Валерий Хайрюзов
Точка возврата (сборник)
– Ну что, за твой приезд, – сказал он.
– Да я в общем-то не пью.
– Что, больной? – знакомо спросил меня Мамушкин. – Ты это брось! Пить не будешь, командиром не станешь. А я себе не отказываю. Можно сказать – спасаюсь. Тут от скуки подохнуть можно. Если бы не тайга и рыбалка, ушел бы в партизаны. А вон и мой друган. – Коля выпил спирт и пошел к двери на шум подъезжающего мотоцикла. Я вышел следом и увидел знакомого мне эвенка, который приезжал в Жигалово за Анной Евстратовной.
– О-о-о! Знакомые лица. Митрич, – сказал он, протягивая мне руку. Еще раз оглядев меня с головы до ног, он вернулся к мотоциклу и, порывшись, достал резиновые сапоги.
– Возьми. В такой обудке, как твоя, можно только по городским асфальтам ходить. А здесь тайга. Возьми и переобуйся. – Он снова вернулся к мотоциклу и принес мне толстые вязаные шерстяные носки.
– Надень, не то ноги собьёшь. И вместо полетов попадешь к доктору.
Попив чаю, мы кое-как уселись в его трехколесный мотоцикл «Урал» и по дороге, которую и дорогой было назвать сложно – пробитая и раздолбанная лесовозами, она напоминала залитые стоячей водой бесконечные грязные канавы, – разрывая ревом мотора деревенскую тишину, то и дело подпрыгивая на ухабах, мы потелепались за околицу.
Через час Митрич привез нас на старую гарь. То, что здесь когда-то бушевал пожар, выдавали все еще торчащие во все стороны с давними следами огня обугленные сухостоины и многочисленные уже заросшие мхом валежины.
– Вот здесь и остановимся, – сказал Митрич.
Точно с лесного оленя, он ловко соскочил с мотоцикла и принялся выгружать ведра, кастрюли, котелки и начал обустраивать табор. Чтобы не выглядеть гастролирующим туристом, я начал таскать к мотоциклу сухие лежащие на земле ветки.
– Ты побереги силы, – сказал Митрич. – Я сейчас свалю вон ту сосну, и нам хватит дров на всю ночь.
Он достал из мешка бензопилу, запустил ее с одного раза и ловко подпилил стоящую неподалеку сухостоину. Когда она, ухнув, упала на землю, он тут же, за несколько минут, распластал ее на мелкие чурки. Пока Митрич налаживал костер, мы с Мамушкиным пошли смотреть ягоду. Ее оказалось столько, что я, оглядев ближние полянки, остановился как вкопанный. Покрытые мхом кочки была черны от брусники. Тут же рядом была и черника.
– Я тебе говорил, ведрами стоит! – похвастался Мамушкин, доставая металлический, сработанный местным умельцем совок для сбора ягод.
– Комбайн, – я решил не отставать и продемонстрировал привычное для деревенского слуха название совка.
– Микитишь! – со знакомыми интонациями похвалил меня Мамушкин.
– Давайте, мужики, работайте, – крикнул нам Митрич. – Как у нас говорят: ешь – потей, работай – зябни, на ходу маленько спи. А мне ехать надо. Начальство должно из района пожаловать. А к вечеру я к вам вернусь, только не заблудитесь.
– Да с ориентировкой у нас в полном порядке, – засмеялся Мамушкин. – Или мы не летчики!
– Летчики, но не таежники, – улыбнулся Митрич. – Это в небе вам все знакомо, а здесь профессор я.
Митрич развел костер, вскипятил нам в котелке чай и укатил обратно в Чингилей.
