Валерий Байдин
Быть русским
Блистательный город
Ночью с большой высоты все земные огни кажутся похожими. Светящееся человечество. Архипелаги народов, драгоценные блёстки городов. Пространство жизни, не ведающей границ. Франция возникла незаметно – вынырнула из облаков, показалась чёрным небом с незнакомыми созвездиями, их соединили серебристые и золотистые нити, медленно наполнились светом, скрылись за белёсым пологом, превратились в сплетение тонких сияющих корней. «Ризома культуры» – вспомнилось из прошлой жизни. Видимо, Делёз любил ночные полёты мысли…
Вспыхнуло и полетело назад многоточие синих огней, истерично взревели двигатели, самолёт бешено скакнул и покатился по бетону, теряя скорость. Воскресенье, 16 июня 1991 года, 21.50 по местному времени. Через четверть часа я помахал у выхода улыбчивым московским стюардессам:
– Счастливо!
И шагнул за борт, в неизвестность.
Ручеёк русской жизни быстро скудел – в узком русле длиннющего эскалатора, за поворотами стеклянных коридоров, в разноязыком, разноцветном море людей, снующих в дорогой голливудской массовке. Паспортный контроль, багаж, скучающие таможенники, выход в город и…
– Валери! – меня окликнули из толпы встречающих.
Я обернулся и протиснулся к друзьям:
– Невероятно! Вы… Париж… – мы обнялись с Брижит, – как я рад!
– И мы! Мы так тебя ждали!
– Наконец-то! – Филипп стиснул мою ладонь и произнёс голосом частного детектива: – Значит, сумел обмануть КГБ.
– Кажется, удалось, хотя… – шепнул я в ответ и под общий смех принялся тревожно озираться по сторонам.
Мозг заполнил веселящий воздух, вокруг мелькали вспышки незнакомой жизни: африканская скороговорка, детский плач, тележки с чемоданами, строгие джентльмены, полицейские, реклама дешёвых чудес. Я шёл в толпе и чужим голосом говорил по-французски. Жара, полусон-полуявь. Мы поднялись в лифте на стоянку. Поместились в маленький, почти жестяной автомобиль, незаметно, за разговором подъехали к автомагистрали и сходу рванулись в бешеную гонку. Меня понесло ещё дальше в неведомый мир.
После знакомства на волжском теплоходе «Константин Симонов» в октябре прошлого года и расставания, Брижит прислала несколько милых, утешительных писем. «Не волнуйся и не падай духом, мы с тобой…» В ответ я честно признавался, что в России люди живут, стиснув зубы, не хватает еды и самых простых вещей. И как всегда, непонятно, ждёт ли нас пытка такой жизнью или помилование. А над головой кружат и с безупречным французским произношением каркают московские вороны…
От рёва мотора наши голоса стихли. Я отдался судьбе и погрузился в кинофильм. Справа летела обочина, россыпи пригородных домов в клочьях тёмной зелени, слева на немыслимой скорости мчались встречные машины. После московской задумчивой, задушевной, неторопливой спешки ошеломила стремительная чужая жизнь.
Мы свернули по петле дорожной развязки, снизу красно-белыми огнями стрельнула по глазам магистраль, сбоку в уличной ложбине показалось зарево огромного города.
– Ну, вот и Париж! – не отрываясь от руля, воскликнула Брижит. – Ты рад?
– Что за вопрос? Восхищён! Точнее, предвосхищён! Если так можно сказать.
Филипп обернулся с переднего сиденья, увидел мои неистово бегающие глаза и усмехнулся:
– Предвосхищён. Забавно звучит.
Я упивался собственным восторгом, ловил многоцветные огни вывесок, прямоугольники ярких витрин, фонари в ореолах светящихся листьев, столики кафе и театральную пантомиму людей, погружённых в праздную жизнь. У светофора Брижит затормозила:
– Ты хочешь поехать домой ужинать или сначала увидеть весь Париж?
– Весь Париж? Сразу?
– Да-да! Ночью, это потрясающе.
– Конечно! – я тут же забыл о голоде.
Машина свернула с бульвара, поползла вверх по темноватым улочкам, притормозила и медленно втиснулась в свободный угол на парковке.
– Гениально! Сразу место нашли, – Филипп вышел из машины.
