе, которую читал запоем. Дюма и Марк Твен были моими любимыми авторами.
7
Отрадой детства были поездки на Черное море. В первый раз мы остановились в Гудауте. Сняли комнатку в двухэтажном домике, в километре от моря.
Невозможно было предположить, что через десять лет в этом городе будут “воевать” бандиты. Нет, кажется, ни о чем таком я тогда не думал, не до того было.
Море укачивало, завораживало, занимало собой все мысли и чувства. Интересно было бы жить в море, подобно дельфинам. Тишина, покой, никакой цивилизации.
А если уйти туда с подружкой, завести детей? Одно плохо: женщины, живя в воде, вряд ли сохранили бы свою красоту. Неизбежны физиологические изменения. Но, наверное, у потомков сложился бы иной эталон красоты. Как, однако, непросто менять что-то в жизни.
Море определенно тянуло меня внутрь водных толщ. Если киты чувствуют зов суши и порой выбрасываются на берег, то отчего бы человеку не слышать зов моря? И не важно, что прошли миллионы лет с тех пор, как неразумные наши предки вышли на сушу. Что-то сохраняется в естестве разума. Ах, море, море! Хорошо, что ты есть на свете.
* * *
Возможно, киты выбрасываются на сушу с единственной целью – донести до людей понимание общности, преемственности, взаимосвязанности разума на Земле. Вдруг, если люди поймут это, киты перестанут совершать самоубийства?
8
В пятом классе я увлекся поэзией. В школе проводились конкурсы декламации. Поначалу я в них не участвовал, так как слегка картавил и, вообще, мямлил. Но со временем преодолел стеснительность и даже получал почетные грамоты на конкурсах. По литературе у меня была твердая пятерка.
Вначале я очень волновался, выступая, биение сердца учащалось. Наверно, я инстинктивно стремился к успеху. С годами я стал спокойнее относиться к вниманию окружающих. Иногда хочется пережить прежние остроту чувств и ясность мыслей, но зрители меня уже не заводят.
Пробовал писать стихи. Они были вздорными, но я не отчаивался. Наоборот, меня интересовали вопросы психологии развития мышления и я любил экспериментировать с потоком сознания.
Искусство не было для меня целью. Занятия приучали к самодисциплине, самопознанию, терпению.
Побывал на занятиях литературной студии "Надежда" у одного журналиста. Тогда я уже был уверен, что напишу повесть о своей жизни.
Я решил попробовать себя в серьезном творчестве.
Когда появились мои первые рассказы, студия закрылась. Руководитель уехал в Москву. А я продолжал творить.
Я могу писать по сотне
И по тысяче стихов,
Но хочу сказать по правде:
Я не очень-то готов
К деньгам, почестям и званьям,
И толпы рукоплесканьям.
В руки мне попался блокнот, пригодный для записей, и я завел дневник. Записывал обрывки мыслей, интересные сведения, цитаты, вклеивал интересные статьи из газет и журналов, сочинял стихи. Вздора хватало, но со временем мышление мое упорядочивалось.
Записывание в дневник позволяло избавиться от надоевших мыслей. Почему-то мышление склонно зацикливаться, снова и снова повторяя уже продуманное, ничего не прибавляя к тому, словно боясь остановиться. Возможно, именно такой склад ума и позволяет оставлять след во времени.
Иногда казалось, что размышления произвольны и в разное время могут приводить к разным выводам. В дневнике я учился думать. Несколько поздновато, но не безрезультатно.
"Как коротка жизнь. Когда человек достигнет физического предела жизни в двести лет, будут говорить, что и этого мало. Но зачем вообще жить, страдать? Ограниченный срок жизни, даже миллион лет, теряет смысл, если потом умирать. Имеет ли смысл существование человечества в целом, не погибнет ли оно? И зачем мне память потомков обо мне, зачем?"
Тогда много говорилось об угрозе ядерной войны. Я тоже думал об этом.
"Волненье бьет в висок,
Взметая тучи к небу,
На нас идет поток
И смерть, и ад, и пепел.
Все ближе рвет метал,
Сметает дом за домом,
Идет смертельный шквал.
Последний миг настал.
Но хочется сказать
Последние два слова:
Как подло убивать!
Как глупо умирать!"
Трудно сказать, боялся ли я войны. Скорее всего, нет. Но иногда мне снились пугающие сны. Что-то было не в порядке с небом.
"Каждый человек должен по мере сил, своим трудом, поднимать цивилизацию на новый уровень. Человек, использующий физическую силу, делает мало; лишь используя ум, можно совершить многое. (Тоже мне, подъемный кран нашелся.)"
"Жизнь – комедия, люди – комедианты. Каждый игрок стремится больше урвать. Кому дан дар, тот берет благодаря ему. Кому не дан, тот хитрит. Комедия!
