Валерий Поволяев
Путь кочевника
9
После Англии была Франция – переход начался буквально через сутки после разговора с особистом. День тот выдался хмурым, с косым холодным дождем, с грохотом, сваливавшимся с небольшой, почти птичьей высоты – облака, ползущие вверху, были тяжелые, переполненные водой, до них, кажется, можно было дотянуться рукой, но струи дождя были жесткими, железными, причиняли боль, будто приносились с большой высоты, падали с боевым грохотом.
Впрочем, русскому эсминцу к непогоде не привыкать; здешние мореходы в своих синих шапочках с пышными помпонами даже представить себе не могли, какие штормы бывают на севере, какой лютой силой обладают; ударом волны гребной винт обрубить, конечно, не смогут, но что-нибудь подобное совершают буквально в каждом походе. Эта штука – обязательная.
И все равно североморцы этого не боятся, вгрызаются в любой шторм, смело идут в слепое пространство, разваливают его на части… По северу по трудным тамошним морям – Карскому, Восточно-Сибирскому, Чукотскому, морю Лаптевых – проложен длинный маршрут, очень тяжелый, по которому вообще лучше не ходить, как считают многие, но Яско к этим людям относился со снисхождением: слабые они… Несмотря на непогоду, на рваные дожди и черные тучи, ползущие так низко, что до них почти можно доплюнуть, ходить по северным морям можно и нужно, а если сравнить с морями здешними, то делать это легко и приятно.
Яско сравнивал Баренцево море, скажем, с Норвежским или с Северным, – это же небо и земля, совершенно разные материи… И хотя шторм лупил эсминец в борт так, что громоздкий боевой корабль стонал и кренился мачтами к волнам очень низко, словно бы намеревался поразить их, путешествие во Францию было приятным.
Когда входили в гавань французского порта, разглядывая возникшие на берегу старые приземистые здания, помнившие, наверное, Наполеона, лохматые тучи, тряся тяжелыми животами, не только разбежались, но и освободили очень приличное пространство, в небе всплыло желтое, свежее, похожее на головку только что созревшего сыра солнце.
На берегу эсминец встретили не только французские власти, но и русские люди в казачьей форме, со старым знаменем, на котором был вышит Георгий Победоносец. Это были белые эмигранты, когда-то ушедшие с Врангелем из Крыма на Запад. Наверняка среди них был разный народ: и те, которые истово любят Россию и готовы за нее сложить голову, как и другие, – те, что могут продать ее за пару сотен франков. В горячке встречи определить было трудно, кто есть кто. Для этого нужно было и коньяку выпить, и какой-нибудь шашлычок сжевать, и трубку общую, пущенную по кругу, выкурить, – словом, требовалось время. Вечером моряки эсминца сели за обеденный стол, где находились и представители властей, прибывшие из Парижа, и французские военные, и портовое начальство, которое отвело советскому кораблю лучшее место на стоянке, и десятка полтора очень шустрых газетчиков, и полновесная казачья делегация. Командир эсминца вместе с особистом оглядели свою команду, переглянулись, после чего капитан второго ранга сказал:
– Значит, так, господа-товарищи, пить можно что хотите, один только уговор, общий для всех – не пьянеть, держаться на ногах. Если кто-то не сможет выполнить этого условия, то… – он развел руки в стороны, – лучше вернуться на корабль, вы знаете, что с такими мареманами может быть.
Это моряки знали.
Казачья прослойка была большая, пришли не только длиннобородые беловолосые деды, которые покидали Россию, будучи безусыми юнцами, пришли их дети, внуки, принесли с собою не только два или три полковых знамени, а и войсковые штандарты… Обстановка была торжественная, шумная, довольно дружелюбная, хотя экипаж эсминца получил от особиста наказ: лишнего не болтать, держать себя в руках, от провокаций, если таковые будут намечаться, уходить по мере сил… А там видно будет.
Официальная часть началась, как и положено, с обязательных, довольно скучных слов. В воздухе словно бы что-то натянулось, это ощущали все, кто сидел за столом. Мужчины речей почти не слушали, были заняты более приятным делом – изучали этикетки бутылок, прикидывали, каким же зельем им сегодня следует злоупотребить.