К вечеру мы набили ягодой все, что мы взяли с собой, – картонные коробки, ведра и кастрюли. Когда солнце опустилось к ближайшей горе, усталый и довольный удачно складывающимся днем, я от избытка чувств устало завалился на спину в мягкий мох и стал смотреть на вечернее безоблачное небо, которое сизыми заплатками проглядывало сквозь наросшие после пожара березки. Отсюда, с земли, небо казалось далеким, немым, незначительным и, я бы сказал, крохотным. И нельзя было даже подумать, что оттуда, сверху, тайга и все, что ее населяет, все эти запахи, шорохи, перестук дятлов, посвист пролетающих птиц, шевеление листвы, существует как бы само по себе, без видимой связи с тем, что стояло над всем этим едва слышным человеческим ухом оркестром. Там же вверху, в прозрачности и необъятности, тоже шла своя невидимая взгляду жизнь, текли воздушные реки, вздымались ввысь многокилометровые вихри, зарождались и уходили за горизонт облака и менялись краски. Я знал, что были там свои горы и распадки, это хорошо ощущалось на самолете, который, бывало, без видимых причин бросало из стороны в сторону, а в иной раз разбушевавшаяся стихия готова была скинуть, как надоедливую железную птичку, в тайгу, прямо на вот эти лиственные колья.
Откуда-то из-за ближайшей горы неожиданно появился коршун, перед сном он, должно быть, делал контрольный облет своих лесных угодий, и сразу же небо приобрело свою, казалось бы, потерянную связь с окружающим земным миром, я знал, он хорошо видит нас, возможно, стережет, и, прослеживая его полет, мне стало тепло от одной мысли, что неслышно скользящий над нашими головами лесной собрат, пока мы отдыхаем, делает за нас воздушную работу.
– Завтра надо попросить Митрича заехать в Чикан купить сигарет. В Чингилее одна махорка осталась, – сказал Мамушкин.
И я неожиданно для себя припомнил, что в Чиканской школе работает знакомая учительница, Анна Евстратовна.
– Так она теперь не в Чикане, а у нас в Чингилее преподает, – сообщил Мамушкин. – Здесь такая штука приключилась. Накануне учебного года уехал в город в больницу учитель. Хотели возить ребят в Жигалово, но Анна Евстратовна попросила поехать в Чингилей. Других не нашлось, здесь все учителя приросли к своим домам. И она поехала. Теперь здесь все на ней. Скажу тебе, отличная училка! Ягодка! Школьный театр организовала, и они уже к эвенкам съездили. Боюсь только, что долго здесь не удержится, заберут в район или город. Охотников, шоферов в деревне полно, а вот такая – одна. Кстати, Митрич у нее вроде сторожа. Никого к ней на пушечный выстрел не подпускает. Все уже знают – втрескался. Но держит дистанцию. Когда Аннушка, так ее теперь все кличут, сюда приехала, то ее здесь не ждали. Мужики все в тайге, а у женщин своих хлопот полно. Стала она печь растапливать, а дрова сырые, не разгораются. И тут мимо Митрич ехал. Увидел, что учителка с сырыми чурками возится, завел трактор и приволок из леса пару сушин, распилил, наколол. С тех пор и она к нему питает особые чувства. Но дистанцию держит. У нее, говорят, городской ухажер есть.
Я слушал Мамушкина, и в душе у меня бродили какие-то непонятные, но ревнивые чувства. Конечно же, летая, я вспоминал Анну Евстратовну, как-никак она была моей первой пассажиркой. Из рассказа Мамушкина выходило, что мы из рук в руки передали ее на попечение Митричу. А уж он-то, я это уже успел оценить, умел быть заботливым и, судя по всему, надежным человеком. Вот с тем, городским, о котором она сообщила нам еще в Жигалове, я ее не мог представить, а вот к этому тунгусу Митричу – приревновал.
Митрич приехал поздно, привез рыбу, несколько крупных ленков, и мы сварили уху. Кроме ленков Митрич привез спальные мешки, и я, вспомнив, как он назвал себя лесным профессором, согласился: Митрич не только заботливый, но и предусмотрительный. По мнению Ватрушкина, это было главным качеством, которое отличает настоящего пилота от летуна. Действительно, с таким человеком не пропадешь. В разговоре у вечернего костра Митрич признался нам, что хотел стать летчиком и даже ездил поступать, но не прошел медкомиссию. И в конце сказал одну фразу, которая как вспышка уже по-новому осветила всю мою нынешнюю работу.
– Для того чтобы любить небо, не обязательно быть летчиком. И вообще, умные люди говорят: то, что сделано с любовью, и стоит долго и помнится всю жизнь.