Мне кажется, я – Бог, которому было скучно и он, создав этот мир, переселился в меня, забыв все свои знания. Чтобы развлечься. (И в других тоже Бог). Невозможно жить, все зная, вот Бог и "забыл"".
Постепенно стал проявляться конфликт между плохим и хорошим, существовавшим во мне. Я продолжал думать.
"Во мне существуют как бы два человека. Один – большой человек, чистая душа, стремится к высокому, честен и наивен. Другой – подлец и негодяй, циник, свинья. Первый, к счастью, руководит мной, но когда я один, второй иногда берет верх.
Почему приносить людям добро – есть высшее счастье? Может быть потому, что чувствуется, что ты полезен людям, что живешь не зря, что останется память о тебе. Но, с другой стороны, люди не забывают и зло. Можно и запутаться".
"Впрочем, можно ли относиться к жизни серьезно? Несерьезность спасает нас от мозговых перегрузок”.
Бывало это, и нередко.
Я в глубине души страдал,
Судьбы крутил тогда рулетку,
"Быть иль не быть" вопрос решал.
И ставил я на карту сразу
Не сбывшиеся все мечты,
Но не внимал судьбы приказу
Уйти от этой суеты.
* * *
Развлекаясь с игральной косточкой, я поставил эксперимент – попытался предугадывать выпадающие числа.
Несколько раз мне это удалось, но я утомился и перестал угадывать. Способность эта восстановилась через несколько месяцев, но опять ненадолго. Причиной тому была не столько утомляемость, сколько необходимость восстанавливать чистоту сознания, чтобы мысли не возникали на основе прошлого опыта. Каждый раз память должна быть “чистой”
Я решил тогда, что мог бы таким образом выигрывать в рулетку. Но в стране еще не было казино, а в “спортлото” надо предвидеть слишком много цифр.
* * *
Одноклассники любили рассказывать о драках, в которых участвовали. Сколько уязвленного самолюбия! А чего ради драться? Меня как-то остановили на улице пацаны.
– Эй, стой, иди сюда, – окликнул меня самый маленький. Пацанов было трое, все ниже меня ростом. Я подошел к ним, и заметил, что в стороне стоит еще кучка.
– Где живешь?
Я решил, что они не должны заметить моего волнения и, как можно спокойнее, ответил, махнув рукой в сторону дома:
– Да вон, на горе.
– Эй, идите сюда, – позвал маленький пацан группу поддержки, но она чем-то была занята.
Драться мне совсем не хотелось, я был в чистой одежде. Вид у ребят был беспризорный, и, как мне показалось, несчастный. Мне они напомнили одноклассника Юру из многодетной семьи, постоянно голодного, бегающего в школьную столовую за кусками хлеба. Один он стеснялся ходить туда и постоянно звал кого-нибудь с собой.
Что делать? Может быть попробовать их загипнотизировать? Они бандерлоги, я – большой желтый удав? Или попытаться прочистить им мозги. Соотечественники, блин! Но этот процесс длительный и нет возможности отследить результаты. Достаточно будет улыбнуться и поддержать разговор.
– Куда идешь?
– В театр.
– Деньги есть?
Я нащупал в кармане двадцать копеек и протянул инициативному малышу.
– Из сорок первой знаешь кого-нибудь?
– Нет.
– Это хороший пацан, пусть идет.
Я тоже так думал и поспешил ретироваться. Как все-таки поздно люди становятся взрослыми.
* * *
Отцу с работы выделили участок земли за городом, под дачу. Мы ездили туда по воскресеньям. Час езды на автобусе, двадцать минут ходьбы, и мы в овраге, поросшем травой. Это наш маленький участок. Стоит построить домик, и сажать огород будет практически негде. Ругаем коммунистов за их скупую благотворительность. Они будто боялись, что люди заживут слишком хорошо. В размывах белеет мел, дорога, проложенная трактором, тоже меловая. Вряд ли что-нибудь вырастет, но люди кругом работают, надеются. Говорят, если завезти чернозем, то можно будет и урожаи собирать.
Долгое время на участке валялась старая бомба. Обнаружили мы ее не сразу, может быть соседи спихнули ее к нам со своей территории. Крылышки ее проржавели и отломились, она уже не производила сильного впечатления. Но все же было трудно ее не замечать и работать рядом с ней. Саперы не забирали ее. Отец выбросил бомбу в болотце на дне оврага. И словно в насмешку, на соседнем пустовавшем участке обнаружили авиабомбу, толстую проржавевшую дуру килограммов в двести. Ее вполне могли привалить мусором и однажды весной, выжигая траву, стереть с лица земли наш участок. Впрочем, через какое-то время ее увезли.