– Повезло. Значит Париж тебя признал и пригласил на себя посмотреть, – рассмеялась Брижит. – Не со всеми он так гостеприимен. Вот! Мы на Монмартре!
Я озирался по сторонам, считал свои первые шаги по великому городу. Мои спутники чуть ли не за руки тащили меня вперёд:
– Идём-идём! Это всё неважно! Сейчас увидишь главное!
Через несколько минут я оказался у железных перил перед длиннющим лестничным спуском:
– А теперь смотри!
Над чёрной кромкой горизонта выцветший закат чуть подсвечивал облака, а ниже сияло и переливалось немыслимое скопище драгоценностей. Конечно, их собрали со всего мира, засыпали крыши домов, купола церквей, башни, улицы, площади.
– Боже мой! – прошептал я. – Как это чудо… появилось?
Брижит рассмеялась:
– Сами удивляемся.
– Постепенно, за две тысячи лет, – Филипп лукаво прищурился.
Хотелось вдохнуть светящийся праздничный воздух, задышать жизнью, придуманной для всеобщего блаженства. Я лишь вздохнул. Невозможно. Неизвестность сладостна только в юности, когда не боишься потеряться и всё начинаешь с нуля. А теперь мне есть, что терять. Мои спутники молчали, понимающе поглядывали в мою сторону. Наконец, Брижит осторожно спросила:
– Ну что, поехали ужинать?
– Нет, лучше до утра здесь остаться! – я закинул голову к небу. – Увидеть Париж и… не умереть!
– Именно. Жить лучше, чем умирать. В Париже это неплохо получается. Считай, ты правильно начал, – Филипп, посмеиваясь, манил меня к машине. – Поехали, теперь я за рулём.
Чемодан на пятый этаж без лифта я втащил сам. Деревянные, до блеска навощённые ступени, скрипели под ногами. В квартире нас ждала дочь Доротея, голубоглазая, русоволосая девочка лет десяти. Тихо поздоровалась, равнодушно потянулась к моей бороде для поцелуя и отправилась спать. В длинной узкой кухне-пенале уже был накрыт стол на троих. Часы показывали начало двенадцатого.
За ужином мы ели что-то изысканно-вкусное, не оставившего в памяти ни малейшего следа, запомнилось лишь красное, прекрасное вино. Первый глоток за Париж, второй за Францию, третий за Россию, четвёртый за Москву. Первое заграничное застолье – в лучших парижских традициях. Мы обменивались тостами и воспоминаниями о встрече на «религиозно-философском теплоходе». Тогда у нас и родилась мысль создать Международную ассоциацию помощи православным христианам России. Мы назвали её «Résurrection». Я не верил в успех, но к своему удивлению за несколько месяцев сумел увлечь этой идеей несколько именитых подписантов прошлогоднего письма «О будущем наших храмов» в «Литературной газете». Не всё получилось. В январе я сумел почти в одиночку организовать первую в стране выставку «Русская православная пресса», затем вместе с иконописцем Борисом Бычевским другую – «Современная икона». Потом наши начинания подхватили и перехватили другие… А в самом конце мая, незадолго до поездки в Париж еженедельник «Новое время» опубликовал на пяти языках заметку о созданном мною Московском филиале ассоциации.
– Я вам сейчас кое-что покажу! Вы удивитесь! – с этими словами я вышел в гостиную к своему чемодану и вытащил французский номера журнала. – Вот статья о нашей ассоциации! Московский филиал зарегистрирован официально.
– Ну-ка, ну-ка! – на лицах моих знакомых любопытство сменилось восторгом. – Валери! Так ты теперь директор Московского филиала «Résurrection»?
– Да, а ты, Филипп, президент нашей ассоциации!
– Невероятно! – Брижит вскочила со стула и захлопала в ладоши. – Как тебе удалось?
– Без особого труда. Видно, мы с вами попали в точку.