Напротив старшего мичмана Яско сидел матерый казак, старый и очень сильный, с мощными руками, не растерявший своей стати в преклонном возрасте, лет ему было, наверное, около ста. Старый казак этот ничего не ел, ничего не пил, очень мало разговаривал… Передвигался он с трудом – свое брал возраст. При этом казака опекали очень, все время при нем кто-то находился, задавал вопросы, протягивал платок, предлагал воды – видно было, что среди своих он пользуется авторитетом. Грудь его украшал бант из четырех георгиевских крестов – воин был опытный. У Яско в Гражданскую войну с белыми рубился родной дядька, на руке лишился пальцев – отсекли саблей, – вполне возможно, что с этим георгиевским кавалером он сталкивался… Все могло быть.
Беседа, которую вели перед микрофоном, шла ни шатко ни валко, народ брякал вилками, звенел стаканами, тихо разговаривал, выступающих, как и бывает в таких случаях, мало кто слушал.
«Надо бы эту остывающую гречневую кашу чем-нибудь оживить», – подумал мичман, выпил две стопки подряд, вкуса слабенького французского зелья не почувствовал, взял бокал, наполнил его и, поднявшись, ножом постучал по его звонкому боку.
– Дорогие земляки, прошу минуту внимания, – громко проговорил он, скользнул взглядом по президиуму этого скучного заседания, наткнулся на колючие глаза командира эсминца. Тот поскучнел – похоже, ожидал, что сейчас Яско выкинет какой-нибудь очередной фортель. Он еще от английских фортелей не отошел, а тут ему Яско решил новый подарок преподнести – французский. Всякие незапланированные выступления не входили в протокол сегодняшнего вечера, народ должен был всласть поесть, всласть попить и разойтись без всяких словесных объяснений. Но, видать, не получится. Именно это было написано на лице капитана второго ранга. – Дорогие казаки, я – с Дона… Вырос там, – сказал Яско. – Сам казак и очень уважаю и чту память наших земляков, воинов – казаков. Это сыны моего родного Отечества, внесшие большой вклад в то, чтобы Родина наша процветала… предлагаю выпить за Россию!
Возникла гулкая, какая-то особая тишина, в которой было слышно, как за окном громко колготятся, деля что-то съедобное, здешние горластые воробьи. Пауза затянулась, – видимо, казаки не ожидали такого патриотического наплыва и теперь обдумывали его, кряхтели, чесали себе затылки… А чего, собственно, обдумывать? За Россию пить надо, а не обдумывать. Причем пить стоя. Что присутствующие и сделали. Неожиданно зашевелился и старый казак с полным Георгиевским бантом на груди, повел плечами и поднялся с места.
К нему кинулись родственники, чтобы помочь, поддержать, подстраховать, но он решительно отодвинул их коротким движением дрожащей руки и направился к мичману. Подойдя, взял со стола бутылку, протянул ее своему родственнику, – лет на пятьдесят моложе деда.
– Налей!
Родственник налил, – всего чуть налил, не больше толщины дамского мизинца.
– Мало, – сказал дед молодому казаку. – Лей еще!
Тот налил еще. Опять – чуть всего. Спросил, приподняв одну бровь:
– Хватит?
– Нет, не хватит. Лей полный!
Молодой казак вздохнул и налил георгиевскому кавалеру половину стакана, больше не смог – затряслись пальцы.
– Я сказал – полный!
Родственник еще раз вздохнул и налил полный. Глаза у него округлились испуганно – выдержит ли дед такую норму? Это – норма для молодого человека, казака в соку, но никак не для ровесника Куликовской битвы.
– Как тебя зовут, сынок? – спросил дед у Яско.
– Анатолий.
– Откуда конкретно будешь-то, с какого Дона?
– Из Острогожска.
– О-о-о, знаю, знаю… Я там бывал, мы отступали через Острогожск. Поработали там немного шашками.