После таких слов говорить больше не хотелось. Я забрался в спальник и, поразмышляв над словами Митрича, уснул сном хорошо поработавшего человека.
А утром, загрузив мотоцикл коробками и ведрами с ягодой, Митрич повез нас в Чингилей. Когда въехали в село, я попросил его подвезти нас к школе.
– Мне нужно повидаться со старой знакомой, – сказал я.
– С Анной Евстратовной, – догадался Митрич. – Это мы запросто. Но у нее сейчас уроки. Может, чуть попозже.
– Ничего, мы на минутку.
Митрич подъехал к деревянной, срубленной из вековых лесин школе и попросил бегающих во дворе девочек позвать Анну Евстратовну.
– Скажите, что к ней гости из города.
Девочки быстрыми глазами оглядели меня, прыснули и скрылись в школе.
Анна Евстратовна вышла в строгом сером костюме и в модных туфлях, что сразу бросилось мне в глаза, потому что ходить в них по улице после прошедших дождей было бы безумием. Увидев меня, Анна Евстратовна обрадовалась, сказала, что не ожидала, и, когда я начал мямлить, что заехал на минутку, она тут же настояла, чтобы я обязательно подождал, она сейчас закончит урок, и мы должны пообедать у нее.
Жила она здесь же, при школе, в пристрое, который, судя по свежим бревнам, был приделан совсем недавно.
– А вы зайдите, там не заперто, я сейчас подойду, – сказала она.
И мы зашли, но только с Мамушкиным. Митрич, сославшись на срочную работу, уехал по своим делам. Конечно, это было не жилье Мамушкина, у Анны Евстратовны все прибрано, чисто, крашеный пол, на столе – стопки тетрадей, на этажерке и полках – книги. И свежий пропитанный смолью и хвоей воздух.
Я еще раз осмотрел комнату, ну где же здесь можно было разложить парашют, его можно было показывать в разобранном виде только на школьном дворе или на аэродроме.
Коля нашел у Анны Евстратовны кастрюлю, наполнил ее ягодой, затем сходил в огород и подкопал картошку.
– Ну, чего расселся, давай будем чистить! – скомандовал он.
И мы начали чистить. Искоса я оглядывал комнату – так вот куда занесла ее учительская судьба! Через окно в комнату заглядывал кусочек неба, а далее был виден край деревенского поля, и, насколько хватало глаз, стояла тайга. А на столе небольшие часы отсчитывали свое и наше время. Оно неумолимо летело с такой скоростью, что даже и на самолете не угонишься.
Действительно, Анна пришла скоро, не вошла, а влетела, увидев, что мы заняты домашней работой, похвалила и, быстро переодевшись, придала нашим действиям ту осмысленность и законченность, которую может сделать только женщина.
Между делом она рассказывала, как ее здесь встретили, как быстро за пару дней соорудили вот этот пристрой.
– Побелили, покрасили, принесли новые табуретки и даже где-то разыскали барское кресло, перетянули его бараньей шкурой, а на пол под ноги бросили медвежью шкуру. Меня так и подмывало спросить про сырые чурки, но она и сама рассказала, как она боролась с вязкой, сырой древесиной, пытаясь растопить печь.
На это самое кресло она усадила меня, чтобы я чувствовал себя, как в кабине самолета. За столом, в свою очередь, я предложил ей помощь на тот случай, если потребуется что-то передать в город: отвезти, привезти посылку или ее саму в Иркутск. Она с улыбкой глянула на меня и сказала, что хотела бы передать в город работы учеников на конкурс.
– Нет проблем, передам, – бодрым голосом заверил я.
Она достала папочку и передала мне. Вместе с нею она передала пакет.
– А это вам с Иннокентием Михайловичем, – сказала она.
– Что это? – спросил я.
– Ондатровые шкурки, двенадцать штук, как раз на две шапки.
– Да ты что, я не могу и не буду брать такие подарки, – нахмурившись, сказал я.
– Ты меня обидишь, – ответила Анна. – Я была вам так благодарна!
– Бери, бери! – сказал Мамушкин. – Охотники здесь сдают их по пятьдесят копеек за штуку.
– Я их не покупала, мне принесли, сказали: сшейте себе шапку. Здесь такие холода!