Филипп принялся читать вслух:
– В Москве создана новая общественная орга низация «Христианское возрождение» – филиал находящейся в Париже Международной благотворительной ассоциации помощи православным христианам в России и Восточной Европе «Возрождение». Председателем её правления в Москве стал историк Валерий Байдин… «Христианское Возрождение» ставит своими целями создание церковных музеев, проведение эталонных реставраций, возобновление паломничества по святым местам России и других стран, создание отдельного канала христианского телевидения… Хочется надеяться, что мы стоим у начала международного движения за спасение и возрождение памятников русской религиозной культуры…»
Филипп развёл руками, глянул на меня, но моё фото в журнале и развёл руками:
– Это чудо.
– Ничуть! Видно, Богу угодно, чтобы Советский Союз превратился в православную Россию!
– Именно! – вскричала Брижит.
Мы соединили над столом руки и трижды встряхнули ими, сияя глазами.
– Только в России такое возможно, – Филипп, разлил по бокалам остатки вина.
– Не забывайте, нашу ассоциацию благословил архимандрит Павел, настоятель Псково-Печёрского монастыря. Он, кстати, вас в гости приглашает, к «старцам и батюшкам».
– Голова кружится! – Брижит ладонью коснулась виска. – Почему ты сразу не сказал, даже не написал? Поздно, но я всё-таки выпью за тебя.
– И я! – добавил Филипп. – За тебя и за твою страну, Валери! За самую удивительную страну в мире!
– За нас всех!
Мы поднялись и звучно сдвинули бокалы. Хотелось пить без конца за свободу, дружбу, за наше будущее.
Через несколько минут восторги рассеялись. Мне устало напомнили, что завтра рабочий день. Филипп повёл меня по квартире, в угловой комнате зажёг свет:
– Вот, располагайся, это для тебя.
Узкая кровать, шкаф, письменный стол, стул, полка с книгами. Ничего лишнего. На стене красивый рисунок с голубой танцующей балериной.
– Мерси-и! – протянул я. – Тут так уютно, красиво! А что это за рисунок?
– Наталья Гончарова, – Филипп сверкнул оливковыми глазами, – подлинник, парижский период.
– Потрясающе! – я невольно отступил на шаг
– Ну вот, будешь вдохновляться. Кстати, – он приоткрыл шкаф и показал на пёстрый китайский халат, – это тоже для тебя. Там и тапочки найдёшь. До завтра!
На ночь я открыл окно, вдохнул бензиновую гарь с привкусом миндаля и мгновенно заснул. Проснулся среди ночи. На уши давил тихий, напряжённый рокот. Выскочил на узкий длинный балкон и не поверил глазам. Застывшие автомобили до предела заполнили длиннющую прямую улицу, белые и красные огоньки фар медленно плыли в противоположные стороны. Ручные часы показывали половину третьего.
– Ничего себе, – пробормотал я и опять растянулся в постели.
Заснуть удалось лишь с помощью давней привычки к странствиям: подложив руку под одно ухо и накрыв другое подушкой.
Глаза раскрылись и тут же закрылись от яркого света, а в уши проник уличный гул. На белой стене косо отпечатались плоские лучи и упирались в угол комнаты. За окном виднелся излом крыши и врезанные в неё окна мансарды, над ними висела голубая дымка. С узкого длиннющего балкона открылись дома напротив с такими же лентами кружевных железных изгородей на верхних этажах. Фасад прилип к фасаду. Сверкали блёстки стёкол. На асфальтовом дне глубокого городского канала в горячем воздухе сновали и бесновались разноцветные автомобили. Ни дерева, ни пятнышка газонной зелени. Голова закружилась словно от солнечного удара:
– Невероятно. Париж.
Из глубины квартиры доносились голоса. Я опомнился, накинул китайский халат и вышел в гостиную. Сквозь открытую дверь виднелась кухня, за столом завтракала вся семья. Меня встретили улыбками:
– О! Ну, как спалось?
– По правде сказать, шумновато было! Кажется, я проспал?
– Ничего страшного. Не хотели тебя будить. Я вечером тебе дам «буль кесс», совершенно забыла, – Брижит быстро допила кофе, – А что это такое?
– «Boules Quies»? Восковые шарики для ушей, чтобы шума не слышать. Без них в центре Парижа невозможно. Мы сами так спим, – она поднялась из-за стола. – Прости, мне нужно Доротею в школу проводить. Надеюсь, вы без меня справитесь.
