Валерий Бочков
Сады Казановы
Клеопатра Чистых прудов
Но когда я увидал эту третью девицу, то поразился ее красоте. Я благодарил небо, что проглядел ее прежде: без сомнения, я мог бы иметь ее четырнадцать часов кряду. Звали ее Сент-Илер – та самая, что под этим самым именем прославилась год спустя, когда один милорд увез ее в Англию.
Джакомо Джироламо Казанова. «История моей жизни»
Часть первая
Тут
1
Не люблю смотреть на спящих. Они так беззащитны, так открыты. Лица спящих просты, без обычных гримас, которые, как людям кажется, придают лицу выражение значимости, или добродушия, или ума. Как можно ненавидеть спящего – глаза его закатились, в щёлочку под вялым веком виднеется белок глазного яблока. Ненависть к спящему нелепа – с таким же успехом можно ненавидеть покойника. Глядя на спящего, я всегда думаю о смерти.
* * *
Кулик заснул сразу. Я вернулась из ванной, а он уже спал. Подмыться да зубы почистить – это сколько? – минут пять, от силы семь. Спал он с открытым ртом, но не храпел, буду честной – спал тихо.
Три часа назад, на съезде с Можайского шоссе, Кулик пытался, впрочем, не очень настойчиво, принудить меня к минету. Не к месту вспомнилась Янка Руднева – она произносила это слово с мягким знаком посередине и у слова появлялся французский привкус.
Мы съехали с Можайки на какой-то просёлок. Ливень хлестал как сумасшедший, фары выхватывали куски придорожного мрака, обозначая там какие-то смутные формы, которые, не успев родиться, проваливались в кромешную темень. Кулик воткнул четвёртую скорость и мягко опустил ладонь на моё колено. Не отрывая взгляда от дороги, он сдвинул руку повыше и сжал пальцами моё бедро, точно проверяя упругость мышцы.
У меня наготове было два вопроса: что ты сказал жене? И второй – неужели она тебе поверила? Работает безотказно. Его ладонь пропутешествовала в мою промежность, мизинцем он настойчиво тёр шов на моих джинсах. Мне стало смешно: взрослый мужик – неужели он всерьёз думает, что вот такое скобление мизинцем должно меня возбудить?
Словно угадав мою мысль, он начал говорить. Вот тут он мастак, это он умеет. Говорил негромко и неторопливо, даже забыв на время про джинсовый шов. Дворники нервно сновали по стеклу, своей прытью диссонируя с вальяжным баритоном.
– Там (пауза) рядом с дачей, – он ткнул небритым подбородком куда-то вбок, – течёт речка Снипять… Неприметная речушка, каких не счесть по Руси. Один берег пологий, другой покруче. В заводях кувшинки желтеют, камыш острым листом шуршит. У мельницы заброшенной – омут, там карась с налимом ходит…
Чтобы ненароком не рассмеяться, левой рукой я обняла Кулика за шею, пальцами начала поглаживать бритый затылок. Костистый череп, колючий и шишковатый, наощупь напоминал тёплую обивку старого дивана.
– Главное успеть до утренней зорьки, – в голосе появилась мечтательная душевность. – В предрассветный час, когда и дальний лес, и мельница, и мостки – всё становится призрачным, аморфным, когда весь мир утопает в сиреневой дымке, – какое же счастье выудить из фиолетовой воды меднобокую рыбину – за миг до рассвета…
Я добралась до дальнего уха. Мочка была мясистая и на удивление холодная.
– … и чешуя на ладонях будет сверкать как потускневшие золотые монеты из тех сундуков с затонувших испанских галеонов…
Ушная раковина казалась резиновой. Точно – медицинская резина, из такой грелки делают. Лишь бы не читал стихов. И он тут же начал:
– Звезда упала. На устах у всех
за нею вслед желанье просияло:
что истекло и что нашло начало?
Кто провинился? Чей искуплен грех?
Он сделал паузу, ожидая восхищения. Я решила подыграть – ну не законченная стерва же. К тому же моя память набита словесным хламом из разряда лингвистической мастурбации, три семестра «Теории критического анализа» даром не проходят:
– Поэзия балансирует на грани религии и магии, от которой произошла, и выбор между тем и другим неизбежно ведёт к отказу от поэзии – или от веры. Вследствие этого разлома жизнь большинства поэтов так трагична. Поэт – это шут, юродивый, скоморох, его редко воспринимают всерьёз. Но если уж…
Кулик не дал договорить. Жаль – так я могла ещё минут сорок молоть. Перебил, повысив голос.
– Нет! – страстно. – Нет!
