Валерий Поволяев
Тихая застава
Солдаты, увидев мешки с провиантом, повеселели:
– С хлебом будем! А то кишка кишке кукиш показывает. Хватит кукишей!
– А мяса нет? – спросил Панков у старшины из штаба отряда, доставившего груз. – Тушенки, консервированной колбасы?
– Что вы, товарищ капитан! Мы уже забыли, как консервированная колбаса выглядит. А что до тушенки, то мы лишь помним, как она пахнет, и все. Да на будущее надеемся.
– На нет и суда нет, – неожиданно спокойно отнесся к отсутствию мясных продуктов капитан, – сами добудем.
С вертолетом прибыл сотрудник разведотдела капитан Базиляк – хмурый, со сросшимися на переносице бровями, заикающийся после контузии, полученной в бою с «вовчиками», и плотно сжатым ртом.
– Продукты потом, – он потянул Панкова за рукав, – давай-ка отойдем, капитан, в сторону.
– Ты что, торопишься назад? Сразу обратно? Мы тут охоту на кабанов затеяли. Нашли одну кабанью семейку: папаша, мамаша и трое взрослых боцманят. Собираемся пару боцманят застрелить.
– Святое дело, – Базиляк одобрительно покивал, – особенно когда жрать хочется.
– Так что оставайся! Приглашаю. Горячей печенки попробуешь. На вертеле. С костра.
– Не могу. А новости у меня, значит, такие. Через неделю, через десять дней перевалы начнут таять, раскрываться, через них уже можно будет ходить…
– Да я и сам об этом думаю, в голове дырка уже образовалась. Самое главное время наступает, – при мысли о том, что перевалы скоро откроются, у Панкова внутри возникал невольный холод: рождался крохотный, острый, противно острекающий пузырь, увеличивался, – подросший, он стремительно подскакивал вверх, подкатывался под сердце, торкался в него, будто гвоздь, примерялся – а не вонзиться ли? – и лопался, причиняя Панкову боль. И все равно ему казалось, что откроются перевалы нескоро, где-то в далеком туманном будущем. Нет, – скоро.
– Ожидается большое наступление из Афганистана – такие у нас есть данные. Наступление будет идти по трем направлениям, два из них – Душанбе, одно – Куляб.
– И много народу собирается в это… в наступление? – спокойно спросил Панков.
– Много. Несколько тысяч человек. Предположительно – до четырех.
Четыре тысячи душманов, духов, прохоров, душков – как еще величают этих людей? Четыре тысячи… А у Панкова на заставе всего восемнадцать человек.
– Твоя застава попадает на одно из направлений, – сказал Базиляк. Речь у него была неровной, как бы мерцающей, он говорил то лучше, то хуже, иногда вообще не мог говорить – раздавалось сплошное аканье либо оканье – протяжное, беспомощное, с всхлипами. Базиляк мучительно краснел, рот у него обиженно дрожал, на глазах появились слезы, но ничего поделать с собой не мог. Одно утешало: со временем контузия должна была пройти.
– Я это понял, – сказал Панков.
– Тебе будет придано усиление – подвижная группа. Двадцать пять человек.
– Восемнадцать плюс двадцать пять… Итого – сорок три. Не так уж много, если на заставу навалится, скажем, тысяча человек.
– Больше людей нет, – сухо произнес Базиляк. – Никто ничего не даст. Бей не числом, а умением. Как Суворов. Вот и все люди.
– Спасибо! – Панков усмехнулся. – Дожили! – Он хотел добавить что-то еще, но вместо этого лишь обреченно махнул рукой: все разговоры будут пустыми; губы у него дрогнули, выдали состояние хозяина, и Панков вздохнул: – Эх, Россия, Россия!
– Закапывайся в землю, строй дополнительные инженерные сооружения.
– Я и так уж закопан по самую макушку, дальше некуда.
– М-да, – Базиляк помолчал. – А у тебя самого какие-нибудь новости есть?
– Так, кое-что по мелочам. Крупного ничего нет. Дядя один интересный в кишлаке появился.
– Имя, фамилию не знаешь?
– К сожалению. В кишлаке зовут его Файзулло. Но Файзулло ли он – один Аллах знает. В документы заглянуть нет возможности.
