Валерий Поволяев
Дымовая завеса (сборник)
С Широковыми в столицу отправилась чета Бессарабов – старший Бессараб, майор внутренней службы, его жена, приходившаяся родной сестрой матери Олега Широкова – в прошлом секретарь Александровского горкома комсомола, с собой они взяли четырехлетнюю Дашку, поскольку та очень просилась в Москву – это раз, и два – оставить ее было не с кем…
Таким слаженным экипажем они и отправились в дорогу – нырнули на «жигулях» в назойливо шуршащую снежную пелену и растворились в ней, только белые морозные хвосты завихрились следом.
Из Москвы не вернулся ни один из них – на скользкой дороге жигуленок смял вылетевший на встречную полосу бензовоз с прицепом-бочкой. Легковушка была раздавлена, на тех, кто находился в ней, было страшно смотреть.
Более того – вихлявшаяся сзади бензовоза цистерна опрокинулась и выплеснула половину своего содержимого на лед дороги и, как это бывает в плохих фильмах, горючее не замедлило заполыхать – для этого достаточно было одной малой искры.
Похоже, сюжеты худых кинолент зачастую бывают подсмотрены в жизни…
Одиннадцатилетний Широков остался один – ни отца, ни матери, ни родной тетки, ни двоюродной сестры – никого, словом. Некоторое время он помыкался в Александрове, потом его, онемевшего, оглохшего от горя, забрали в детский дом – нечего, дескать, парню жить без тепла и заботы.
Имущество, находившееся в их квартире, александровские власти продали с молотка, деньги положили на сберегательную книжку, распечатать которую Олежка Широков мог только, когда достигнет совершеннолетнего возраста.
Через три года, уже в детдоме, четырнадцатилетний Широков узнал, что Даша Бессараб, попавшая в смертельную ситуацию, не погибла – ее выбросило через вылетевшее заднее стекло «жигулей» на обочину, в снег, и она осталась жива, а подоспевший водитель междугороднего автобуса успел выхватить ее из-под накатывающегося вала пламени… Судя по всему, этот шофер и увез девочку с собой.
Широков начал искать двоюродную сестру, героя-шофера, свидетелей той катастрофы, но все было бесполезно. Скорее всего, люди, к которым попадали письма детдомовского мальчишка, относились к ним абы как, спустя рукава: какой-то неведомый пацан с мокрыми от слез глазами – это не райком и не горком партии. Заниматься поисками по его хотению – это несерьезно… Поиски ни к чему не привели.
Широков делал несколько заходов, и каждый раз невод возвращался пустым: Даша исчезла бесследно. Если ее в конце концов не стало, то где могила? Могила родителей Широкова, могила Бессарабов пребывали в Александрове на городском кладбище, Олег за ними ухаживал, а вот Дашкиной могилки там не было. Может, она все-таки похоронена вместе с родителями, но тогда на общей могильной плите должно быть выбито три имени, а не два.
Дарья, где ты?
В весеннюю и осеннюю пору их город обязательно пахнул рыбой, это было обязательным атрибутом, как городской герб, – рядом протекала богатая река, кроме нее имелось несколько рыбных проток и четыре озера со старыми татарскими названиями, в которых народ брал неплохие уловы, – в основном карасей величиной с хорошую сковородку.
Из всех водоемов рыба исправно попадала на рынок и в городские дома, – впрочем, на каждой улице, в каждом доме здесь имелись свои рыбаки, которые приносили добычу на стол… А рыбу здесь умели готовить знатно – в кляре, с перцовой присыпкой, с петрушкой и укропом, сорванными прямо с грядки, украшенными каплями воды, как росой. Было не только вкусно, но и красиво, очень аппетитно.
Летом в городе тоже пахло рыбой, но не так сильно, как осенью или весной, летом устанавливалась прочная жара, и ловцам было не до рыбы. Жара здешняя обладала лютым характером, в ней, казалось, плавилась не только земля, спекшаяся в камень, но и сами камни.