– Они правы, здесь действительно холодно, – заметил я.
Мысли мои пошли зигзагами: взять, подумает, летчики все такие, берут и даже спасибо не говорят. Откажусь – обидится. Еще в детстве мама меня учила: не бери чужого. Взял – потерял. Отдал – приобрел. И тут до меня дошло. Должно быть, шкурки ей принес Митрич.
– Я не люблю меховые шапки. Мне нравятся платки, – сказала Анна.
– Нет, – твердым голосом сказал я. – Ты, пожалуйста, не обижайся. Мне Коля, – я кивнул на Мамушкина, – уже достал. – Мамушкин недоуменно глянул на меня, но я посмотрел на него долгим взглядом и он прикрыл уже раскрытый от возмущения рот.
На обратном пути к его обители Мамушкин выматерил меня, затем сказал, что к ноябрьским праздникам из тайги начнут выходить охотники и тогда он точно пришлет мне шкурки. За сданную пушнину государство платило охотникам гроши, и она уходила на сторону; в основном передавали или продавали в город; одним надо было устроить своих родственников в больницу, другим нужен был мотоцикл или лодочный мотор.
– А ты зря не взял, обидел девушку, – сказал Мамушкин. – Хочешь, я тебе соболей на шапку достану? Ты мне – пива, а я тебе – соболей. Идет?
– Я же не Чернышевский, – засмеялся я. – Это, говорят, он любил прохаживаться по Вилюйску в собольей шапке. Мне бы что-то попроще.
Была в нашей работе особая статья. О ней говорили мало, а если и говорили, то мимоходом, те дрожжи, которые вез радист Ватрушкина, не были чем-то особенным и из ряда вон выходящим событием. Многое чего приходилось возить летчикам. Так повелось, где-то чего-то много, а кому-то постоянно недостает.
Утром перед вылетом, у входа в стартовый здравпункт, нас поджидали разного рода ходоки. Одни просили привезти с Байкала рыбу, другие – орехи, ягоды, третьи – тушенку, гречку, тот же спирт и говорили, что просим не за себя и не для себя. Выяснялось, что у одного намечалась свадьба, у другого – именины или крестины, третьему надо было что-то нести в больницу. Поводов нагрузить, сделав заказ, было множество. Конечно, все то, что было в их просьбах, можно было найти на рынке, но там было дорого, а Ватрушкин, бывало, совсем не брал с них денег.
– Как пришло, так и ушло, – говорил он. – Богаче уже не стану, а бедным никогда не буду.
Чаще всего всю эту непредвиденную, левую работу он поручал мне, и я, не нарушая сложившихся традиций, брал передачи, посылки и разносил их по разным адресам. Хочешь стать командиром – терпи, говорил я самому себе. Но история с заказом Мамушкина имела продолжение. Однажды Ватрушкин, выслушав очередной, оформленный в привычные причитания, заказ, неожиданно для меня протянул ходоку десятку.
– Не в службу, а в дружбу, – с улыбкой сказал он. – Пока мы летаем, ты съезди на пивзавод и купи пива.
– Ты чо, Михалыч, охренел! – пожевав от удивления губами, буркнул тот. – Туда надо ехать на двух автобусах. Да и времени у меня нет.
– Но сюда-то приехать нашел время, – сухо заметил Ватрушкин. – Вот что, дорогой, у нас кроме ваших заказов своих дел полно. А вот он, – тут Ватрушкин показал на меня глазами, – каждый день ездит на работу на двух автобусах. Утром – сюда, а вечером – обратно, на дорогу полдня. И ничего – ездит. Бывает, и пиво возит. А еще ваши заказы развозит.
– Ну и летчики пошли, шаг лишний боитесь сделать, – надулся заказчик.
– Ты это мне или себе? – поинтересовался Ватрушкин и уже другим, непривычным для меня голосом добавил: – Вали отсюда и чтоб я тебя больше здесь не видел!
На моей памяти это был единственный случай, обычно Ватрушкин никому не отказывал, Не только брал и привозил, но и частенько на своей «Победе» развозил гостинцы и заказы по домам. А после и меня подвозил домой; из аэропорта добираться до Жилкино, где я жил в ту пору, мне действительно приходилось на двух автобусах.