Тут к деду вновь придвинулись родственники, хотели помешать, предупредить – дед, пить в твоем возрасте, мол, опасно… На этот раз хватило только одного взгляда деда – сурового, жесткого и одновременно притуманенного слезами. Родственники отодвинулись от него. Яско все понял и тоже наполнил водкой свой бокал. Также до краев.
Выпили оба. Одновременно. В бокалах даже капли не осталось: ведь пили все-таки за Россию. Старик потянулся к мичману, обнял его и заплакал. Яско показалось, что заплакал не только старый казак, много десятков лет не видевший своей родины, но и многие из тех, кто сидел за столом. Во всяком случае, у многих заблестели глаза. И вообще, мало кто ожидал, что древний старик найдет в себе силы, чтобы подойти к русскому моряку и выпить целый бокал водки. Это же по объему не меньше двухсотграммового стакана. А он силы эти в себе нашел, вот ведь как. И выпил. Обстановка за столом, бывшая до этого напряженной, внатяг, разрядилась, разговор потеплел, перешел на дружественные рельсы, обе стороны начали с симпатией относиться друг к другу.
В команде эсминца имелись и свои баянисты, и гитаристы, и балалаечники, – полный инструментальный ансамбль, словом, – и вот уже зазвучала народная казачья песня. Поначалу неслаженно, с перебоями, баян даже малость охрип, наверное, от неожиданности – слишком уж высокие международные контакты обозначились, – но потом все выправилось. И хрип исчез, и голоса зазвучали звонко – песня полилась так, как должна литься – хватая за душу и рождая в висках благодарное тепло. Все-таки русские люди встретились… Русские, а не бурминдусы какие-нибудь.
Неважно, что по разные стороны баррикад они находились и пережили долгие годы размежевания, – важно, что они сейчас понимают друг друга и теперь сделают все, чтобы не разлучаться… Возникшее тепло они теперь будут хранить. Чем дольше – тем лучше. Если можно – хранить вообще до бесконечности. Старик тем временем, кряхтя, примостился задом на стул, находящийся рядом с Яско, – его специально освободили, – и начал подпевать. Глаза у старого казака были влажными: практически это была его первая встреча с русскими людьми за семьдесят лет. Ведь покинул он Россию, когда был еще совсем молодым.
Прошло немного времени, минут десять примерно, и старый казак поплыл: внешне это было сильно заметно – голова, будто бы подрубленная, упала на грудь. Но казак этот, полный Георгиевский кавалер, что по современным меркам и заслугам равно, наверное, званию Героя Советского Союза или Героя России, сделал свое дело. Как и Яско со своей стороны… Еще немного времени прошло, и родственники подступили к своему старейшине.
– Деда! Деда! – А «деда» в ответ лишь что-то бормотал да головой потряхивал – похоже, что окончательно погрузился в свое прошлое.
Казачьи песни продолжали звучать в зале. И хотя георгиевского кавалера уже увели домой и, вполне возможно, уложили спать, и он уснул, – возраст есть возраст, от него еще никто не спасся, не ускользнул, настигает он всех, – протяжные, грустные песни, наполненные тоской по Родине, звучали еще не менее полутора часов.
Родина есть Родина, она сидит в каждом из нас, где бы мы ни находились.
10
Во Францию казачий полк прибыл не только со своими знаменами, штандартами, серебряными трубами, но и со всем полковым имуществом, даже с канцелярией своей, с печатями и сейфом, наполненным неврученными (и наверное, еще не расписанными, не утвержденными) боевыми наградами, крестами и медалями. Яско потом много раз вспоминал эту встречу с казаками в портовом городе на севере Франции, и, будто бы наяву, перед ним вставали лица земляков, полковые штандарты, прислоненные к стенам зала, где был накрыт один на всех стол, знамя части, грустно склонившее свое тяжелое полотнище к паркетному полу, протяжные песни, от которых щемило сердце.
Вспоминал казаков, когда вернулся и в свой Североморск. Жена Надежда Владимировна встретила его слезами.