Ловить можно было только утром и вечером, в сумраке, когда спадала жара, но утром и вечером совершенно не было спасения от комаров – мелких, длинноногих, очень злых. Никакие антикомариные мази, жидкости, спреи, мыльные карандаши, гели, присыпки с припарками не действовали на этих кусачих летунов совершенно.
Наоборот, рыбака, который намазался чем-нибудь, они ели с удвоенной силой. Пытались есть даже сапоги. Прокусывали их легко. Спасу от комаров не было никакого, если только отмахиваться густыми еловыми ветками, но ни ели, ни сосны в их городке не росли.
Широков поехал на рыбалку – имелось у него свое уловистое место на Ереминой протоке, прикормленное. Поразмышляв немного, он взял с собою Серого – пса надо было «выводить на свежий воздух», как любила говорить в таких случаях Аня, посмотреть там на его состояние: как будет он реагировать на людей, птиц, животных… Главное, чтобы комары не загрызли.
Впрочем, Серый даже в лежачем состоянии не производил впечатления пса, которого могут загрызть писклявоголосые. Широков усадил его на заднее сиденье уазика, пес вольно раскинулся на нем, как на диване, – понял, куда его повезут, и приветствовал это. Широков рассмеялся, потрепал Серого по холке.
В прикормленное место на Ереминой протоке надо было пройти через гряду густых камышей. Лаз был узкий, напоминал кабаний туннель… В камышах жило много кабанов, столкнуться с ними не хотелось.
Загнав уазик в кусты, в густотье, чтобы машину не было видно, Широков нырнул вместе со снастями в камышовый лаз. Скомандовал псу:
– Серый, за мной!
Серый не заставил себя ждать, втянулся в лаз следом за Широковым. В камышах было душно, пахло сухими цветами, пылью, землей, чем-то еще, незнакомым, но никак не рекой, не водорослями, не рыбой. Серый покорно полз следом, дважды чихнул – ноздри, очень чуткие, ему забило пылью, Широков на чихи оглянулся – не разодрал ли Серый себе морду, и без того уже основательно разодранную… Позвал шепотом:
– Серый!
Пес пополз быстрее, догнал хозяина.
Когда лаз кончился, Широков невольно зажмурился: в лицо ему ударило солнце, мигом припекло – лучи были прямые, горячие. Облюбованное им место заросло зеленой травой – трава тут даже поздней осенью была зеленой, – и желтыми цветами, очень похожими на колокольчики.
В воду, в мягкое речное дно, в полутора метрах от берега, были воткнуты три рогатки для удочек – чтобы удилища не шлепались в воду, а чутко реагировали на каждую поклевку.
Пес выбрался из лаза и так же, как и хозяин, огляделся. Судя по довольной морде, тут ему понравилось.
В этом году на здешние камышовые дебри навалилась неожиданная напасть – саранча. Много саранчи – когда она поднималась в воздух, то делалось сумеречно, насекомые-стригуны передвигались плотными стаями, похожими на тучи, объедали у камышей макушки, потом по зеленым стволам перемещались вниз, объедали нижние листья, ростки, целые ветки, заодно сжирали и молодые, начавшие уже подниматься побеги.
В результате камыши, протянувшиеся вдоль уреза реки, сделались жидкими, слабыми, держались только за счет того, что их подпитывала близкая вода, да за счет жесткости стеблей.
Исчезнет саранча только с приходом морозов – лишь трескотуны во второй половине ноября малость утихомирят обжор, других способов остановить эту напасть нет.
Раньше саранчу посыпали порошком с самолетов, но это – штука опасная, глотнувшая яда саранча, попав в воду, погубит много рыбы. Отравленная рыба также может попасть не туда. Вот и делайте из этого выводы, люди…
Зато, если раньше стенка камыша мешала забрасывать спиннинг – блесна обязательно цеплялась за густые макушки, пробивала упругие столбики бархатных головок, сейчас можно было, пожалуй, бросать без опаски, что вдруг выдернешь какую-нибудь камышину вместе с корнями.
Широков любил спиннинговый лов – дело это живое, требующее сноровки и ума, но на этот раз он спиннинга с собой не брал, взял две удочки-полудонки. На каждой – по два крючка. Итого – четыре.