И тут же:
– Поэт – это безумец, который голым выскакивает в грозу с надеждой, что в него попадёт молния.
Кулик замолчал, приподнял гордую голову и даже слегка выставил вперёд челюсть. Мой ход – пауза оставлена специально для меня. В огне фар косой штриховкой мельтешил дождь, шоссе блестело как мокрая крыша.
– Выходит… – сдавленным голосом имитируя вожделение произнесла я. – Выходит, гроза – это…
Пауза. Его ход.
– Нет, милая, ты – молния!
Кулик посмотрел на меня, пристально и строго, будто прикидывая на глаз мощь моего электрического заряда. Настоящий повелитель стихий и ловец молний. Его ладонь накрыла мою, он притянул её и прижал к своей промежности. Мягкий бугор гениталий оказался весьма средней величины. За окном проплыли дохлые огоньки неведомой деревни, какая-то будка на столбе вроде тюремной вышки, всё это на берегу чёрного водоёма с жёлтым прожектором на той стороне. У Янки Рудневой была личная квалификация мужских гениталий – от «свистульки» до «пушки». Я сжала пальцы, комок под моей ладонью до «пушки» явно не дотягивал.
Кулик перешёл на третью передачу. Движок надсадно пыхтел, в кабине завоняло выхлопом. Мы взбирались на невидимую гору. Кулик развёл колени, ухватив мой затылок, попытался наклонить голову – всё молча. В рёбра – весьма ощутимо – воткнулась ручка переключения передач. Он продолжал давить на затылок. Это что – заветная фантазия или уже какая-то дура проделала тут такой аттракцион? От штанов пахнуло мокрой тряпкой, так воняло в классе после «влажной уборки» – мелом, детским потом и протухшими тряпками. Запах счастливого детства, он с тобой навсегда.
– Мой дорогой, – обратилась я прямо к его гениталиям. – Давай повременим. Если машина влетит в колдобину, то я могу просто откусить его.
Я слегка сжала пальцы. Он убрал руку с затылка – равнодушно. Надулся: мол, тебе же, дуре, хотел радость показать. Щурясь, стал всматриваться в дорогу.
Как можно быть таким убожеством – «монеты из тех сундуков с затонувших испанских галеонов»… Ну как можно произносить такую пошлость вслух, даже если она и пришла тебе на ум?
Я разогнулась, правой рукой нашарила сбоку рычаг, рывком отодвинула кресло назад. С наслаждением вытянула ноги. Не так чтоб длинные, но весьма стройные, кстати, тридцать восьмого размера, с хрупкими лодыжками и мускулистыми икрами, которые переходят в упругие ляжки – не забудь про миниатюрные коленки ручной работы – и упираются в ягодицы: пара крепких и правильной формы ягодиц, далее – убедительная талия (изящная – штамп, но он в точку), грудь среднего калибра – две штуки тоже – с задорными сосками. Что ещё – плечи, руки, с любовью вылепленная шея, лицо, плюс два иностранных языка (один из них – китайский) и надежда, если не на спасение, то хотя бы на вечный покой.
2
Я бы никогда не смогла работать проституткой. Не вокзальной шлюхой, а настоящей профессионалкой в сапогах змеиной кожи на хищной шпильке – с постоянной клиентурой, графиком у массажиста, в парикмахерской и в маникюрном салоне. Физиологическую часть я бы ещё кое-как потянула, если исключить поцелуи в рот и анал; в конце концов совокупление можно рассматривать как вид аэробики – акт средней интенсивности сжигает триста калорий и считается неплохим кардио для укрепления сердечной мышцы.
Психология – вот что смущает. Как утомительно скучно, боже, как омерзительно было бы погружаться во внутренний содом каждого клиента, распутывать фобии и раскладывать по полкам комплексы, выслушивать нытьё про жён, тёщ и мам, про подружек, брошенных сто лет назад; вникать в кухонную банальщину подленьких измен и незатейливого вранья, да ещё с именами и датами – позапрошлым летом на Кипре, Ленка из маркетинга, Мальдивы-Сейшелы-Канары, Селиванова-стерва из бухгалтерии, круиз, лыжи в Альпах (шале только для своих, русских нет вообще) и конечно же Таиланд и Маринка с триппером – господи, этого не компенсируешь никакими гонорарами.