Через некоторое время моя новенькая форма потеряла былой лоск, как бы притерлась к самолету, ко всему, что окружало полеты, я сам уже стал иным, и не глядел на себя со стороны. И когда входил в автобус, на меня уже не оборачивались, не смотрели как на белую ворону. В конечном счете все стало на свое место и мое каждодневное приземление в другие миры, в иную жизнь, уже не казались чем-то особенными, ожидание увидеть неизведанные ранее земли отошло в прошлое, а рассказы и авиационные байки на промежуточных ночевках стали неким сопутствующим гарниром обычной летной жизни. Они перешли в мою собственную жизнь и стали как бы продолжением моей биографии, моей жизни.
Как-то в один в один из осенних дней мы вновь прилетели в Чингилей по санзаданию, надо было срочно вывести пострадавшего при пожаре мальчишку в город. На площадке было непривычно много народа. Не сразу я разглядел среди провожавших Анну Евстратовну. Она как бы слилась с окружающей местностью, деревенский румянец на щеках, приталенная овчинная тужурка. Выдал ее модный, завязанный галстуком платок на шее. И еще резиновые сапоги на ногах, асфальта в Чингилее не предполагалось на ближайшие сотню лет, а вот дожди шли там регулярно. Она подошла к Ватрушкину и стала что-то оживленно ему объяснять. Оказалось, что пострадал ее ученик, пожар случился ночью, погибла бабушка, а у него множественные ожоги, теперь вся надежда на самолет.
Мимоходом она представляла нам своих учеников и пригласила Ватрушкина в школу, сказав, что для такой встречи она соберет не только школьников, но и родителей.
– Вы лучше его пригласите, – кивнув на меня, ответил Ватрушкин.
– А я вас не разделяю, – ответила Анна Естратовна. – Для меня вы одно целое. Как семья. Давайте назовем это встречей с экипажем.
И вскоре такой случай нам представился.
Перед ноябрьскими праздниками нас поставили в план лететь в Чингилей. Напросился или, наоборот, организовал тот полет Ватрушкин. Мне было все равно куда лететь, но я все же отметил, что в Чингилей Ватрушкин летает с особым удовольствием. И причина была понятна, обычно там нас встречала Анна Евстратовна.
Но едва мы пришли в диспетчерскую, как Ватрушкину позвонили с местных авиалиний.
– Вас тут домогаются артисты. Скандалят. Вы с ними разберитесь.
Разбираться Ватрушкин послал меня.
Выяснилось, что в Жигаловский район по приглашению администрации на гастроли летят артисты из филармонии. А скандал произошел из-за реквизита. Его оказалось много, и диспетчер побоялась, что он не поместится в самолете.
– Оформляйте через грузовой склад! – потребовала она.
Но артисты взбунтовались: они посчитали, что это их личные вещи и они могут, не оплачивая, взять с собой в самолет.
Руководитель группы заявил, что обо всем они договорились с начальником аэропорта Брюхановым и попросили связать их с Ватрушкиным.
– Нам сказали, что он отвечает за нашу доставку в Жигалово.
Когда я подошел в диспетчерскую, то неожиданно обнаружил, что уже встречался с руководителем ансамбля, им оказался друг Анны Евстратовны Вениамин Казимирский, которому она через меня передавала документы на конкурс.
Осмотрев вещи артистов, я решил, что оформлять через склад – только время терять, по моим прикидкам, реквизит входил в самолет, но загружать его надо было быстро, для полета в Чингилей нам могло не хватить светлого времени.
Но, пока загружали вещи в автобус, пока выносили и вносили вещи необычных пассажиров, ушло еще с час. Самое интересное, что артисты решили, что всю черновую работу должна делать служба аэропорта. А поскольку они – артисты, то их место в буфете.
Присланный мне в подмогу уже знакомый волкодав поглядел на шумливых пассажиров, на их выкрики: не так берете, не так несете, плюнул и, послав куда подальше, отбыл на свой склад.