– Ты чего, Надюша? – Яско встревоженно присел перед ней. – Ну чего? Я же вернулся… Ты видишь – вернулся, – он ладонью смахнул слезу с ее щеки. – Успокойся! Я тебе заморских гостинцев привез… Наря-ядные – м-м-м!
Но и это сообщение не успокоило жену, скорее наоборот – слезы из ее глаз потекли сильнее. Наконец, переведя дыхание и чуть успокоившись, она проговорила едва слышно:
– Надоело!
– Что надоело, Надюш?
– Надоело сидеть в этом каменном, промерзлом Североморске. Хочу… Хочу… – она всхлипнула, – в Острогожск хочу.
– Надюш, я тоже хочу в Острогожск, – сказал Яско, отметив для себя, что голос у него сделался расстроенным. – У меня отпуск наклевывается, – на носу, считай, уже, так что мы его используем целенаправленно и поедем в наш любимый город.
Надежда Владимировна всхлипнула еще раз и, внезапно затихнув, благодарно улыбнулась.
Дело оставалось за малым, тем самым малым, которое внезапно может стать серьезным препятствием. Вдруг какой-нибудь адмирал из политуправления флота вздумает лично побеседовать с героем заморских походов лучшего эсминца Северного флота… Всякое может быть.
Супруга каждый вечер толкала мичмана локтем в бок, будто хотела выведать какую-то тайну.
– Ну, как там решается вопрос с отпуском?
– Решается, – однотонно отвечал Яско, – все идет по графику.
– И скоро решится?
– Всему свое время.
– Неужели тебе не подпишут отпускное заявление?
Яско вопросительно приподнял одно плечо. Он этого не знал. Глаза у Надежды Владимировны сделались какими-то большими: слишком долго она не была на земле родной, в деревне; а в доме их острогожском, что на улице Прохоренко, наверное, уже и мыши завелись, доедают там остатки мебели, гуляют вольно по комнатам. Тьфу! Яско спросил осторожно, будто не знал этого:
– Что, в Североморске совсем невмоготу?
– Совсем невмоготу. Острогожск снится…
– Мне тоже снится Острогожск, – признался мичман.
Долго ли, коротко ли, но счастливый день наступил: старшему мичману Яско выдали и отпускные, довольно плотную пачку денег, и проездные документы на всю семью, и еще благодарно пожали руку: визит эсминца за кордон был оценен высоко, а вместе с ним и действия старшего мичмана Яско. Видимо, еще и оперативник постарался, он теперь относился к Яско более чем просто хорошо, соответственно относился и слова добрые сказал, когда находился у начальства.
11
Острогожск встретил семью Яско хорошей погодой, солнцем, окруженным жарким радужным нимбом, громким птичьим пением и невесомым прилипчивым пухом, летевшим с тополей.
Местные власти хотели повырубать эти тополя, заменить другими деревьями, но жители выступили против, посчитали, что тополиный пух летает в общем-то недолго, потом пропадает, поэтому они, в конце концов, готовы немного потерпеть, а деревья… деревья пусть живут!
Практически никто из Лушниковской слободы, в которой у фамилии Яско на улице Прохоренко имелся свой дом, не проголосовал против тополей.
А может, это было и не так, может, старший мичман Яско расслабился, рассопливился, извините за светское выражение, потек растроганно, вспомнил какие-то другие страницы из своей молодости, перепутал что-то с чем-то, – неведомо… Но Родина есть Родина, большая или малая, она всегда вызывает теплые чувства, рождает в душе щемление. Вообще-то, в душе может родиться многое, не только щемление – и слезы могут пролиться, и сладкая оторопь подплыть, охватить не только душу, но и все тело, утопить в своих волнах, и воспоминания вызвать… Иногда не самые приятные.
Острогожск состоит в основном из частных домов, из огородов и садов, из сараев и подсобных пристроек. Высоким, современным в городе был только один район – Северный.
Надежда Владимировна спросила как-то мужа, не хотел бы он переехать в один из высоких светлых домов Северного, в какую-нибудь тамошнюю квартиру?