На четыре крючка он что-то обязательно поймает, – Широков невольно усмехнулся: хоть лягушку!
А вообще-то лягушки в этой местности исчезли совсем. И не потому, что их стрескали неведомые звери или кожу лягушачью оборотистые предприниматели пустили на тапочки – лягушек начали повсеместно вылавливать и отправлять во Францию любителям квакающей вкуснятины.
В результате ни одной не осталось, всех продали французам. А это, между прочим, может стать нарушением баланса, равновесия в природе, что, в свою очередь, нарушит баланс в человеческом обществе.
Размотав одну удочку, Широков насадил на крючки жирных резвых червяков и не успел размотать вторую, как на первой задергался конец удилища – на леске уже кто-то сидел. Широков чертыхнулся, подсек и вскоре выволок на берег двух сонных толстобоких карасей.
Здешние караси отличались от всех других, существующих в рыбьем мире карасей и толщиной своей и неповоротливостью очень походили на буффало – американскую рыбеху, завезенную каким-то недотепой-предпринимателем из-за кордона (может быть, даже из самих Штатов) в эти места. Предприниматель, потерпев ряд неудач в своем безнадежном промысле, куда-то сгинул, а дело его рук осталось: буффало, которых здесь звали быками, перепортили всю местную рыбу.
В том числе появились и диковинные караси. Особенно диковинной была их расцветка – караси эти были альбиносами – белыми, без блеска, у них даже хвосты были белыми, словно рыба соткана из ткани. Хотя сами буффало имели «карповый» цвет – были золотистыми, с темной толстой спиной и широким, как лопата, хвостом.
Сняв карасей с крючков, Широков сунул их в ведро, которое предусмотрительно привез с собою – сделал это вопреки устоявшемуся мнению: если возьмешь на рыбалку посуду для улова – ничего не поймаешь. А вот когда ничего из емкостей с собой не возьмешь, даже простого полиэтиленового пакета – обязательно изловишь большую рыбу…
Не так все это, не так…
Серый расположился около ведра – лег на траву, вытянул лапы и положил на них голову.
Едва Широков закинул удочку в воду и взялся за ту, которую еще не успел размотать, как снова последовала сильная поклевка – кончик прочного удилища от нескольких сильных ударов едва не обломился. Широков мигом сдернул удилище с рогатки и сунул конец в воду, чтобы рыба больше не могла взять снасть на излом, крутанул рукоять катушки – туго натянутая леска запела от напряжения. Серый поймал чутким ухом незнакомый звук, настороженно поднял голову.
Широков ослабил леску – сбросил с катушки десяток метров. Удочка перестала петь. Серый опустил голову на лапы. Широков ощутил, как в груди у него встревоженно и одновременно радостно заколотилось сердце, а горло стиснул сладкий обжим. Он подтянул рыбину на несколько метров к себе, потом, придерживая катушку пальцами, поставил на тормоз и отпустил.
Важно было измотать добычу, иначе ее не удастся вытащить на берег.
Тем более подсака, чтобы зацепить добычу еще в воде, у него нет. Желтоватая, поблескивающая искорьем поверхность воды взбугрилась метрах в десяти от берега, показался крупный золотистый бок, и Широков вздохнул нервно: это же сазан!
А сазан, биндюжник речной, легко перерезает любую леску пилой, вживленной у него в верхний плавник – действует, как повар ножиком, – чик – и лески нету. Рыбак остается с носом, рыба вместо того, чтобы жариться на сковородке, греться в фыркающем масле, обретает волю.
В очередной раз подтянув к себе леску, Широков вновь отпустил ее. Серый с любопытством следил за манипуляциями хозяина.
У самого берега, метрах в трех, вихляясь в воде, проплыла змея, похожая на обрывок веревки, который сильно трепало течение. Змея была похожа на гюрзу – самое гадкое пресмыкающееся из всех, которые Широков знал. Если бы у него были свободны руки, обязательно запустил бы в гадину каким-нибудь тяжелым камышовым корнем. Серый тоже засек змею, зарычал глухо.