Кухонные часы показывали половину восьмого. Я смущённо закрыл лицо руками и пробормотал извинения. Филипп кивнул на чистую чашку и блюдце с круассаном:
– Жду тебя! Парижская жизнь поздно кончается, но рано начинается, – многозначительно усмехнулся. – Привыкай!
Странный завтрак из круассана, большой чашки кофе и бутерброда с маслом и вареньем был похож на вокзальный перекус и завершился мучительными приступами голода. Откуда мне было знать, что так завтракают все французы. Такого аскетизма от страны гурманов я не ожидал.
– Пока! – Брижит махнула нам рукой, Доротея другой.
Хлопнула входная дверь. Филипп промокнул губы салфеткой и поднялся. Я залпом допил чай и принялся вместе с ним убирать чашки и блюдца в посудомойку. Увидел эту машину я впервые в жизни:
– А руками вы посуду не моете?
– Валери… – снисходительно улыбнулся он, – зачем? В конце ХХ века?
Кусок багета с маслом и вареньем пришлось доедать на ходу. Я чистил зубы и тихо скорбел. На утреннем столе не оказалось ни молочной каши, ни яйца всмятку или творога, ни бутерброда с ветчиной… Странно здесь день начинают.
Через полчаса хозяин квартиры с влажными после душа волосами и разящим запахом одеколона поманил меня к себе в кабинет. Вдоль белых стен высились стеллажи с одинаковыми картонными папками-кейсами, посредине стоял стол с бумагами и телефоном, рядом два стула. На стене единственное украшение – чёрно-белая фотография обнажённой женской спины с нарисованными виолончельными прорезями.
– Нравится?
– Где-то я эту фотографию уже видел. Не помню.
– «Скрипка» Ман Рея. Замечательный был мастер.
Он подвёл меня к стене, рядом на узком столе высились стопки книг и толстенных альбомов в целлофановой плёнке:
– Это мои издания за последние годы.
– Подожди, раньше ты не говорил, что у тебя есть своё издательство.
– В России нам всем было не до этого. Вот, смотри: «Éditions Philippе Sers (Издания Филиппа Серса)». Тут несколько моих альбомов: «Man Ray photographe (Ман Рэй фотограф)», «Les saintes icônes. Nouvelle interprétation (Святые иконы. Новая интерпретация)», «Lioubov Popova (Любовь Попова)», – увесистые тома в толстых картонных футлярах невозможно было удержать одной рукой. – А это тебе в подарок: (Kandinsky. «Du spirituel dans l´art» (Кандинский «О духовном в искусстве»), второе издание с моим предисловием о философии Кандинского.
– Ну, спасибо! – я тут же открыл книжку карманного формата с посвящением «Памяти Нины Кандинской». – Предисловие в первую очередь прочту! «Философия Кандинского», интересно…
– Прости, у меня в девять важная встреча, – перебил Филипп. – Издательские дела. А ты погуляй пока по городу. Погода отличная. К часу дня возвращайся, будем обедать. Договорились?
– С удовольствием. Столько лет мечтал…
– Если заблудишься, вот тебе визитка. Тут мой адрес и телефон, – он вручил мне ключ от квартиры, назвал код двери подъезда и проводил до лестницы. – Счастливо!
Спускаясь по чистейшей, до скрипа натёртой лестнице, я сжимал этот ключ с таким чувством, будто собирался открыть им Париж.
…За входной дверью таилась новая вспышка ярчайшего света. У самого лица проплыли зелёные солнца, пролетел гнусавый вой мотороллера, пахнуло тёплой, знакомой уличной пылью. Я помотал головой и тут же забыл всю прошлую жизнь. Потерялся в настоящем. А улица вела в будущее. Шли навстречу, стояли у светофора, выходили из магазинов люди с немосковскими лицами в иностранной одежде. Обгоняя пешеходов, прошагал мимо горбоносый высокий блондин с немыслимо тщательным пробором, женщина сверкнула глазами в густой чёрной смазке, проковыляла старушка с золотистыми девичьими буклями. Мальчик за руку с мамой бойко лепетал по-французски. Удалось разобрать лишь несколько слов.