Кое-как, с грехом пополам, мы все же загрузили весь артистический бутор, усадили уже подвыпивших артистов на жесткие металлические сиденья и поднялись в воздух. Если в городе на солнечных местах еще подтаивало, то за последними домами уже лежал снег. Темной шерсткой выделялся лес, в который огромными белыми лоскутами вдавались поля, справа в стороне Байкала поднимались к небу горы. Самолет шел параллельно им по уже не один раз протоптанной воздушной дороге.
Казимирский оказался разговорчивым парнем.
– Ну что, вперед и с песнями! – сказал он, притулившись в кабинном проходе на том самом месте, где сидела Анна Евстратовна, когда мы летели с ней в Жигалово. Но почему-то Ватрушкин не предложил ему сесть на струбцину, выкурив очередную папиросу, он, по своему обыкновению, решил подремать.
– Да, сложная у вас работенка, – сказал Вениамин, оглядывая кабину. – Один на один с этим белым безмолвием. – Он кивнул на землю. – Как это там в песне? «Может быть, дотянет последние мили мой надежный друг и товарищ мотор». Одна надежда на него, ведь так?
Я, вспомнив слова Ватрушкина о трудяге-коленвале, согласно кивнул, как там работают крылья и расчалки, меня интересовал мало. Действительно, двигатель, громкий и неутомимый, порою из-за его грохота и поговорить было сложно, всегда оставался для летчиков настоящим другом и помощником.
– Вот ты мне скажи, почему летчикам не выдают парашюты, – начал дергать меня за плечо Вениамин.
– Я выпрыгну, а ты останешься, – с улыбкой ответил я. – Что мне потом делать?
– Да, верно, помирать, так вместе, – согласился Казимирский. – Хочешь, расскажу анекдот про парашютистов? Летят. Вдруг один встает и идет к двери. Сосед останавливает: «Ты же без парашюта!» Ему в ответ: «Ну и что, это же учебный прыжок».
Он хохотнул, а я подумал: «Чего только не наслушаешься в полетах». Пользуясь тем, что я знаком с его подружкой, Вениамин решил избрать меня временным поверенным в своих давних переживаниях.
– Когда-то я тоже хотел стать летчиком и даже ходил на занятия в аэроклуб, – продолжил Вениамин. – И там насмотрелся такого!
Чего он там насмотрелся, мне было неведомо, почему-то вспомнился диагноз, который поставила ему Анна. Аэрофобия! Поразмыслив немного, я подумал, что говорит он много и возбужденно потому, что выпил перед полетом, так делают многие, чтобы спрятать свой страх. Думаю, он и в проход встал, чтобы не смотреть на землю.
Неожиданно Ватрушкин приоткрыл глаза:
– Послушай, а у тебя случаем нет спичек, – обратился он ко мне. – Я забыл свои.
Вениамин услужливо протянул Ватрушкину зажигалку.
– Значит, так, зачислили нас, усадили за столы, – продолжил Казимирский. – И начали гонять. Ну, я и заяви: нас принимали, как здоровых, а спрашивают, как умных. Меня взяли и отчислили.
– Вот что, дорогой, иди и сядь на место. Не дай бог, болтанет, – спокойным голосом сказал Ватрушкин. – А парашютов у нас действительно нет.
Казимирский оказался понятливым, подняв руки, он быстрым голосом проговорил:
– Все, все, понял – ухожу с горизонта.
Спустившись в грузовую кабину, он, подмигнув мне, уселся на свое место и на всякий случай демонстративно пристегнулся ремнями.
В Чингилее нас встречало полпоселка. Впервые сюда прилетели артисты аж из самого Иркутска. Был здесь и Брюханов. Он сказал, что договорился с Иркутском и мы будем возить артистов по району, а сегодня здесь намечены концерт и ночевка.
Концерт должен был состояться в школе. Анна Евстратовна, узнав, что прилетел Ватрушкин, попросила выступить его перед школьниками. И Ватрушкин согласился.
Я думал, что он начнет рассказывать о нашей работе, но он начал свою речь с того, что ему приятно бывать в таких вот отдаленных поселках.