Человека змея не испугалась, а вот собаки испугалась, усиленно завихляла хвостом и свернула в сторону. Через несколько секунд исчезла в камышах. Там этого добра – змей – обитает много…
Широков выводил сазана долго – минут пятнадцать, леской изрезал себе руки до крови, – все боялся, что сазан искалечит ему снасть, и облегченно вздохнул, когда увидел, что это не сазан, а тяжелый крупный карп.
В камышах подали свои звонкие голоса две сереньких небольших пичуги – пение их было затяжным и сладким, Широков даже взбодрился, словно бы получил откуда-то свыше некий сигнал.
Карп – это не сазан, конечно, он тоже может обрубить снасть, но неприятностей приносит меньше, чем сазан.
Сазаны способны и в вентерях прорубать дыры, и невода резать, и перепрыгивать через натянутые верхние края сетей – уходят от опасности по воздуху. Да потом среди них попадаются такие кабаны, что могут даже перевернуть лодку и делают это легко и с удовольствием.
Выволок Широков карпа на берег, оглушил рукояткой ножа и, глядя, как здоровенная рыба – вес ее был килограммов пять, не меньше, – зябко шевелит хвостом в забытьи, уселся рядом, свесил с коленей усталые руки.
Карп, словно бы почувствовав его, захлопал жаберными крышками заполошно, Широков добавил ему еще пару ударов рукояткой, и рыбина стихла.
А в камышах продолжали веселиться две голосистые птички. Вообще-то в жестких, издающих режущие звуки зарослях живет, как слышал Широков, один вид птиц – камышовки… Наверное, это и были камышовки, поселившиеся в здешней гряде недавно, раньше их тут не было.
Неожиданно вновь зарычал Серый.
Широков подумал, что того беспокоят камышовки, произнес успокаивающе:
– Тихо, Серый!
Серый не послушался его, поднялся на лапы и зарычал сильнее – Широков понял, что пес не просто на кого-то реагирует, он отпугивает от хозяина неведомого зверя. Может, камышового кота?
Повернул голову и чуть не врос ногами по колено в землю – в каком-то метре от него поднялась в боевую стойку змея и недовольно поворачивала голову то в одну сторону, то в другую, словно бы не знала, кого первым клюнуть – то ли человека, то ли собаку.
Хоть и обладал Широков неплохой реакцией, – среди пограничников вообще славился быстротой соображения, а тут от ощущения опасности, с которой в последнее время почти не сталкивался, он словно бы онемел, не успел сделать ни одного, даже малого движения, как пес метнулся вперед.
Через мгновение он уже держал змею зубами за низ головы. Рот змеи был распахнут, розовый зев перечеркнут темным влажным язычком, ядовитые зубы, похожие на кривые, остро наточенные гвозди, обнажены.
Пес опередил змею на краткий миг – пресек гибкий стремительный бросок. Широков вгляделся в рептилию и едва не похолодел – очень уж похожа на гюрзу… А может, это действительно гюрза?
Хвостом своим змея бешено молотила по земле…
И все-таки это была печально известная гюрза, которая нападала в горах на пограничников.
– Действительно, гюрза, – проговорил Широков изумленно. – Откуда же ты приползла сюда?
Гюрза заведенно била хвостом по траве, по округлому влажному камню, твердым мозолем выступающему из зелени, но быстро слабела. Серый уже почти перекусил ей шею, – вот змея уже обвяла, ослабла совсем, прошло совсем немного времени, и она перестала бить хвостом, только крутила им.
Широков приподнялся, схватил нож, лежавший под ногами, и ловким точным движением секанул змею по телу, целя ей под голову. Дергающаяся серая веревка с подтеками крови отвалилась в сторону. Но умирать не хотела – извивалась, спетливалась в кольца, жила своей жизнью, отделенной от головы. Широков потянулся, вновь секанул лезвием по телу змеи. Затем секанул еще раз. И еще.