Я учился читать по слогам, водя вокруг глазами, как ребёнок по строчкам первой книжки. Так прекрасно ничего не знать и всему удивляться! Грамматически правильному спряжению кварталов, длинным сложносочинённым бульварам, склонениям кривых переулков, ползущих в гору. На другой стороне улицы у витрин «Галереи Лафайет» прохаживались зеваки. За углом всплыл громадный фронтон с пинаклями по краям и пальметтой посередине. Опера Гарнье! На фотографиях она всегда представала с парадной стороны. Позже я узнал, что небольшая круглая площадь перед задним фасадом носила имя Сергея Дягилева, создателя знаменитых «Русских сезонов» начала ХХ века. Шаг за шагом появилась колоннада, зелёный купол, золочёные крылатые статуи на крыше. Я оказался в людской толчее рядом с гудящим автомобильным затором на проспекте перед главным входом. С благодарной жадностью глаза ловили застывшее вдохновение, разум откликался на щедрость замысла, восторгался утонченностью и роскошью. Нет, я не турист, не гость издалека. Словно озарение я чувствовал глубинное родство, слитое с юношеской мечтой, любовью к мере и красоте, к бархатной французской речи, которая с детства так легко мне давалась. Моё русское сердце дрогнуло и уловило биение других сердец. Судьба много лет вела меня к этой встрече.
Время останавливало меня посреди города: одиннадцать утра, полдень, четверть первого. Но безуспешно. Уличный праздник начался с первого шага. Он завораживал, был устроен для всех и не кончался, не было сил повернуть назад! На ходу перед глазами являлись страницы альбомов с фотографиями и рисунками, открытки, кинокадры, старинные гравюры: Авеню де л’Опера, Комеди Франсез, Пале-Рояль, фасады и дворы Лувра, набережная Сены, за рекой – Французская Академия с золочёным куполом-короной, справа – неподвижно взлетающая башня Эйфеля, слева – крепость Консьержери, а где-то за ней Нотр-Дам. Память, воображение и настоящее сталкивались до искр, меня несло всё дальше вместе с голосами Монтана и Пиаф. Сознание ловило французскую речь из кинофильмов, мимо плыли мелодии, когда-то услышанные по радио. Я задыхался то ли от бега, то ли от счастья. Шлепки быстрых шагов отзывались аплодисментами. Париж ослепительно улыбался, подобно кинозвезде, превращался в памятник, храм, дворец, бульвар, вереницу мостов. Мог ли я знать, что неторопливая Сена через несколько лет окончательно разделит надвое мою жизнь. Вот угловая башня со старинными часами, а там знаменитая Сент-Шапель – металлические и каменные кружева навек спаяны в неслышной молитве. Цветочные ряды – заповедник запахов, где у меня открылось второе дыхание. И наконец, зацелованный взглядами древний собор. Столько раз виденный, изученный до мельчайших подробностей, собранный из символов. Осталось лишь вплотную подойти к нему и коснуться стены. Войти нет сил – потом. Я вернусь! Лучше обойти со всех сторон, глянуть в канал, перейти на остров Сен-Луи, затем на правый берег и погрузиться в известные лишь парижанам улицы, улочки, площади и скверы. Заглянуть в лицо обычной жизни: почта, булочная, пара столиков перед входом в крохотное кафе, мусорные баки на тротуарах, рядом негр зелёной пластиковой метлой гонит весёлый ручеёк вдоль тротуара.
И тут прямо в мозг кольнули стрелки на циферблате моих часов. От затылка до щиколоток обдало испариной: я опаздываю к обеду и не знаю, как найти улицу Лафайет. Прохожий ответил мне любезной скороговоркой. Я не понял ни слова, кивнул и отчаянно понёсся вперёд вслед за зигзагом его руки. Немногие пешеходы удивлённо отступали в сторону. Я улыбался им и бежал, как в лесу, по наитию и по солнцу. Ошеломила нелепая громада, сложенная из разноцветных труб, трубок, трубочек, штанг, балок, стеклянных панелей. Через несколько кварталов возник бульвар с триумфальной аркой Сен-Дени, на табличке мелькнула надпись «Бонн Нувель». Я повернул направо, потом налево, очутился перед фантастическим фасадом «Фоли Бержер», мельком глянул на конструктивистский барельеф с голой танцовщицей, бросился дальше и вскоре замер от одышки на углу улицы Лафайет. Чутье не подвело. До дома моих друзей оставалось на глаз метров пятьсот, до обеда – восемь минут.