– А зачем? – быстрой скороговоркой поинтересовался Яско.
– Ну, как… Ну, как зачем? Затем, чтобы с высоты птичьего полета оглядывать Острогожск, рассказывать потом внукам своим, как с точки обзора облаков выглядит старинная река Острогоща, где Петр Первый встречался с Мазепой…
– Нет, – Яско протестующе покачал головой, – не хочу я этого. Мне гораздо милее и роднее мое старое поместье… В котором я обитаю. Улицу Прохоренко я не променяю ни на какую другую улицу, вообще ни на что на свете, буду жить здесь вот, – он потопал ногой по земле, на которой стоял, носком ботинка поддел серый ноздреватый голыш, неведомо как тут очутившийся, тот ловкой пулей вонзился в пространство, приземлился под старым рассыхающимся столбиком, удерживающим забор. – Раньше жил, не тужил, буду жить и сейчас. Этот вопрос не обсуждается, – произнес он эти слова таким жестким решительным тоном, что Надежде Владимировне сделалось понятно: о переселении в эти подоблачные дома, в богатую современную квартиру даже мечтать не следует – не получится. Анатолий будет против.
– Ладно, – покорно проговорила она. – Нет, так нет. Только в этаком разе ты подумай о том, как перевестись из Североморска в какую-нибудь здешнюю воинскую часть. Жизнь у нас тогда будет лучше, Толя.
– Да здесь же ни одной военно-морской части нет, служит тут все более сухопутный народ, – Яско вопросительно приподнял одно плечо. – Видел я тут ребят с черными погонами и автомобильными эмблемами… Вроде бы местная часть, а что там, с чем едят курятину сухопутные войска, на каких машинах ездит служивый люд, не имею представления.
– А ты заимей… заимей это представление – полезно будет.
– Ладно, товарищ командир, – покорно согласился Яско, – заимею. Разведаю.
…Как все-таки хорошо было дома, как вкусно тут все пахло: и молодые огурчики со своего огорода – уже пошли, пошли-и родимые, и редиска, только что выдернутая из грядки, и укроп с петрушкой, которыми жена посыпает рассыпчатую картошку, и мягкое сливочное масло – похожий на сыр комок, сбитый на местной маслобойне, и котлеты, приготовленные из колхозной говядины, продающейся на рынке.
Такого изобилия в Североморске нет. Как и солнышка здешнего, теплого… там тоже нет. А в Гранитном – поселке, где они жили ранее, до Североморска, тем более нет. Что такое Гранитный? Полтора десятка домов, окруженных каменными сопками. Некоторые сопки – совсем голые, ничего на них не растет. Даже багульниковых кочерыжек не найдешь.
По земле дорог – никаких, ни пройти, ни проехать, добираться можно только по воздуху. Либо по воде, это привычнее. А для всякого моряка – приятнее.
В Гранитном у моряков была небольшая ферма, наполовину молочная, чтобы можно было и детишек поселковых поддержать, и в больницу дать, и плавсостав побаловать, а на вторую половину, как разумел мичман Яско, ферма была мясная. Разводили на мясной половине каких-то испанских бычков, очень плодовитых – ну, как кролики были эти бычки, мясом их кормили корабли, находящиеся на дежурстве.
Размеры бычки имели довольно скромные, с нашими племенными бычками не сравнишь, это все равно что самокат рядом с тепловозом, но характер имели очень сердитый, вели себя хуже, чем беспризорные собаки. Хотя и не лаяли. И то лишь потому, что не умели. Народ обычно старался обходить их стороной – не дай бог, какой-нибудь бычок подцепит рогом! Этого не хотелось бы. Ведь рогом даже лягушка может подцепить больно.
Как-то утром жена попросила мичмана:
– Толя, сходил бы ты на ферму за молоком, а?
– В чем дело, конечно же, схожу. – В следующую минуту Яско сделался внимательным, около глаз возникли скорбные морщины. – А что случилось, Надь, для чего молоко понадобилось?
– Простуда грудь заложила – просквозило где-то. Надо молока с медом попить. И Валерку надо напоить.