– Как выглядит?
– Типичный памирский таджик, ариец. Чернобородый, светлоглазый. Думаю, работу против нас ведет. Прикидывает, можно ли взять на заставе оружие. Возможно, людей к себе вербует…
– Это не «возможно», это точно. Эмиссары «юрчиков» сейчас по всему Таджикистану ездят, своих выискивают. Наши уже накрыли несколько человек, взяли с помощью таджикской безопасности. Ясно одно: если «юрчики» придут к власти – всех русских в Таджикистане вырежут. Так что попробуй, капитан, узнать точные данные этого душмана. Проверить чернобородого Файзулло никогда не помешает, – рот у Базиляка задергался, словно бы он впустую хватал воздух и никак не мог захватить, лицо покраснело, в груди начал раздаваться сухой древесный скрип, на крыльях носа выступил пот – Базиляку надо бы поехать на Большую землю, подлечиться, но он этого сделать не может – дело бросить не на кого, и из Таджикистана вот так просто – погрузился с чемоданом в «серебристый лайнер» и укатил – не укатишь. – Контузия проклятая! – кое-как справившись с собой и вытерев платком рот, огорченно пробормотал Базиляк.
– Со временем пройдет… Ты только держись! – сказал Панков. А что еще он мог сказать? Ему было жаль Базиляка.
– Со временем… Мне сейчас надо, а не со временем, – лицо у Базиляка сделалось морщинистым, как у старого лилипута, он вздохнул, сунул Панкову руку: – Ну, бывай! Попробуй узнать фамилию этого «прохора». Ладно?
– Еще раз приглашаю – оставайся на охоту! Тебе, сотруднику штаба отряда, надо знать, как живут люди на местах – в низах, так сказать. А?
– Знаешь, какое перо мне вставит в зад начальство за такое несанкционированное любопытство?
Это Панков знал, поскольку сам в прошлом работал в штабе отряда.
– Жаль, – сказал он и пошел вместе с Базиляком к вертолету. Базиляк несколько раз на ходу ловко подбил носком ботинка плоские, вышелушенные из горной породы голыши – он когда-то был хорошим футболистом, мог играть и в нападении, и в защите, и в воротах мог стоять, – это у него всегда здорово получалось.
– Лучше бы ноги у меня заикались, – сказал Базиляк с досадой, – а не язык. Очень униженно себя чувствую. Но ногам хоть бы хны, а язык… – он раздосадовано сплюнул себе под ноги.
Панков подумал о том, что слова обладают некой материальной силой, будто кто-то, кроме нас, их слышит, и если Базиляк просит, чтобы ему отбило ноги, а язык обрел прежнюю гибкость – так оно может и произойти. Лучше бы он ничего не говорил…
– Скажи там насчет боеприпасов, – Панков подергал Базиляка за рукав – из-за грохота вертолетного двигателя слов уже не было слышно, – пусть пришлют еще патронов, да гранат для подствольников…
– В отряде – пусто, вряд ли что пришлют. Держись пока на том, что у тебя есть.
* * *
– Скоро змеи из всех щелей полезут, будто тараканы, – сказал Дуров, вглядываясь в арчовые заросли, темнеющие за каменной россыпью, – а змеи здешние – хуже душманов. Особенно вредна гюрза. Очень подлая змея. Не то что кобра. Кобра – королевская змея, никогда не будет нападать исподтишка, со спины, а гюрза, собака, нападает.
– Полезут они еще нескоро.
– Если установится тепло – уже через несколько дней будут греться на солнышке. Здешние змеи рано вылезают из нор.
– Раньше нападали часто?
– Были случаи.
– Ну что ж, придется дедовским методом воспользоваться – деды наши отпарывали от шинелей рукава, надевали их на ноги – змея шинельное сукно не прокусывает.
– Товарищ капитан, тихо, – предупредил Дуров Панкова, – в арчатнике кто-то есть.
Дуров, шедший первым, остановился, присел, закрутил круглой, как мяч, головой с отросшими куделями волос, залезающими на воротник куртки.
– Где?
– Смотрите левее, товарищ капитан, в самый край осыпи. Такая осыпь у нас в Сибири зовется курумником. – Дуров прибыл на границу из Красноярского края. Сибирью он все проверял, родные тюменские края были для него эталоном.