Опоздал не я, а хозяин дома. Оказывается, в Париже не принято слишком строго следить за временем. Минут двадцать, пока мы ждали его на кухне, я рассказывал Брижит и Доротее о прогулке по Парижу, видел, как в удивлении раскрываются их глаза.
– Ты всё это увидел? Невероятно! – Брижит тут же всплеснула руками: – Значит, Филипп не дал тебе с собой ни карты, ни путеводителя? О-о! Я же ему говорила, всё для тебя приготовила!
– Неважно. Я даже рад, что немного заблудился! Париж на бегу лучше, чем на туристском автобусе.
– Ну, нет. Завтра я сама тебя поведу. Ты ведь толком ничего не увидел.
– От большего я бы заболел! Это как бутылку коньяка залпом выпить.
– Пожалуй. Париж нужно смаковать, как дорогое вино. А ты…
– А я только смотрел на этикетки и вдыхал запахи. И голова до сих пор кругом.
Мои собеседницы одобрительно глянули и рассмеялись:
– Подожди, я сейчас! – Брижит ушла и тут же вернулась: – Вот, возьми в подарок и сразу отнеси к себе: карта города, план метро, путеводитель. В «Guide vert»1 о каждом памятнике подробно рассказано. Мы сами год за годом Париж изучаем. Он неисчерпаем.
Хлопнула входная дверь. Филипп вошёл на кухню и виновато развёл руками. За обедом я с изумлением изучал «трапезу парижан»: закуски есть, а супа нет, после второго подают листья зелёного салата и сыр с хлебом. И всё это, включая десерт, запивают красным вином. Вместо нашего киселя-компота – свежие фрукты или кусок пирога. Не третий день я понял, что безнадёжно испорчен простой советской пищей и что французская еда меня мало интересует, как и еда вообще. Лишь бы её было побольше, особенно, на завтрак.
Наутро мы с Брижит спустились в пустынное, обшарпанное метро со множеством лестниц и кривых коридоров на пересадках. Я ловил пристальные взгляды рекламных красавиц и красавцев, убеждавших купить хоть что-нибудь, посмотреть новый фильм, уехать на Гавайи, посетить парк развлечений…
Поезд-тихоход довёз нас до Лувра. В саду Тюильри повсюду росли цветы, в Оранжери процветало искусство. Полчаса мы бродили вдоль огромного полотна с «Кувшинками» Моне и мимо картин импрессионистов. С последним вздохом я вышел на Площадь Согласия, узнал от Брижит, что Луксорский обелиск сменил здесь эшафот с гильотиной, затем увидел – Вандомскую, посвящённую обезглавленной французской монархии, и задумался. Правда ли, что красота выше добра и зла, что художник способен исправить историю, заставить забыть одно и запомнить другое? В здании Комеди Франсез оказался проход во внутренний двор Пале-Рояль. Моя спутница объяснила, что здесь даже в летнее пекло можно вдохнуть прохладного тумана от фонтанов, услышать птичий щебет и прийти в себя. Всё так и было. Закончили прогулку мы в знаменитом «Кафе де ля Режанс» за чашкой кофе с изысканными пирожными.
– Ты гость, я угощаю. Это культовое место в Париже, – улыбнулась Брижит, помолчала и добавила: – Имей в виду, смысл жизни парижанок – развлечения и удовольствия.
– Может быть, для совсем молодых?
– Нет, для всех. Кроме… кроме верующих.
Мы прерывали разговор редкими глотками кофе с пирожными. Всё было лишь милым предлогом, совсем не так, как в полуголодной «перестроечной» Москве. Мы утоляли другой голод – общения.
– Брижит, после изгнания из Института искусствознания и университета, я пятнадцать лет не говорил и мало что читал по-французски. Вы с Филиппом вернули мне ваш язык, и он потихоньку становится моим. Представляешь, когда осенью мы расстались, я вынул из книжного шкафа большой франко-русский словарь и открыл, почти как священное писание.