– Это поможет, обязательно поможет, – проговорил мичман убежденным тоном, сунул в авоську трехлитровую банку и поспешил на ферму.
Простуда на севере – штука такая, что обычный хилый насморк может за пару часов преобразоваться в воспаление легких, а чирей, взбухший на шее, вообще свернуть человеку голову.
Погода стояла хорошая, денек затевался отменный, и мичман, радуясь тому, что видел, солнцу и ясному воздуху, – пел на ходу куплеты из песенки, услышанной вчера в телеящике, – прилипли куплеты к языку, не оторвать, скоро голова от них будет болеть… По пути он решил срезать дорогу и напрямую через сопки пройти к ферме.
Идет Яско по узкой, хорошо видной тропке, смотрит – навстречу ему стадо: коровы в долинку, где есть трава посочнее, направляются.
Отогнал он в сторону одну корову, вторую, третью – отворачивают, отходят неохотно, поскольку с одной стороны сопка, с другой обрыв, чтобы уступить место человеку, надо на боковину сопки забираться, в камни, а это для животины с выменем – штука затруднительная, а вот четвертая корова заупрямилась: не хочется ей копыта о камни бить, и все тут.
Остановилась скотина, голову нагнула упрямо, засопела протестующе, как депутат в парламенте (в парламенте нашем появились народные депутаты, которые ведут себя точно так же), набычилась.
– Не дури, дай пройти, – попросил корову Яско, но та – хоть бы хны, даже не шевельнулась, у нее были свои понятия о движении по узким каменным тропам, – тогда мичман ухватил упрямицу за рога и попробовал показать ей направление, по которому она должна двигаться.
Не тут-то было. Яско неожиданно понял, что корова сильнее его. Не справиться ему с ней, вот никак не справиться – ни с головой, ни с рогами, ни с копытами. Вот зар-раза! Это что же такое происходит?
А происходила вещь обычная: не корова это была, а бык. Тот самый злобный испанский сопящий упрямый бык, с которым ни один мичман в их флотилии не захочет тягаться. Но Яско пришлось потягаться… И что же вышло?
Бык опустил голову ниже – так ему было удобнее, напыжился и поддел мичмана рогами. Несколько мгновений Яско неподвижно висел в воздухе, соображая, как же быть дальше, куда лететь, чего делать, – ничего не сообразил, а испанец резко мотнул головой в сторону, и Яско мигом превратился в птицу. Совсем не ко времени это вышло, не к месту…
Перемахнул кромку обрыва и вместе с авоськой, в которой стеклянная банка даже начала пищать от страха, полетел вниз. Ё-моё! Летел он, как ему показалось, долго – сумел вспомнить не только Англию со всеми приключениями, что имели место быть там, но и другие походы, случавшиеся в его биографии. Перед тем как приземлиться, мичман закрыл глаза.
Когда открыл их, то обнаружил, что лежит под обрывом на спине, а где-то высоко-высоко над ним полощется под ветром солнечное небо. Бык находится где-то посередине этого неба и соображает, как бы ему спуститься вниз и добить наглеца, который ему чуть не свернул шею.
«Только бы этот красноглазый гад не спустился сюда, только бы не сполз на заднице – не то ведь подстелет под себя хвост и спустится», – такая мысль забилась у Яско в голове, и он снова закрыл глаза.
Очнувшись, он быка в небе уже не обнаружил, подхватил авоську, в которой полоскались остатки разбитой банки, и, ошалело тряся головой, побрел в сторону – не мог прийти в себя. Самое интересное – он не разбился, ничего себе не покалечил, не сдвинул и не смял, не сломал, даже ни одного синяка у него не оказалось – Бог миловал, вот ведь как.
Придя в себя, – наконец-то произошло и это, – он остановился, измерил взглядом высоту, с которой ему пришлось стартовать, подивился: а ведь это все равно, что с балкона трехэтажного дома свалиться.
Надо же! И – ни одного синяка.
В общем, в Гранитном с ним всякие приключения случались. Если собрать все вместе – получится толстая книга.