– Затихни на минуту, Дуров. Давай послушаем!
Замерли, напряглись. Но ничего, кроме звона в ушах, не услышали – тишина стояла мерзлая, глухая, ничего в ней не было, никакого движения, лишь только где-то далеко со стоном рухнула небольшая лавина, ослабленный звук ее толкнулся в скальный отвес по ту сторону Пянджа и угас.
– Ничего нет, товарищ капитан, все пусто.
– А мне показалось, что сюда спустился киик.
– Киик – это м-м-м, – мечтательно произнес Дуров, облизал губы. – Киик – это вещь… С большой буквы.
Кийки – горные козлы водились выше, в заснеженных скалах, в облаках, в неприступных камнях, стремительно носились по гибельным стенкам, ловко одолевали всякую опасную крутизну, но случалось, что из занебесья их сгоняли снежные барсы, и тогда кийки уходили вниз, к людям.
Если таджики диких свиней не трогали – запрещал Коран: поросятина была неугодна Аллаху, – то кийков били вовсю – козлятина была для них самым сладким и вожделенным мясом.
– Правильно, Дуров, киик – это вещь. А кабаны, они, похоже, к Пянджу спустились, днюют в камышах.
– Возможно, возможно, товарищ капитан, – тоном бывалого охотника отозвался Дуров – собственно, охотничьего опыта у сибиряка Дурова было больше, чем у городского жителя Панкова. Дуров еще мальчишкой-третьеклассником ходил в тайгу с мелкашкой добывать белку. А белку могут добывать только опытные охотники, ее положено бить в глаз – только в глаз, чтобы в маленькой дымчатой шкурке не оставалось дырок, а с двадцати метров, – или даже с большего расстояния, – угодить в глаз неприметному зверьку – великая проблема, ловкость нужно иметь бесовскую. – Но здесь, в этих зарослях, надо тоже все облазить, товарищ капитан, чтобы убедиться – поросятиной тут не пахнет. Чару бы сюда!
– Нельзя, – Панков отрицательно качнул головой, – нельзя сюда Чару, опасно. А если кабан ей порвет бок? Застава останется без собаки.
– Да не порвет, товарищ капитан…
– Собака-то не охотничья.
– Я бы ее охотничьим премудростям живо научил, Чара – собака умная, все схватывает на лету. Она бы быстро на нас всех кабанов выгнала.
– Нет, Дуров!
Сержант вздохнул – продолжать разговор на эту тему было бесполезно: у капитана была своя правота, у Дурова – своя.
В зарослях арчи за осыпью было тихо. С другой стороны, кабан – зверь такой, что может залечь и замереть, будто его и нет – охотник в двух шагах пройдет и не заметит, кабан при виде его даже не шевельнется, ничем не выдаст себя. Конечно, в таких случаях нужна собака, она мимо затаившегося вепря не пройдет, обязательно вцепится ему в бок. Но овчарку на это натаскивать – роскошь, для этого достаточно обычной дворняги.
– Ну что, товарищ капитан, обойдем курумник? У нас, в Сибири, курумники опасны – заваливают человека с головой, попадешь – ни за что не выберешься. Погибали люди…
– Погибнуть где угодно можно. Даже на курорте в Ялте, от сорвавшейся с крыши сосульки или от плохо прожаренной котлеты.
– Вы в судьбу верите, товарищ капитан?
– Верю.
– И я верю.
– А в сны?
– И в сны верю.
– Так вот, товарищ капитан, у меня насчет курумника сон нехороший был… Еще в школьные годы. Вон сколько лет прошло, а я до сих пор помню. И до сих пор у меня мороз по коже бежит.
Они стали аккуратно, стараясь, чтобы из-под ноги не вылетел ни один камешек, обходить курумник по верху. Хотя и была у них привычка ходить по горам – опыт имелся, а не помогал он, ходить в горах всегда трудно, и вряд ли когда будет легко: здесь не хватает кислорода, в горле лопаются хрящи, легкие сипят пусто – без воздуха человек очень быстро слабеет, задыхается, делать ничего не может – все выпадает из рук.