Каждый обрезок змеиного тела ворочался, дергался, дрожал напряженно, пытался куда-то уползти, жил отдельно от остальных частей, и так будет жить, как знал Широков, до полного захода солнца. Лишь поздно вечером, в холодеющем сумраке, обрезки эти перестанут шевелиться и умрут окончательно. А вот голова змеиная с закушенным черным язычком уже была мертва.
– Молодец, Серый! – похвалил пса Широков. – Можно сказать, спас мне жизнь… Да не «можно сказать», а точно спас, – Широков погладил пса по голове, прижал его к себе.
Все змеи боятся людей, уползают при виде человека, либо треском, стрекотом, шипением предупреждают: не подходи, – а гюрза – единственная змея, которой чужды эти условности: она нападает на человека без всяких предупреждений, а уж чтобы попытаться уйти от двуногого «венца природы» – такое ей даже в голову не приходит.
Более гадкой змеи на свете, чем гюрза, Широков не знал, – не было таких…
Он отдышался, поглядел по сторонам: нет ли где еще одной гюрзы? Ведь змеи в одиночку не перемещаются, – передвигаются семьями и живут семьями. Значит, жди появления второй змеи – это как минимум, а если у них есть еще и дети, то жди появления и деток. Гюрза обязательно захочет отомстить за убитую напарницу, – или напарника, – это как пить дать.
Покинуть речной берег, неожиданно сделавшийся опасным, и не поймать больше ни одной рыбехи – это было не в натуре Широкова, он бы остался здесь, даже если по его ногам уже ползали змеи, и поймал бы еще пару рыбин.
Уход с реки – это поражение. С другой стороны, Широков научился с одинаковым уважением относиться и к победам, и к поражениям. У одного хорошего поэта он прочитал, что и успеху и неудаче цена одна, важно это понимать… Фамилия того замечательного поэта – Киплинг, в жизни Киплинг, судя по всему, повидал все…
Ладно, хватит рассуждений, пора браться за удочку – вон, река сплошь покрывается кругами – это рыба ловит комаров. Надо самому заняться тем же – добытчицким делом.
Отныне ведь у его кошелька два едока – он сам и Серый. И обоих надо накормить. Плюс ко всему – и рыбы наловить, и укроп в горшке на подоконнике посадить, и сходить в заброшенный совхозный сад, засыхающий на окраине города, нарвать там груш для зимних компотов, завялить их с дымком, и связь с местным мясокомбинатом наладить, чтобы у Серого в миске всегда красовалась вкусная говяжья кость… Словом, несмотря ни на что, надо жить. Правда, при этом надо помнить, что есть не только хорошие люди, но и плохие, и их немало.
В камышовых зарослях запели еще несколько птиц, в воде отпечатался красный круг солнца, от света его и лес камышовый, и вода, и воздух, и комариные облака тоже сделались красными, у берега завозились, зачавкали сочно две крупные рыбины, лезвистые стебли резики, росшей у подножия камышовой стенки, затряслись – рыбы подбирали личинки, живущие в корнях резики.
– Прикрывай тыл, Серый, – велел Широков псу и закинул удочки – вначале одну, потом вторую.
Он поймал еще пять тяжелых, с литыми телами карасей и одного соменка килограмма в полтора весом, неведомо как выплывшего на простор протоки – сомы в это время обычно сидят в ямах и только ночью, в непроглядной темноте выходят на промысел, – и уже собирался сворачивать снасти, как сзади вновь зарычал Серый.
Широков схватился за нож – понял, почему ожил пес: вновь пришла змея. Похоже, пока Широков не был на делянке, пустующее место его постарались занять змеи. Неужели опять гюрза?
Гюрза. Вторая гюрза была крупнее первой, Серый рычал и пятился от нее. Широков стремительно шагнул вперед, перекинул нож из правой руки в левую – только лезвие блеснуло огнем в красном свете вечера, – змея среагировала на ложное движение, ушла в нижнюю стойку, – пятнистое тело ее излучало шаманское мерцание, – и сделала бросок.
Цели не достигла – Широков изловил ее на лету, ухватил рукой под голову и приподнял. Хвостом змея доставала до земли. Широков сдавил пальцами ее тело прямо под твердым комком головы.