Она хмыкнула и её глаза неожиданно блеснули:
– Это так замечательно! Прости… я слишком люблю свой язык, – она смахнула что-то вроде слезинки. – Как ты, по-французски не говорит, наверное, никто! Ты делаешь ошибки, но говоришь с увлечённо, искренне, без страха и почти без акцента. Это удивительно. Ты знаешь столько забытых слов, у тебя язык библиотеки, а не улицы. Уверена, через год ты будешь говорить, как лучшие из парижан!
Я решил не смущаться:
– Постараюсь!
– Как бы я хотела хоть чуть-чуть выучить русский и ещё раз приехать в Россию…
– Знаешь, – перебил я, – мне вспомнилось твоё первое письмо. Я его в декабре прошлого года получил. Ты про мою квартирку на одиннадцатом этаже писала. Так забавно, будто я в ней живу словно пророк Илья в башне, и ворон приносит мне еду.
Она засмеялась:
– И ещё я тогда пообещала показать тебе Париж.
– Да, в твоём маленьком автомобиле. И даже его нарисовала. Помнишь?
– Конечно, помню и покажу обязательно. Но завтра у нас другой план.
Засыпал я посреди плывущих в воздухе зданий, арок, бульваров, потоков машин.
На следующий день мы отправились на «Левый берег» – средоточие картинных галерей и художественных салонов. В витринах стыли «последние крики» искусства: инсталляции, уродливые манекены, скабрёзная мазня на холстах, мерзкие «объекты», для которых и названия нет.
– Неужели кто-то это покупает? – повернулся я к Брижит. – Ведь это полное самоотрицание авангарда. Его последний выдох. Дальше разложение заживо…
– Ну, я с тобой не согласна. Творчество неисчерпаемо. Какие-то частные музеи будут покупать, крупные маршаны, Министерство культуры. Проходят огромные выставки. Ты просто не знаешь. Люди со всего мира съезжаются взглянуть на новейшее из самого нового.
– Может, это просто снобизм? Или ожидание чуда? Мне кажется, гениальных открытий уже не будет…
Брижит отчаянно замахала на меня рукой.
– Ну ладно, прости. А каких художников готовят в вашей знаменитой Академии – в Эколь де бозар? Неужели там не учат технике рисунка, живописи? Ведь нужно уметь руками работать, развивать глаз, а не только выставлять «концепты» и творить симулякры. Нынешнее искусство отвратно, потому что стремится не к вершинам – красоте, святости, человечности, – а к всевозможной жути.
– Может быть, ты по-своему прав, но слишком строг. Я с этим не согласна. Пойдём заглянем в Академию, тут недалеко.
Дворы были уставлены мольбертами: студенты заканчивали годовые работы, рисовали античные скульптуры и полуобнажённых натурщиков в древнегреческих тогах. Контраст с галерейными витринами был впечатляющий. Лет через пять мы с русским художником из Кёльна вновь заглянули в Эколь де бозар и ужаснулись. Сентябрь. На дворах, заросших травой, ни души. В широченных коридорах Академии также. На втором этаже я постучал в первую же дверь высотой с одноэтажный дом и заглянул в громадный зал. Несколько студентов подняли головы от компьютерных экранов, преподаватель встал из-за стола с компьютером и шагнул мне навстречу. Я вежливо спросил что-то о стажировке иностранных студентов, о классах живописи и графики.
– Мсьё, у нас давно не преподают живопись и рисунок… – он не мог скрыть недоумения.
Пришлось признаться:
– Мы из России.
– А-а…
– А что же здесь изучают?
– Компьютерную графику, дизайн, полиграфию…
– И всё? – тут уж я не смог скрыть удивления.
– Это именно то, что востребовано в современном мире, – преподаватель ядовито усмехнулся.
В ответ я усмехнулся столь же ядовито, громко произнёс: «Браво!». Извинился за беспокойство и закрыл за собой тяжёлую дверь в морг изящных искусств.
Мне думалось, что Брижит, Филипп, их друзья из художественной богемы не могут не понимать, что во Франции закапывают в грязь великое искусство – душу западного мира. Я попытался об этом сказать. Брижит меня остановила:
– Не хочу с тобой спорить. Нельзя так преувеличивать и пытаться остановить время.
Мы шли по бульвару Сен-Жермен. Брижит сменила тему:
– Смотри, это Сен-Жермен-де-Пре, самая древняя романская церковь Парижа! В честь неё назван бульвар или в честь этого покровителя Парижа. Не знаю точно. А на углу, смотри! Это знаменитое кафе «Дё Маго». Давай зайдём! Там свободных мест почти никогда нет, но мы схитрим. Просто заглянем.