Подтянулись под скалу, по крутым, будто бы специально проложенным камням прошли осыпь, стали спускаться в заросли арчи.
Арча – дерево удивительное, на Памире особое, оно словно бы из боли, из наростов, из опухолей, из ран и состоит – на этих полудеревьях-полукустах никогда не бывает живого места, оно донельзя измято каменьями, ветром, льдом, снегом, водой, простужено до самых корней, хребтина у этого дерева всегда бывает вымерзшей до дна, но оно живет даже мертвое, живучее этого дерева на Памире нет ничего. За камни, за лед способно цепляться там, где никто не может зацепиться – находит щелочки, норки, поры, всовывается туда узеньким крепким корешком, стонет, но держится.
Нет на Памире другого такого дерева, как арча, особенно на большой, в три-четыре километра, высоте. Арча растет и там, арча да эдельвейсы – небольшие нежно-желтоватые, шерстистые, не боящиеся мороза цветы.
Спустились в арчатник, осмотрели заросли, камни – пусто, не видно длиннорылых.
– Им тоже сейчас голодно, – шепотом пожалел диких свиней Дуров, – землю едят. А тут еще мы по их душу.
В нем, видать, заговорило извечно доброе начало добытчика, который никогда не загубит живое существо просто так, ради баловства или любопытства, – настоящий охотник стреляет лишь тогда, когда нужно, и заранее жалеет свою жертву. Так и Дуров.
– Т-с-с, – предупредил его капитан: он почувствовал на себе чей-то взгляд. Только чей это был взгляд – зверя, человека? – не понять.
Панков остановился, присел, выставил перед собою ствол автомата.
Сержант присел рядом, спросил едва слышно, почти не шевеля губами:
– Случилось что-то?
Панков повернул голову в одну сторону, туда, где громоздились пепельно-коричневые растрескавшиеся камни – очень удобное место для засады, целый взвод с пулеметами можно спрятать, – тихо, ни единого движения, потом глянул в другую сторону, на скрытый камышовый полосой Пяндж, – там тоже было тихо. Доносился лишь слабый бормоток воды, звук словно в воздушную равнину протиснулся, долетел до людей и тут же угас. Пяндж обомлел, обессилел, стал больше походить на ручей, чем на реку, – но это до поры до времени. Как только начнет таять снег – Пяндж станет другим. Обратится в зверя.
– Что случилось, товарищ капитан? – вновь почти беззвучно повторил вопрос Дуров.
– Есть тут кто-то. А кто именно – не пойму.
Через минуту стало ясно, кто так внимательно наблюдал за людьми. Едва прошли арчатник, как из камышей со скоростью снаряда вымахнул средних размеров хряк-одиночка с длинным черным рылом, стремительно одолел ложбину, по которой шли пограничники, и исчез. Ни Панков, ни Дуров выстрелить не успели.
– Ничего себе метеор, – восхищенно пробормотал Дуров. – Прямо астероид, небесное тело, вошедшее в плотные слои атмосферы.
– Тихо, Дуров. Этот кабан гуляет сам по себе. На семейку мы еще не наткнулись. Она где-то здесь, рядом.
Минут через пять они подняли и семью – худого, с жесткой длинной щетиной и опасно выставленными на манер винтовочных штыков кривыми клыками, папашу, который не замедлил этими клыками грозно щелкнуть, следом – четырех подсвинков одного размера и мамашу, длинноногую, как коза, ушастую, со светящимися красным кроличьим огнем глазами. Мамаша метнулась от людей первой, за ней, с отчаянным хрюканьем, подсвинки, глава семейства стал отступать последним, грозно хрипя и щелкая клыками.
– Мамашу не бей, – предупредил Панков, короткой очередью ударив по подсвинку, бегущему в середине стаи. Попал сразу – подсвинок взвился в воздух, поджал, будто ребенок, под себя ноги и пузом грохнулся на камни, – мертвым он был уже в воздухе, – проюзил несколько метров по инерции, брызгаясь кровью, голова у него, обычно негнущаяся, деревянная, подломилась, попала под туловище, и он перевернулся через нее. Разрезав воздух двумя задними ногами, уткнулся спиной в скрученный в клубок арчовый корень. Так, в стоячем положении, убитый подсвинок и замер.