Но удушить змею сложно, скорее задохнешься сам, Широков, напрягаясь, стиснул зубы, краем глаза засек, как Серый ухватил гюрзу за хвост и оттащил чуть назад. Тело гюрзы натянулось, как бельевая веревка.
Изогнувшись, Широков полоснул снизу ножом по этой веревке, с одного раза не перерезал, полоснул вторично, но в то же место не попал, ощутил, что пальцы его сделались липкими от змеиной крови… Стиснув зубы, сипя, он перепилил змеиное тело.
Верхний обрывок гюрзы вместе с головой остался у него в руке, – это была длинная упругая кишка, – остальное Серый оттащил в сторону.
Из руки Широкова капала темная густая кровь – тело змеи словно бы было переполнено этой тягучей жирной жидкостью. Широков коротким движением, без размаха, отбросил змеиную голову с шевелящимся обрезком тела в воду.
На шлепок тут же кинулась какая-то рыба, гулко хлопнула хвостом по воде. Вполне возможно, что это также был сом, только сомы могут издавать такие громкие хлопки.
Было уже темно, хотя воздух еще не пропитался ночными чернилами, солнце закатилось за кромку горизонта – лишь узкая красная полоска светилась недобро над землей, но пройдет минут десять – пятнадцать и полоски этой не станет.
Сомы обычно любят выходить на перекаты, где крутится, шустрит мелочь, и бьют по воде хвостами, будто пастухи своими бичами, удары их бывают похожи на выстрелы, – так сомы глушат молодь, – а потом спокойно, с удовольствием заглатывают ее вместе с водой…
Но время сомовьего разбоя еще не наступило. Тогда кто же открыл «стрельбу»?
Серый быстро пошел на поправку (поездка на реку сыграла свою роль), вскоре пес вновь почувствовал себя сильным, каким был когда-то.
После реки Широков начал выпускать Серого во двор. Пес ходил по двору осторожными недоверчивыми шагами, словно бы измерял длину забора, всех его частей, принюхивался к воздуху, к земле, косо поглядывал на старые сливы, растущие у стен дома, и думал о чем-то своем.
За сливами Анна Ильинична следила тщательно, поливала их в сухую пору года, подкармливала удобрениями, часть урожая продавала на рынке, оставшееся пускала на варенье.
Варенье она любила больше всего на свете, больше мясных и рыбных блюд, на второе место после сливового варенья ставила густой борщ с чесночными пампушками, все остальное в ее продуктовом и поварском репертуарах занимало последующие места.
Иногда во взгляде Серого возникала тоска – жгучая, причиняющая ему боль, лапы неожиданно слабели, и он ложился брюхом на землю, клал на землю и голову, передние лапы как-то по-детски трогательно поджимал под себя и затихал.
Было понятно: Серый в очередной раз переживает то, что уже пережил, – он никак не может прийти в себя и раз за разом прокручивает в цепком собачьем мозгу страшные картины из недавнего былого… По телу его бежит дрожь, в глотке дребезжит, перекатывается с места на место рубленый свинец, следом за дребезжаньем раздается тихий слезный скулеж.
Глаза у Серого делаются влажными, потерянными, как у человека, лишившегося своих родных, но потом все проходит, и пес поднимается с земли.
При виде лежащего пса у Широкова почти всегда – вопреки желанию, невольно, – возникала мысль, что он тоже похож на Серого, так же одинок и ему бывает так же плохо… Наверное, надо снова возобновить попытки отыскать Дарью. В нынешнее компьютерное время это сделать проще, чем десять лет назад… Вдруг повезет?
Человек – существо, которому обязательно подавай улучшенное завтра, он никак не может остановиться на том, что есть сегодня и удовлетвориться этим, не-ет… Широков не был исключением из правил.
Дарью он помнил очень маленькой, какой видел ее в последний раз, такой она и сохранилась в памяти Широкова. А с поры той прошло столько времени, что… что не сосчитать, в общем. Впрочем, сосчитать, конечно, можно, да вот только не хочется.