Я пытаюсь – безуспешно – убедить себя, что отсутствие монетарной составляющей в моих сексуальных эскападах, выводит моё блядство на уровень чуть ли не антропологических исследований, фокусом коих является наблюдение за девиациями и рефлекторикой мужских особей, относящихся к представителям так называемых творческих профессий, на деле же не больше, но и не меньше, чем беспорядочные половые сношения с неумелыми художниками, бездарными музыкантами и посредственными писателями. Под кроватью в папке хранятся трофеи – эскизы и наброски, несколько непохожих портретов, книжки в мягких переплётах с автографами на титульном листе, пара тощих рукописей на дешёвой бумаге и даже самодельный си-ди с невнятной фортепианной сонатой, посвящённой мне. Впрочем, соната как раз получилась ничего. Но всего этого мусора явно недостаточно, чтобы заткнуть дыру в моей душе. Дыру размером с небольшую галактику.
3
Он – Макс Кулик (с ударением на «у», имя и фамилия – псевдоним), женат дважды, первый раз – по дури, второй – из корысти (кинопродюсер, мужиковатая, на полголовы выше и на три года старше), выпустил четыре книги, был сперва обласкан премиями и критиками, назывался новым Буниным и даже юным гением, тогда длинноволосый и красногубый, с профилем матадора, сейчас бритый под ноль – лысеем-лысеем, чего уж там – но зато при аккуратненькой бороде, что придаёт ему вид беса или торговца сухумской чурчхеллой; каждое интервью начинает с преамбулы «я – человек не слишком образованный и не очень умный», чтобы в основной части выступления сверкнуть эрудицией и остроумием; носит яркий шарф, преподаёт в лите, ведёт мастер-классы на любую предложенную тему, входит в редколлегии, жюри и президиумы, но продолжает одеваться как подросток – кеды, майка «Секс-пистолс», капюшон. Курить бросил, пьёт умеренно.
Я – Ангелина Злобина с Чистых Прудов, мёртвая неудачница, завистливая и с дрянным характером. И добавить к этому нечего.
4
Дача снаружи выглядела паршиво. Деревянный сруб, выкрашенный в шоколадный цвет. Изнутри – ещё хуже. В основном из-за стыдных попыток выдать бедность за дизайнерский концепт с неловкими вкраплениями уродливых элементов, вроде меловых кораллов по пояс или здоровенных ракушек с вагиннальной розовостью нутра, мол, глядите – путешествуем по Карибам, а вот, полюбуйтесь – коврик из Танзании: с орнаментально стилизованным жирафом. По стенам картинки с Монмартра, эстампы из Флоренции, на диване и креслах кожаные подушки с мумиями и Нефертити.
Единственное, что радовало – запах здоровой дачной плесени. Смесь гнилой антоновки, погреба и мёртвых мышей. Кулик заставил меня разуться в прихожей. Сам тоже снял ботинки и остался в серых носках. Я рассчитывала на обзорный тур по комнатам, но мы застряли в первой, должно быть, гостиной или столовой – не знаю, как они её называют.
Камин, мелкий, очень незначительного, какого-то извинительного размера, был выложен диким камнем, на полке сверху стояли красивые фотографии Кулика и кинопродюсерши, в затейливых рамках, даже золотых. В углу темнел копчёным ликом Николай-угодник и светилась лампадка с карамельным стёклышком: ныне, присно и во веки веков – аминь. Была ещё бордовая картина с рамой как бы из музея с платиновой табличкой и громадные лосиные рога.
Кулик неслышно подкрался сзади и сжал мои ягодицы. Я вздрогнула, он хрипло прорычал мне в затылок, дохнув коньяком. Понятно – переходим к главному номеру программы. Мимоходом подумалось: будь Кулик маньяком, он запросто мог бы укокошить меня здесь. Зарезать? – не, это вряд ли, жалко паласа, кремового с густым ворсом; скорее, стал бы душить – повалил на пол, сам сверху, полиэтиленовый пакет на голову…
– Раздевайся! – приказал тихо.
Сел в кресло – развалился, в левой руке бутылка коньяка, правой расстегнул молнию на штанах, просунул туда ладонь.
Я вышла на середину комнаты. Через голову, вывернув наизнанку, стянула чёрный свитер. В окне отразилось бледное тело с чёрной полоской лифчика. Снаружи хлестал ливень, грохот стоял адский, никогда не думала, что обычный дождь может так шуметь. Спустила джинсы. Неловко путаясь в тесных штанинах, сняла.
Кулик механическим жестом подносил бутылку к губам и отхлёбывал из горлышка, его глаза становились темнее и будто ярче. Он смотрел пристально, не отрываясь, словно боялся что-то упустить. Снаружи заворчал гром. Я расстегнула лифчик и кинула в него, целясь в лицо. Промахнулась. Лифчик повис на спинке кресла. Инстинктивно прикрыла соски ладонями. Было зябко, стыдно и скучно. Смертельно захотелось выпить.