Панков перевел ствол автомата на папашу, – семья, ведомая матерью, стремительно уходила, скорость у нее была вертолетная, только копыта сухо постукивали по камням, да в обе стороны отлетали черные, похожие на мелкие молнии, искры-кремешки, от свиного топота, казалось, вот-вот начнут плясать горы. Строй свой свиньи соблюдали строго: впереди шла мамаша, в середине – два подсвинка, прикрывал семью в этот опасный момент сам глава – матерый волосатый папаша. Бурый, с прилипшими каменными крошками зад его был костист, грязен, прочен.
– Во шпарят! – не удержался от восклицания Панков, приладился к автомату – семья вот-вот должна была скрыться в сухой камышовой гряде, но Дуров опередил его – экономной, в три выстрела, очередью подсек замыкающего. Хряк на ходу резко затормозил, взбив облачко каменной пыли, захрипел, разворачиваясь грудью к людям, морда его окрасилась кровью.
Нет, одной экономной очередью здесь не обойтись, придется стрелять в два ствола, хотя патронов на заставе, несмотря на привезенный припас, кот наплакал – каждый «масленок» на счету, – сейчас хряк пойдет на пограничников. Хряк снова захрипел, дернул головой, стараясь избавиться от боли, от пуль, всадившихся в его тело, и одновременно наливаясь ненавистью к двум людям в выцветшей маскировочной форме: за что они его так, что худого он им сделал?
Хряк оттолкнулся от камней, взвился в воздух и поплыл, поплыл по нему, будто тяжелая торпеда, глаза ему забусило горячим, красным, на мгновение людей не стало видно, и он опять протестующе захрипел, дернул головой, сбивая красную мокреть с глаз, приземлился, втыкаясь ногами в землю, напрягся, чтобы совершить очередной длинный прыжок, но ноги уже не слушались его, подогнулись, в теле что-то захрустело, раздался стон, и хряк, заваливаясь набок, поехал по камням.
Метров пять его крутило, било о камни, потом он остановился, вздохнул тяжело и замер; ни Дуров, ни Панков не успели добить его – кабан, похоже, добил себя сам.
– Что, готов? – не веря, что кабан улегся навсегда, спросил Панков.
– Не знаю. Не должен бы. Вообще, бывает, что кабанов не пуля достает – у него шкуру пробить невозможно, кабан в ней, как в бронежилете, – достает сердце. Сердце рвется пополам, как у человека.
– Сам видел или кто-то рассказывал?
– Сам видел. В Сибири.
Стая, ведомая мамашей, врубилась в камыши и мигом исчезла в них – только макушки камышей шевелились, дергались, расходясь в разные стороны, смыкались, показывая, где находятся кабаны, да стоял жестяной мерзлый шум.
– Ну что, Дуров, на первый раз хватит? – спросил капитан, закидывая автомат за плечо. – Хряк и подсвинок. Остальные пусть бегают.
– Они уйдут отсюда, товарищ капитан.
– Далеко не уйдут, не альпинисты. Кругом же горы. И Пяндж не переплывут – не дано. Так они в этой каменной долинке да в камышах и будут коптить воздух, корни трескать, – Панков вытащил из кобуры ракетницу: – Ну что, зовем ребят?
Он заложил в ствол ракетницы один патрон с травянисто-светлым ободком, выстрелил.
Ракета с шипеньем ушла в воздух, расцвела сочным зеленым бутоном.
– Перекур, Дуров, – сказал капитан, – мы с тобою это заслужили.
Конечно, то, что они делали, было чистой воды браконьерством, да и охота с автоматом на безоружного зверя – это не охота, это убийство. Охота, – когда человек берет лук со стрелами, копье, нож и выходит навстречу вепрю, и побеждает его в единоборстве – вот это охота! А с автоматом можно ходить хоть на слона – все равно автомат окажется сильнее. Такая охота неинтересна.
Но у Панкова и его людей не было выбора – застава только охотой и могла поддержать себя. Панков почувствовал, как у него перед лицом тихо сдвинулась и поплыла в сторону земля, в глазах потемнело; он потер пальцами виски, шею, приходя в себя, достал из кармана сигареты – подмоченный «Памир», давно уже в России не выпускаемый, такой же, как и эти горы, горький, вышибающий слезы, опасный: капля никотина от этих сигарет может запросто оставить дырку в куске дерева, не только в живой плоти – в легких или в теле, – она способна продырявить даже камень.