Когда находился на севере, на службе своей морской, да и на берегу тоже, – всякие воспоминания насчет испанских бычков в голову не лезли, а приехал на родину – начали всплывать регулярно, одно за другим. Интересная штука жизнь, и человек устроен интересно – ни с кем, ни с чем его не сравнить. Ясное дело – Божие создание!
Здесь, в Острогожске, мичману вспоминалась и его встреча в море с НЛО. Да-да, с самыми настоящими НЛО, загадочными небесными машинами, возникающими из ниоткуда, улетающими в никуда. Сейчас об этих тарелках говорят много, а раньше предпочитали молчать, словно бы НЛО никогда и не существовали. Ныне вообще оказывается, что уже в пятидесятых годах власти не только плотно занимались летающими тарелками, но и входили в контакт с инопланетянами, вели с ними переговоры. Правда, на каком языке, непонятно, скорее всего, на пальцах. Если, конечно, у инопланетян есть пальцы.
На дворе стояли благословенные восьмидесятые годы, ничто не предвещало, что над Советским Союзом взойдет черное солнце и предатели просто-напросто подложат под страну горючие дрова и обольют их легко воспламеняющимся материалом… Лето красовалось не только на берегу, но и в море. Солнечные лучи легко пробивали пузырчатую зеленоватую воду, ловили тени вертких гибких рыб, те игрались с плоскими светлыми полосками, пробовали их укусить, зажать губами, крутили хвостами… Хорошо было.
Мичману предписали нести вахту на чужом катере, – так решили в штабе, – катер был противолодочный, новый, командира Яско не знал… Лишь слышал о нем, а субстанция «слышать» – это не субстанция «видеть», слухи есть слухи, на них полагаться нельзя. Патрулирование проходило в нейтральных водах, между Советским Союзом и Финляндией.
Иногда становились на якорь, наблюдали за морским пространством, результаты наблюдений записывали в журнал.
Мичман Яско дежурил у скорострельной зенитной пушки, сидел в операторском кресле, ловил враждебные тени, то возникающие на горизонте, то пропадающие, – хотя прекрасно понимал, что ничего враждебного в них нет, это обычные миражи, игра света, никакими врагами эта игра не пахнет. Мичман разворачивался, смотрел в другую сторону, ловил там световые тени, похожие на сказочных драконов и перекошенные со сломанными подкрылками дирижабли одновременно, вздыхал… Скучно, когда в море, во всей округе нет ни одного движущегося объекта.
Да и катер чужой – это не свой, чужая посудина, она пахнет совсем по-другому. Еще раз вздохнув, он развернулся и неожиданно увидел висящую в воздухе тарелку. Было до этой тарелки метров четыреста, может, немного меньше. В следующий миг он засек, что тарелка развернулась, и это вовсе не тарелка, совсем не тарелка, а здоровенный куцый цилиндр, украшенный цветными мигающими огнями.
Цилиндр умел не только разворачиваться, но и вращался вокруг своей оси, в общем, был на многое способен. Интересно, что это за игрушка? Неужели финны спроворили в честь какого-нибудь своего чухонского праздника? Иван Купала вроде бы недавно был… Но этот праздник не чухонский, а языческий. Скорее всего, они католики или эти самые… протестанты.
Незнакомый предмет висел над волнами яркого бутылочного цвета на высоте небольшой, примерно метров пятьдесят.
«Ах ты, гад! Ты чего нас рассматриваешь? Тебя чего, финские цереушники сюда направили? Или цереушники американские? Твои прямые хозяева?» – невольно возникло в мозгу мичмана.
– Сейчас как врежу, – от тебя даже поплавков не останется. Понял?
Но врезать без команды свыше в нейтральных водах нельзя – самому могут врезать… Делить участь незнакомой гимназической поделки, висящей над морской водой, не хотелось. Надо доложиться начальству, иначе из него сделают юнната, который максимум, что будет делать потом – кормить коз в подсобном школьном хозяйстве. Яско сдернул с крюка трубку корабельной связи. Дежурный выслушал доклад мичмана и, похоже, онемел. Он тяжело дышал в трубку и молчал.