Дарья, Даша, Дашка… Очень симпатичная была девчушка, этакая рождественская куколка – все, кто видел ее, влюблялись. Уже научилась бойко говорить, знала несколько английских слов, щебетала весело – остановить было трудно… И вот вместо жизни – немота.
В глотке при мысли о маленькой Дашке невольно появлялась горечь. То ли слезы это были, то ли тоска, превратившаяся в горький сгусток, то ли боль, что как и прошлое, никак не могла уйти из его тела…
Надо попытаться вновь найти Дарью. Пусть это будет шестая или седьмая попытка – попыткам этим он потерял счет… Если не получится, он сделает восьмую попытку, за восьмой девятую, – и так до тех пор, пока он не узнает, жива она или нет?
А если действительно осталась жива, то где находится?
Кроме поисков Дарьи Бессараб у Широкова было еще одно непроходящее беспокойство – работа. Надо было найти себе работу. Но работы не было – Широков не мог устроиться в их городе ни дворником, ни посудомойкой, ни учителем физкультуры, ни боцманом на ржавый катер, стоявший у деревянного причала, он даже бомжом не мог стать – его бы тут же прихлопнула суровая местная милиция, которую, как он слышал, собираются переименовать в полицию.
Пустая трата денег, да недовольный ропот стариков, помнивших войну и немецкую оккупацию. Кто такие полицаи, в городке их знают до сих пор, иногда обсуждают – нет-нет, да и возникают такие разговоры. Зло люди вообще помнят дольше, чем добро.
Помнят, как полицаи лютовали, как ладились под немцев, как выгребали из домов последнюю еду с питием – выпивку и продукты они ценили выше всего, – как до смерти запороли шомполами двух раненых красноармейцев – много чего было за полицаями… Не верилось, что милиционеры, родные отечественные менты будут теперь называться полицаями… За что такое унижение? Это же оскорбительно, как простые вещи не понимают там, наверху?
В общем, найти работу было трудно, может, даже невозможно, но Широков поисков не прекращал – рассчитывал на удачу.
Так и шли дни.
Он написал еще три бумаги насчет Дарьи Сергеевны Бессараб, отправил в три разных адреса – верил, что в конце концов поиск увенчается успехом. Бумаги послал в Москву.
Серый окончательно встал на ноги, рваная морда его зажила, заросла волосом, правда, новая шерсть была светлее старой и здорово выделялась – физиономия у пса получилась «товаром в клеточку», хоть в кино показывай.
Оторопь, внутренняя боль, онемение, возникшие в Сером после собачьего ринга, прошли, хотя и не забылись, он поспокойнел, поглядывал на нового хозяина с пониманием, в глазах его, в далекой глубине, рождалось тепло, и он склонял перед Широковым голову – похоже, благодарил… Хотя благодарить было не за что – так считал Широков.
Как-то Широков вышел на улицу – к забору надо было прибыть пару планок, подправить изгородь Анны Ильиничны, – следом за ним вышел и Серый.
Не успел Широков замерить дыры, которые наметил ликвидировать, как из дома напротив показался дядя Ваня. Вежливым движением приподнял картуз:
– Здорово, погранец!
– И тебе не хворать, дядя Ваня. Чего не на рынке?
– Рынок сегодня выходной. Да и напарник у меня чего-то… – дядя Ваня стащил с головы свой «фирменный» картуз, поскреб пятерней лысый череп, это словно бы некий сигнал был – на улицу вышел Квазимодо, – лениться чего-то начал, – закончил речь дядя Ваня.
Серый как увидел дядиваниного напарника, так и поставил торчком уши на своей лобастой голове – никогда не видел разноцветных котов.
Квазимодо сделал вид, что удивления пса не заметил, зацепился хвостом за ногу хозяина, мурлыкнул что-то озабоченно и одновременно протестующее – он разумел человеческую речь и обвинений в лентяйстве не принимал.
– Слышал, сосед, милицию переименовали в полицию? – дядя Ваня снова поскреб пальцами лысину.