– С табачком веселее, товарищ капитан, – сказал Дуров и тоже достал из кармана пачку «Памира», одним ударом пальца по донышку выколотил сигарету. Сигарета крохотной ракетой взвилась в воздух, попала сержанту точно в губы. Дуров чиркнул спичкой.
– Ловко, – похвалил капитан. – Да не веселее с табачком, это совсем не то, с табачком – сытнее. Голод меньше ощущаешь. Пососешь цигарку – будто кусок съешь, в желудке всякие боли с нытьем прекращаются.
Закурили. Пустили дым – ветра не было, сигаретный шлейф тихо поплыл по воздуху вверх, чуть скосил в сторону и бесследно растворился.
– Отрава, – Дуров помотал ладонью перед лицом, – ох, отрава! Здешний воздух только губит… А здешним воздухом можно торговать, правда, товарищ капитан? Очень хороший бизнес: набирать воздух в банки, запаивать на манер «кока-колы» и доставлять его куда-нибудь в Токио. А там за хорошие денежки – каждому желающему… Банка свежего горного воздуха – один доллар! А у нас он бесплатно.
Дуров покосился на лежащего неподалеку кабана. Предложил:
– Может, его здесь освежуем?
– На заставе лучше.
– Уж больно тяжело этого дурака тащить.
– Ничего, машина дотащит.
– Как-то странно он спустился. Может, у него действительно разрыв сердца? Что-то не нравится мне этот кабан.
– Что, больно тощий?
– У нас однажды было такое на охоте – положили пару боцманят, килограммов по пятьдесят каждый. Ну и решили их не свежевать – кожа-то у них нежная, молодая, тонкая, не задубела еще, как у хряка, – решили опалить на огне. Затащили одного боцманенка в костер, подложили сухой травки, соломы где-то нашли, зажгли огонь. Палим, палим боцманенка, он уже голый, словно баба в пруду, вдруг ка-ак поднимется из огня, да ка-ак взовьется! И – деру из костра. Одного охотника сбил с ног, пробежал по нему, копытом чуть глаз не выдавил. Хорошо, собака была, вслед кинулась.
– Ну и как же вы с ним справились?
– Стрелять пришлось.
– А ты, Дуров, не это самое? – капитан загнул палец крючком, показал сержанту. – По старой охотничьей традиции, а?
– Никак нет, товарищ капитан, все это – чистая правда и только правда. Я к чему веду разговор – подойдем мы к этому окровавленному хряку, а он вдруг ка-ак поднимется!
– Не должен, – произнес капитан с сомнением, но на всякий случай снял «калашников» с плеча, отщелкнул рожок, глянул в него, пытаясь рассмотреть, далеко ли находится пятка пружины, поддающей патроны в ствол, ничего не увидел и постучал ногтем по кожуху рожка, определяя, где в нем пусто, а где густо.
Патроны в рожке еще были, израсходована только половина.
– А впрочем, ты прав, Дуров, – сказал капитан. Передернул затвор. – Никто никому ничего не должен.
Дуров действительно оказался прав, все-таки охотничьих навыков у него было больше, чем у капитана, и зверей настрелял он в своей жизни больше. Когда, после перекура, они подошли к хряку, тот лежал, уронив окровавленную голову на плоский слоистый камень, подмяв телом левую переднюю ногу – видать, переломленную или перестреленную, – мертвая туша, мясо в шкуре… Тем не менее Дуров, как и капитан, передернул затвор «калашникова», пробормотал про себя:
– Береженого Бог бережет!
Панков оглянулся – показалось, что где-то недалеко громыхает мотором машина – вездеходный грузовичок «ГАЗ-66», приписанный к заставе, – но нет, сзади было тихо, ни грузовичка, ни людей. Зато услышал Панков другое – задавленное, но грозное хрюканье, стремительно развернулся и сам себе не поверил – кабан поднялся на ноги.