– Основными скрепами, которые удерживают вот такие, как ваша, отдаленные деревни от вымирания и одичания, являются, – тут Ватрушкин начал загибать пальцы, – наличие работы, связь, я имею в виду транспорт, самолеты, машины. И сельские учителя. Лишится деревня хотя бы одной составляющей, и жизнь здесь станет ущербной и неполной, а может вообще сойти на нет. Немецкий канцлер Бисмарк говорил, что победа над Австрией была победой прусского школьного учителя. Он имел в виду наличие в Пруссии всеобщего школьного образования, которое позволило готовить квалифицированные кадры для армии. Продолжая его мысль, могу утверждать: наша победа над Германией была бы невозможна без школьного учителя. Давайте возьмем самолет. Можно управлять им, не имея образования? Давайте, как в цирке, посадим в кабину медведя. Думаете, найдутся охотники полететь на этом самолете? Вряд ли. А во время войны были подготовлены десятки тысяч технически грамотных летчиков. И кто их готовил? Учителя. И эти парни и девчонки побили фашистских асов.
Далее Ватрушкин рассказал, как во время войны они спасли маршала Иосипа Броз Тито.
– В сорок четвертом нашу часть отправили на авиабазу в Бари, – тут он подошел к висевшей на стене карте и ткнул пальцем в сапог Апеннинского полуострова. – Кто мне ответит, какая здесь находится страна?
– Италия! – хором закричали ученики.
– Молодцы! – похвалил Ватрушкин. – Ставлю пять вашей учительнице. Так вот, оттуда мы летали к югославским партизанам. – Палец Ватрушкина скользнул вправо поперек Адриатического моря. – Кроме нас на аэродроме базировались англичане, американцы. Наши летчики были привычны к полетам с подбором на маленькие горные и такие же, как у вас, площадки. Мы летаем, американцы и англичане сидят и ждут, когда им подготовят хорошие аэродромы югославские партизаны. Более того, они не верили, что мы туда летаем. Тогда Шорников купил на базаре плетеные корзины и, слетав к партизанам в Боснию, привез в них снег. Эти корзины мы поставили около английских самолетов: мол, посмотрите, снег есть только на Балканах. А позже Шорников вывез на самолете главу партизан Иосипа Броз Тито, которого немцы уже видели в своих руках. Можете представить, как после всего этого американцы и англичане смотрели на нас.
Я сидел в классе, вместе со всеми слушал Ватрушкина, смотрел на географическую карту, которая висела на стене, вспоминал свое школьное время. В моей жизни было несколько учителей, которые определили всю мою жизнь. Самая первая, еще в начальной школе, Клавдия Степановна, затем физик Петр Георгиевич, которого мы называли Сметаной. И конечно же преподаватель истории Анна Константиновна. Это она учила нас видеть себя и мир с большой высоты не только в пространстве, но и во времени. И вот теперь рядом со мной оказался Ватрушкин. Каждый день он садился со мной, образно говоря, за одну школьную парту. Перемещаясь от одного аэродрома к другому, он ненавязчиво подсказывал и показывал то, что позже станет и для меня привычным делом. Разлетаясь утром с базового аэродрома, мы, что пчелы, собирали пыльцу со всех сельских северных аэродромов и везли в город взяток. Наш неуклюжий и внешне похожий на деревенский валенок кукурузник, поднявшийся из прошлой, казалось бы, другой, доисторической, жизни, тащил нас вперед, в другие миры.
И вот рядом с ним здесь в Чингилее стояла маленькая, ладненькая Анна Евстратовна, которая рядом с ним совсем не походила на учительницу, встретив в коридоре, ее можно было признать за старшеклассницу. Но едва она начала говорить, как в классе наступала прозрачная, я бы даже сказал, благоговейная тишина. Что она знала такого, что ее слушали с таким вниманием? Историю? Ее знали и другие. Возможно, даже не хуже ее. А если разобраться, она была моей ровесницей. Но сегодня я был всего лишь вторым пилотом, дело которого – не мешать левому, держать ноги нейтрально и ждать зарплату. И мне еще учиться и учиться, пока доверят самолет и пассажиров.