Она шагнула с террасы внутрь, поманила меня и шепнула:
– Вон на колонне фигурки двух китайцев. Это и есть «два маго».
Тут же огляделась по сторонам. К нам подскочил официант:
– Мсьё-дам, свободных мест нет. Вы заказывали столик?
– Нет.
– Ну, тогда…
– Понятно, спасибо. Извините.
Мы выбрались на бульвар мимо сидящих вразвалку жизнерадостных туристов, жующих детей и скучающих одиночек.
– Тебе нужно было обязательно увидеть это место и запомнить, – Брижит смотрела с улыбкой то на меня, то на кафе. – Тут десятилетиями бурлила жизнь, с десяток мировых гениев побывало: Пикассо, Аполлинер, Леже, Жид, Сент-Экзюпери, Хемингуэй. Ну, и ещё многие. Симона де Бовуар, Сартр…
– Вдохновлялись Парижем?
– Именно! Желаю и тебе вдохновиться!
– Не знаю, какое может быть вдохновение в таком шуме?
– Раньше Париж был гораздо тише, автомобилей было не так много. И туристов. Я застала те времена. Меня родители первый раз сюда привезли в середине шестидесятых.
– А ты откуда родом? Я почти ничего про тебя не знаю.
– Хорошо, расскажу. Тут недалеко есть тихое место, где можно спокойно поговорить и кофе выпить.
Через несколько кварталов, когда меня вконец умучал рёв автомобилей, бензиновый перегар и гнусавый вой мотороллеров, мы свернули в сторону Сены. Брижит толкнула роскошную дверь под вывеской «Прокоп».
– Но это же ресторан, – замер я на пороге.
– Тут чайный салон есть. Идём!
Свободный столик нашёлся сразу. За окном сновали пешеходы. Она пила кофе, я – чай. Два крошечных шоколадки лежали рядом.
– Здесь с семнадцатого века перебывало полно знаменитостей: Дидро, Вольтер, Руссо, Гюго, Жорж Санд, Бальзак. Там на этаже, – она указала на потолок, – есть их портреты. Обстановка шикарная, можешь мне поверить.
– Ты обещала про себя рассказать.
Брижит держалась с шутливым покровительством, скрывая природную щедрость. Легко увлекалась беседой, но избегала споров. О современном искусстве мы больше не говорили. Я слушал про её детство в Савойях, про отца-художника и мать, исследовательницу савойской культуры. Она говорила про певучий говор и песни, которые пелись хором на всех праздниках и напоминали итальянские, про танцующих мужчин в чёрных бархатных беретах, жилетках и белых рубашках, женщин в белых чепцах и чулках, разноцветных длинных юбках с платками на плечах. Серо-голубые глаза мечтательно возвращались в детство, в её родной Анси, к старинным улочкам, каналам, церквям и замкам – на берег чистейшего озера. А потом она приехала в Париж, изучала историю искусства и философию, увлеклась рисованием и одно время даже зарабатывала на жизнь как портретистка на Монмартре.
– Я жила в Бельгии и много чем занималась. Историей архитектуры, современной фотографии, китайской гравюры, русского конструктивизма, савойской культуры. Писала о Виолле-ле-Дюке, Ман Рее, Родченко, об американке Эббот… – Бри-жит говорила чуть небрежно и без малейшего кокетства.
– Ты ведь недавно побывала на Тайване? Я твоё письмо на рисовой бумаге успел получить накануне отъезда. Расскажи!
– О-о, это немыслимый мир! Я там две недели провела, изучала китайские гравюры и технику письма. Совсем не похоже на Европу и на Россию. Вы очень сосредоточены, китайцы – наоборот, очень напористы. На улицах кишат толпы людей, бегут, кричат, покупают, продают, едят в бесчисленных кафе. Запахи невероятные. Музыка тоже. Люди там не спят до утра. Непонятно, в чём для них суть жизни, в чём их вера. На всех углах стоят даосские и буддийские храмы, внутри – уродливые, страшные божки, вокруг них светильники, и всё усыпано цветами.