Левая передняя нога его была сломана, не прострелена, кабан, видать, сам сломал ее, когда падал – кость не выдержала тяжелого тела, нога была вывернута в сгибе копытом внутрь, с морды текла кровь, один глаз был вырублен пулей – вырвало вместе с мясом, была видна неестественно белая, будто отлитая из пластмассы, совершенно не испачканная кровью кость.
Кабан мотнул головой, захрипел еще более грозно, захоркал, словно северный олень и, резво сорвавшись с места, пошел на людей. Панков смотрел на него завороженно – надо же, какая жажда жизни, какая силища, какое чутье – и выждал ведь, несмотря на боль и муку, на свои звериные слезы, когда люди закончат перекур, пойдут на него и окажутся совсем близко, – выждал, чтобы расплатиться болью за боль, слезами за слезы, жизнью за жизнь. Дуров находился в трех метрах впереди Панкова, перекрывал капитану кабана.
Сделав несколько отчаянных скачков, кабан уже почти достал Дурова, нагнул голову в разящем боевом наклоне, выставил клыки, захрипел, разбрызгивая вокруг себя кровь, но на бегу попал на сыпучее место, застопорил движение, а потом и вовсе забарахтался в курумнике, поплыл назад.
Но Дуров не стрелял, чего-то медлил, стоя с поднятым автоматом.
– Он же мучается, Дуров!
Дуров по-прежнему продолжал закрывать капитану кабана, капитан не мог стрелять – стоит Дурову сделать одно неосторожное движение, и он обязательно попадет под пулю.
Кабан перестал сползать вниз по осыпи, уперся задними ногами во что-то твердое, надежное, резко взнялся над самим собой, сделался страшным, разбрызгал кругом кровь, и тогда Дуров нажал на спусковой крючок «калашникова». Он сделал один единственный выстрел. Этого оказалось достаточно. Недаром Дуров бил когда-то белку – пуля всадилась кабану в другой глаз, вывернула его наизнанку, облепила глазным студнем всю морду, всадилась в череп, кабан застонал, словно человек, грохнулся на осыпь и заскреб целой передней ногой по камням, подгребая под себя мелкие голыши.
Через несколько секунд силы у него кончились, кабан затих, по шкуре, дыбя волосы, проползла судорога, кабан вздохнул жалобно, щелкнул клыками и умер.
– Вот сейчас все, товарищ капитан, можно подходить без опаски, – сказал Дуров и, стерев пот со лба, добавил восхищенным голосом: – Во «бетр», настоящий «бетр» – хорошо вооруженный и заправленный по самую пробку, а не кабан! – Дуров сокращенное армейское слово «бетеэр» произносил еще более сокращенно, сжато, на сибирский, видать, лад – «бетр».
– А чего так долго не стрелял, тянул? – спросил капитан.
– Да нам его из курумника было не выволочь, товарищ капитан, я ждал, когда он курумник пройдет…
– Тьфу! – Панков отплюнулся. – Вот прагматик.
Минут через десять показались люди – пятеро свободных от наряда пограничников – кабанов предстояло бурлацким способом, волоком, на лямках перетащить к дороге, куда подогнали плосколицый, с высокими реечными бортами «ГАЗ-66».
Мясо на заставе – всегда праздник, это возможность хотя бы один раз наесться мяса досыта, похлебать вволю шулюма, как повар Юра Карабанов зовет суп из кабанятины, потому что жиденькая каша с заправкой из сухой памирской травы, напоминающей укроп, уже здорово надоела, – а шулюм Юра готовит мастерски, это его фирменное блюдо, в такой праздник можно отвести душу, осоловело откинуться, вытянуть ноги и, блаженно щурясь, слушать сквозь дремоту, как погромыхивает, ворчит, скребется о камни холодный, мутный Пяндж.
– Ну что там Россия, товарищ капитан? – спросил Панкова Трассер, алея своей яркой головой. – Мы считаем, что она забыла про нас.
– Нет, не забыла, – Панков вздохнул, он не знал, что ответить Трассеру, – не до нас ей сейчас.