Затем начался концерт. Вениамин со своими артистами спели несколько песен. Пели хорошо, с душой. Их долго не отпускали. А в конце, по просьбе Анны Евстратовны, артисты исполнили ее любимую «Маленькую девочку», которую они посвятили нашему экипажу:
В огромном небе, необъятном небе,
Летит девчонка над страной своей, —
Кто в небе не был, кто ни разу не был,
Пускай вздыхает и завидует ей…
Здесь же, в школе, нам был приготовлен ужин, да такой, что мы открыли рот, едва вошли в учительскую. На столе была рыба соленая, копченая, мясо пареное, вареное, жареное. Кроме того, картошка, соленые грузди, пельмени, брусника со сгущенкой. Было приятно смотреть за хлопотами Анны Евстратовны. Ей помогала деревенская интеллигенция: фельдшер местного здравпункта, почтальон и жена директора леспромхоза. Всем этим действом руководил Митрич. Он же предложил выпить за здоровье приехавших артистов, за приехавшую представительницу районо, за большого авиационного начальника Ивана Брюханова и конечно же за Анну Евстратовну. Не забыли и нас.
– Редко вы к нам прилетаете, – обращаясь к артистам, сказал Брюханов.
– Но метко, – пошутил Вениамин. – Прилетели и угодили прямо за стол. Я вот что хочу сказать. Самое устойчивое представление о прошедшей жизни – это мифы. Например, создали миф, что ссыльным здесь плохо жилось. Ну, комары, они и в Питере комары. Морозы, они у печки хорошо переносятся. У создателя Ревтрибунала Льва Троцкого, он, как вам известно, тоже отбывал ссылку в этих краях, насчет картошки дров поджарить, – тут Вениамин кивнул на стол, – тоже губа была не дура. И вообще, вожди наши любили поесть. Мне давно хотелось своими глазами посмотреть, где и как отбывал ссылку Лев Давыдович. Думаю, с тех пор здесь мало что изменилось. Разве что появился самолет. Убери его – та же картина.
– Мой дед был родом из Тутуры, – сказал Брюханов. – Когда я спрашивал про ссыльных, он говорил – дармоеды. Жили на всем государственном. Это потом их стали выдавать страдальцами за народ. А этот народ вкалывал с утра до ночи, жалел этих бедолаг и нес им, бедненьким, все, что заработал своим горбом. Пожили здесь, отдохнули – и в бега. Кто в Лондон, кто в Швейцарию.
– Но их можно понять, – заметил Вениамин. – Цивилизованный человек должен жить в своей среде. Я все время хотел понять революционную интеллигенцию, которая пошла в народ. И чего добились? Да ничего. Многие из них потом бомбистами стали.
Слушали Вениамина молча, иногда дипломатично кивали, и только: мало ли чего наговорит залетевший артист.
– Со стороны так, наверное, оно и должно, – перебил Вениамина Митрич. – Медведи должны быть с медведями, бурундуки с бурундуками. Это их среда. И вообще, сколько людей, столько и мнений. А справедливость, как и везде, имеет одно неуловимое, но определяющее свойство: подлаживаться под покупателя и служить тому, у кого больше прав. Диалектика!
Поняв, что разговор может повернуться в нежелательную для него сторону, Вениамин прекратил поминать ссыльных, поскольку они здесь жили по принуждению, а сидящие за столом – по собственной воле и никогда не жаловались, находя в житье-бытье свои выгоды и краски.
Но Митрич уже завелся. Скинув с себя пиджак и выказав всем свою ослепительно белую нейлоновую рубашку, которая подчеркивала, что и здесь знают толк в моде, он глянул в упор на Вениамина своими глазами-щелочками.
Но тут поднялась Анна Евстратовна.
– Петр Дмитриевич! – ласковым и примиряющим голосом обратилась она к директору. – Мы сегодня собрались по другому поводу. Давайте отложим уроки диалектического материализма на завтра. А сегодня будем общаться.
– Нет, не отложим! Вот что я вам, дорогие гости, хочу сказать, – глухим голосом продолжил Митрич. – До войны в наших краях жило двадцать пять тысяч. Более трех тысяч здоровых мужиков и парней ушло на фронт. Обратно не вернулось и половины. А сколько еще было выбито в Гражданскую? Ныне каждый год на учебу в город уезжают сотни, и сюда, как с фронта, почти не возвращаются.