Наконец одолел самого себя, откашлялся и произнес сомневающимся голосом:
– Не верю! – повторил с выражением, после которого обычно следует хороший морской мат. Мичман подумал, что так оно сейчас и будет, мат обязательно раздастся. Но мата не последовало. – Не верю! – повторил дежурный голосом окрепшим, уже нормальным. – Сейчас я приду к вам. – В следующий миг он сорвался: – Ну, мичман! Ну, мичман! – засипел с неожиданной злостью. Яско только головой покачал и повесил трубку на крюк.
Через полминуты вся команда противолодочного катера уже толпилась на зенитной площадке. Мичман держал парящий в воздухе цилиндр под прицелом.
– Интересно, что же это за диковинка? – с недоумением проговорил дежурный. – Натовский спутник или какая-нибудь хитрая шпионская, сотворенная в США поделка? Что это?
– По моему разумению, боевой натовский аппарат нового образца, товарищ старший лейтенант, – сказал Яско дежурному. – Разрешите открыть огонь?
– Ты чего, мичман, ты чего? Из-за этого летающего пенала Третья мировая война может начаться. Нельзя! Нельзя-я, мичман, – в голосе дежурного появилась задумчивая хрипота.
Яско огорченно покачал головой, отер ладонью лоб – отчего-то сделалось жарко. Цель очень уж неудобно висела на кончике ствола. Третья мировая война, конечно, плохо, но эта подзорная труба с мигающими глазами, нагло висящая в воздухе, тоже не есть хорошо. Мичман решил доложить о натовской наглости напрямую командиру. Сам. Минуя дежурного.
Командира на мостике не было, он находился у себя в каюте, отдыхал после ночного бдения; Яско стесняться не стал, набрал две цифры командирского телефона, тот звонком, судя по голосу, был недоволен, недовольство быстро прошло, едва мичман сообщил о шпионском спутнике НАТО.
– Разрешите сбить? – попросил «добро» на активные боевые действия мичман.
Командир от неожиданности крякнул, пальцами проскреб по затылку так, что волосы незамедлительно отплюнулись густой порошей электрических брызг. Как трещат эти горючие искры, было слышно даже мичману на его зенитной площадке. В общем, командир заосторожничал, ведь за самовольную стрельбу в море могут по волосам погладить так, что не только от волос, но и от головы ничего не останется.
– Все понятно, товарищ командир. В таком разе разрешите поступить сообразно ситуации, – попросил Яско разрешения на более мягкий вариант, который, впрочем, если действовать неаккуратно, тоже мог привести к Третьей мировой войне, чего опять-таки не очень хотелось ни командиру боевой плавединицы, ни самому Яско.
Командир снова запустил пальцы в волосы, поскреб их, в телефонной трубке Яско затрещал горящий электрический порох.
– Натовский аппарат находится у меня в прицеле! – вторично доложил Яско, сделал это на всякий случай, вдруг командир, озлясь, хряснет кулаком по столу и скомандует: «Валяй!», – но командир этого не сделал, забормотал что-то невнятно, в себя, и мичман повысил голос: – Сейчас я его срублю!
Шпионский аппарат обладал, видимо, приборами хорошей слышимости, засекавшими даже шепот, легко уловил голос на железной противолодочной коробке и в несколько долей секунды взлетел на высоту метров двести, при этом не издал ни шума, ни звона, ни скрипа – ничего, в общем. Вот техника! За ней и зенитный снаряд не угонится… Яско только головой покачал. Ну и ну…
Тем не менее он вновь развернул ствол зенитного орудия в сторону шпионской машины и приложил палец к спусковому механизму – был уже готов стрелять без всякого разрешения, натовский спутник зафиксировал это желание человека, стремительно метнулся вправо метров на сто, затем вверх на сто метров, а потом влево на такое же расстояние… Дьявольская игрушка вычертила в пространстве квадрат, и когда Яско сделал еще одно резкое движение, стремительно исчезла. Будто бы только что не висела в воздухе.