– Разваливается Россия, разваливается, допекли нас, товарищ капитан, американцы и прочие империалисты, – Трассер сделал рукой неопределенный жест, – добили. Скоро слово «Россия» будем писать с маленькой буквы и делиться на вятичей, кривичей, тверичей… кто там еще был? А из Бердичевского уезда в Голопупковский ездить будем по визитам с загранпаспортами. Вот что происходит, товарищ капитан. Проговорили, пробормотали, проскакали мы нашу Россию. Да не мы, а… – Трассер снова сделал неопределенный жест, потыкал вверх пальцем, – там, мол, это сделано. – И будем мы отныне сырьевым придатком какой-нибудь Японии на уровне ну, скажем, неведомой страны Помидории либо княжества Турнепс, которые на широкомасшабной карте даже через десятикратную лупу не разглядишь.
– Что, за державу обидно?
– А как вы думаете, товарищ капитан? – лицо у Трассера напряглось, и в следующий миг он будто бы в футляр нырнул, закрылся там – слишком много наговорил не того. А если капитан – из ярых демократов?
– И мне за державу обидно, Кирьянов. Ты даже не представляешь, как обидно, – Панков не удержался, помял пальцами грудь: там, в сердце, что-то глухо покалывало, тревожило его.
И плевать, в конце концов, что они такие оборванные – нет на заставе ни одной куртки, ни одного комбинезона, ни одной пятнистой формы без заплат, плевать, что голодные – иной солдат ночью плачет от голода, кусает зубами подушку, но не жалуется никому; плевать, что холодные – сегодня холодно, завтра будет еще холоднее, главное, чтобы Россия выстояла, выжила, она – основная забота, а все остальное – мелочь, тьфу, пыль, легкий сор, который мигом уносит ветер. Лишь бы не разодрали ее на части разные политики, стакан стаканычи и люди с лицами футболистов, не умеющих играть в футбол, – таких полным-полно.
А они, всеми забытые, заброшенные на краю земли погранцы, продержатся.
Когда свиньи были освежеваны, разделаны, Панков попросил Карабанова:
– Юра, отруби заднюю ногу от поросенка и заверни в целлофан.
– Осмелюсь полюбопытствовать, товарищ капитан, зачем? Может, лучше что-нибудь другое?
– Нет, заднюю ногу. Не жмись. Бабке в кишлак надо отнести.
– Страшиле, что ли? Она же мусульманка, товарищ капитан. А мусульмане свинину не едят.
– Ты точно знаешь, что она свинину не ест? Ты ей носил когда-нибудь? – увидев, что Карабанов посмурнел и скосил глаза в сторону, капитан повысил голос: – И я ей не носил. И другие не носили. Откажется – ее дело, не откажется – значит, она нормальный человек. Я ей сам отнесу мясо.
Через пятнадцать минут Панков уже шел по каменистой, гулкой от навалившегося вечернего холода дороге, чутко ловил все звуки вокруг, совмещал их со звуком собственных шагов, думал о том, что должна же у людей когда-нибудь наступить мирная сытая жизнь, – неужели они не заслужили этого, – вглядываясь в недобро загустевшее, с перышками далеких серебристых облаков небо и, когда слышал в камнях скрип или шорох, поправлял лежавшую на плече кабанью ногу, словно бы ее у него мог кто-то отнять.
Он нарушил установившееся правило о том, что в здешние кишлаки нельзя ходить по одному, но только с подстраховкой, с напарником, чтобы была прикрыта спина: не то правоверные быстро всадят нож под левую лопатку. Но так уж получилось, что Панкову некого было брать с собой, людей по пальцам пересчитать можно, у каждого – своя нагрузка.
Свиная нога, завернутая в целлофан, хранившийся на заставе с давних, еще «застойных» времен, тяжело давила на плечо, автомат мешал ходьбе.
До кишлака Панков добрался без приключений, на улице остановился, вгляделся в ближайшие дома, стараясь понять, в каком из них живет бабка Страшила с внучкой, не обозначится ли где-нибудь типично русская примета – вывешенное на дувал одеяло либо поставленный на попа горшок? Но нет, все дома были безлики, как кирпичи, и похожи друг на друга, как близнецы-братья, – не узнать, где обитает бабка Страшила, а заходить в каждый дувал подряд – себе будет дороже. Идти к бабаю Закиру не хотелось, да и лишний раз засвечиваться у него, подставлять бабая было нельзя: с бабаем Закиром за связь с пограничниками могли расправиться.