Изображая руками смутно гавайские жесты, я медленно приближалась к креслу. Больше всего мне хотелось сдохнуть или хотя бы на время исчезнуть. Оба желания являлись невыполнимы в силу причин, не зависящих ни от кого из присутствующих: тут, там и далее везде – до самого конца вселенной.
5
Дальнейшее описывать тошно: тело, голубоватое от обильно растущих повсюду (даже на лопатках и плечах) седоватых волос, неубедительная татуировка на предплечье – что-то брутальное с кинжалами и цепями – выпирающий живот при всеобщей худобе – Кулик яростно срывал с себя одежду, отбрасывал её; одновременно хватал меня за ляжки и ягодицы и пытался рывком насадить на воображаемый фаллос, поскольку реальный напоминал скорее земноводное – мелкое и квёлое – а уж никак не сакральный символ мужской силы и могущества. Символ по калибру оказался покрупнее «свистульки», но до «пушки» явно не дотягивал. Кажется, такой размер квалифицировался Рудневой как «дудка».
К тому же нам так и не удалось растормошить его (да, слово «дудка» мужского рода). Кого тут винить – Кулика или меня не знаю, но на протяжении всего действа «дудка» вёл себя снисходительно, словно делал нам одолжение. Интерес проявлял, но весьма вялый. Несколько раз ехидно вышмыгивал из меня.
Мы барахтались сперва на диване. Кулик сипло хрипел, я задыхалась под его весом. Напоминало это неумелую драку. Его неказистое тело состояло из острых углов. Воняло коньячной сивухой, потом и приторным одеколоном.
Когда мы сползли на ковёр, Кулик завалился на спину и усадил меня сверху. В две руки нам удалось заправить «дудку» в меня. Для подъёма духа я начала восторженно стонать и закидывать назад голову. Кулик уже рычал совсем по-звериному, очевидно, тоже пытаясь как-то воодушевить себя. Я азартно елозила взад-вперёд, «дудка» продолжал выскальзывать. Кулик пальцем запихивал его обратно. За окном хлестал ливень, раскаты грома звучали совсем близко. У меня ломило спину, колени стёрлись и горели от чёртового паласа. Через силу я выкрикивала неубедительные «Дай мне», «Хочу ещё» и прочую чушь. Казалось, мучение будет продолжаться вечно.
6
Мука всё-таки закончилась.
Я выползла из-под него – последняя фаза пытки проходила в миссионерской позиции – задыхаясь, скользкая от пота, опустошённая и в смертельной тоске, я откатилась в сторону и закрыла лицо ладонями. Жалость к себе, отчаяние и несправедливость мирового устройства – шершавым комком застряли в горле. Я непроизвольно всхлипнула, и чуть громче, чем хотелось.
– Ты что? – Кулик навис надо мной, вцепился в мои запястья. – Что случилось?
Он тряс меня, зачем-то он пытался убрать руки от лица.
– Что с тобой?
Я снова всхлипнула, на сей раз нарочно. Распахнула глаза и невинно уставилась на него. Кукла Маша – говорящая и с глазами.
– Что? – в его голосе улавливался скрытый то ли восторг, то ли предвкушение какой-то радости.
– Ты знаешь… – я невинно моргнула (на самом деле мне было трудно представить, что я сейчас произнесу эту фразу), – ты знаешь, ты – мой первый мужчина. До тебя со мной были лишь мальчишки.
Мне удалось сказать это и не рассмеяться. Фраза пошлая и глупая, использую её лишь с девственниками и робкими дилетантами. К тому же я дрянная актриса и, безусловно, Кулик заслуживает лучшего обхождения. Но он застал меня врасплох, к тому же я дико устала, да-да-да – у меня ныла спина и горели стёртые колени – я пребывала в чёрной тоске. Впрочем, вся эта дребедень тоже никак не может служить оправданием.
Дальнейшее оказалось ещё гаже.
Кулик разжал пальцы и отпустил меня. Пятясь, отполз к дивану. Упёрся спиной. Взгляд пристальный и слегка дикий. Мокрые, по-бабьи пухлые губы, слишком яркие для мужика. Потные волосы грязными разводами прилипли к груди, живот тоже был волосат. Бесполезная «дудка» съёжилась в «свистульку» и стала не больше моего клитора.
– Ангелина…
Он сделал целомудренную паузу, а я чистосердечно удивилась, что он помнит моё имя.
– Если начистоту… – продолжил он с интонацией, словно собирался поведать мне тайну. – Мне ты казалась более искушённой что ли… Более…
– Развратной?