– Да вроде бы нет пока. Еще только собираются… Размышляют.
– Новости слишком поздно доходят до тебя, сосед – уже переименовали, сегодня утром указ вышел.
– Тьфу!
– Я тоже так считаю – тьфу! У нас в войну немцы были, – хотя и недолго, но были, у Анны Ильиничны, в частности, стояли. Вернее, не у нее самой, а у матери, Анна-то Ильинична еще соплюшкой была, а у матери на руках гнездилось четверо детей: двое своих и двое – родного брата, которого вместе с женой-медичкой забрали на фронт. Как-то солдаты немецкие решили отнять у нее корову и отвести к себе на кухню – свежего мяса им захотелось. Это увидел офицер и надавал солдатам перчаткой по физиономиям.
– Немцы разные были, – аккуратно проговорил Широков.
– Как, собственно, и наши…
Широков знал, что мальчишкой дядя Ваня был в партизанах, ходил в разведку, добывал сведения для командира отряда, за что был награжден медалью.
– Немца можно было обмануть, притвориться, а нашего полицая – фиг с маслом, – сказал дядя Ваня, – обязательно придерется и задержит. Когда фрицы пришли к нам в город, их хлебом-солью встречал Хрипатый – был у нас такой, его потом назначили старшим полицаем и направили охранять местный концлагерь… Небольшой, правда, концлагерь, но был. Так полицаи Хрипатого издевались над нашими пленными больше немцев, понял, сосед? А когда немцы ушли под натиском наших, полицаи продолжали лагерь охранять… Тут их и накрыли. Часть, в том числе и Хрипатого, расстреляли, часть отправили за колючую проволоку.
– Так они потом всем скопом попали под амнистию и вышли на свободу, – вставил Широков. – Последние – в пятьдесят третьем году.
– Не просто вышли, а заняли в нашем городе ведущие посты – кто-то стал директором рыборазводного завода, кто-то возглавил собес, кто-то речной порт, кто-то отдел народного образования – вылупились все, как курята из яиц, все оказались на поверхности. – Дядя Ваня сжал пальцы в кулак и, плюнув внутрь, опечатал кулаком воздух. – Яша, дядя Анны Ильиничны, вернулся с фронта изуродованным, на костылях, так он, ежели задерживали пенсию, кричал на заведующих собесом и почтой: «Жаль, недодавили вас, полицаев сраных, в войну, и не поставили к стенке! Мироеды, хвосты немецкие!» – и ругался, костылями крушил пальмы в кадках… А сейчас вона как дело поставили: полицаи или кто-то из их потомков дошли до самого верха, раз слово «полицай» в России взяли да узаконили, – дядя Ваня вновь плюнул в кулак и мазнул им, как тяжелой кувалдой, по воздуху.
Вздохнул и печальной скобкой согнул рот – он не понимал, что происходит. Впрочем, отставной капитан Широков тоже не понимал.
А Квазимодо тем временем сделал несколько шагов к Серому. Обычно в таких случаях псы, аккуратно поджав хвосты под зады, пятились от кота – опасались острых когтей, но Серый даже с места не стронулся. Кот озадаченно подергал усами – такого он не ожидал.
Более того, пес придвинулся к Квазимодо, и тот, пугаясь, выгнул спину кренделем, зашипел: у Серого были крупные клыки – любые когти в полминуты перемелет в крошку.
Но у пса не было худых намерений, он улыбнулся тихо, зашевелил хвостом, будто опахалом. Квазимодо все понял и перестал шипеть – похоже, с этой собакой, внезапно поселившейся на их улице, можно будет установить добрые отношения. Точно! Можно будет договориться по всем вопросам.
Кот, внезапно сделавшийся задумчивым, стал походить на депутата Государственной думы – у тех часто бывают такие многозначительные физиономии. Да почти всегда, если они находятся на людях.
Квазимодо сделал несколько крохотных шагов и понюхал Серого – нос к носу, почти прижался к псу, не боясь никаких осложнений. Дядя Ваня удивился, шумно завздыхал, засопел, стер с глаз крохотные колючие слезки.