– Нет, скорее, изощрённой.
Я смиренно опустила глаза, пытаясь представить куда он клонит. Из меня на ковёр вытекла маленькая лужа. Я хотела подняться, он схватил мою руку.
– Я сейчас, – сказала.
– Не надо!
– Ковёр…
– Чёрт с ним!
Притянул меня, посадил напротив. Пальцами – указательным и большим – взял меня за подбородок, чуть приподнял, разглядывая лицо. Потом бесцеремонно прихватил мой сосок и сжал – весьма чувствительно, до боли. Похоже, он решил, что после моего сказочного оргазма, со мной можно делать всё, что ему взбредёт в голову. В последнем романе Кулика героиню насилуют пятеро узбеков, после чего она выбрасывается из окна.
– А с девчонками, – он снова сдавил сосок, – с девчонками ты спала?
Ну, началось. Невинно спросила:
– Зачем?
– Ну как… – он сглотнул. – В Элладе юных гетер отдавали на обучение опытным лесбиянкам. Для развития чувственности. Среднестатистический мужчина не понимает всей тонкости женских настроек. Мужской оргазм прост и незатейлив, это всё одно, что сравнить битьё в бубен с игрой на арфе.
Очевидно, себя Кулик причислял к некой сексуальной элите. К рыцарскому ордену умелых и неотразимых Дионисов и Приапов, способных даровать высшее наслаждение парой ловких тычков своего волшебного фаллоса. Мне стало жаль кинопродюссершу – симулировать божественный оргазм, а после додрачивать себя, пока он моется в душе. Хотя, может, у неё есть кто-то на стороне – тоже какие-то студентики или практиканты со студии.
Кулик дотянулся до коньяка, сделал большой глоток из бутылки. Протянул мне. Я отпила, стараясь не касаться губами горлышка. Вкуса не ощутила, Коньяк был пресный, как вода комнатной температуры.
– Когда вы сидите передо мной в аудитории, я не могу отказать себе в фантазии и вообразить каждую из вас – вот так… – он вытер мокрые губы ладонью, – как ты сейчас…
Кулик забрал бутылку, отхлебнул.
– Руднева, кстати, которая за тобой… – ещё глоток, – знаешь, какими глазами она на тебя смотрит? Я бы на твоём месте непременно с ней…
– С Рудневой?
– Да! – он азартно закивал. – Чудесная девка! Настоящая валькирия – боже! Какой круп, господи! А какие ляжки! Брунгильда!
Его «свистулька» приподняла розовый клювик и выглянула из мотка пегих волос. Неужели снова полезет?
– Вот если бы её сюда заманить – представляешь?
Без энтузиазма я пожала плечом.
– Алкоголь, немного кокаина. Музыка атмосферная, нью-эйдж типа или «Сигур Рос»… – его лицо выглядело неопрятно, борода, бабьи губы красные. – Да-да, я думал про это, думал, если грамотно организовать, то очень даже может сработать! Очень!
До меня дошло, что он здорово пьян. Ливень продолжал хлестать с какой-то инфернальной яростью. Мне стало жутко до мурашек, как это бывает в скверном сне.
– Она ж, Брунгильда, будет себя ощущать в безопасности, понимаешь, я же вроде как с тобой, самки никогда не опасаются самца, если он с другой самкой.
В саду полыхнуло белым, тут же шарахнул гром. Я вздрогнула и оглянулась, в большом окне отражалась комната, рога на стене, два голых тела на фоне дивана. Кулик схватил меня за шею – зло и больно.
– Какая же ты дура, Злобина! Ты сама не понимаешь своей власти! Я ж видел, у Брунгильды глаза василиска – сапфиры, алчущие лакомств, когда на тебя глядит – сладострастные, похотливые глаза! Ты ж нецелованная мышка, тайный персик, монашья целка – вот ты кто! Маленькая чертовка – да! С тебя сериал снимать надо из жизни древней Эллады про греческую рабыню с мальчишеской грудью, про танцовщицу на канате или финикийскую гетеру!
Он зарычал и звонко хлопнул в ладони. Из сада ответила могучая канонада. Он усмехнулся и одобрительно кивнул.
– Пиши, что любишь! Люби, что пишешь! Впусти с себя жизнь, отдайся ей! – Кулик замахал кулаком перед моим лицом. – Пусть она тебя вздрючит, эта сука жизнь! Только так! Только так можно стать настоящим мастером – через боль, через страдание, через любовь! Через смерть! Понимаешь ты, манда татарская, через смерть?!
