Валерий Поволяев
Путь кочевника
Мичман почувствовал, как на лбу у него появился пот – такого он никогда не видел. Да ладно бы видеть – никогда и не слышал. Все, кто находился сейчас на зенитной площадке, пребывали в состоянии некого колдовского онемения.
Но на флоте в колдовские штучки не верят – не принято. Не принято вещать насчет того, что на палубе корабля может появиться русалка, приплывшая познакомиться с каким-нибудь молодым обаятельным матросиком, а через некоторое время вообще вылезет дед с сивой бородой, в которой запутались ракушки, раки, разные донные сороконожки, и потребует к себе командира с документами – о таком, конечно, можно вещать во время перекура на полубаке, но такого не бывает.
И железной шпионской безделушки, повисшей над морскими волнами, не должно быть, но она возникла, вот ведь как, и взбудоражила весь экипаж противолодочного катера… Вона, все тут толпятся. И командир, такой нерешительный, выбрался из своей рубки, – он тоже, считай, здесь. А срубил бы мичман эту шпионскую штучку – и орден получил бы. Это как пить дать.
А так нет ордена. Нету!
Через некоторое время его позвал к себе командир, виновато помял пальцами подбородок.
– Ты вот что, Анатолий Геннадьевич, – проговорил он с легким вздохом. – О том, что было, никому ни слова… Понял?
Мичмана злость взяла, мало того, что они проворонили пенал, который проворонить никак было нельзя, они еще и молчать об этом должны.
– Никак нет, товарищ капитан третьего ранга, – произнес он упрямо. – С этим не согласен. О том, что не стали стрелять, хотя надо было бы, я никому не скажу, но насчет шпионского спутника надо сделать запись в журнале. Экипаж же все видел? Видел.
– Да, экипаж все видел, – уныло подтвердил капитан третьего ранга.
– А раз это так, то факт прискорбный по поводу натовских проделок скрывать нельзя, товарищ командир.
Голос у Яско был жесткий. А ведь действительно, если бы он сбил шпиона, ему могли дать орден. Красной Звезды, например. А так не будет ничего, даже простой благодарности.
В бортовой журнал малого противолодочного корабля была внесена соответственная запись. Естественно, командир сообщил о вражеском спутнике в штаб, и когда корабль, трубно громыхая машиной, причалил к берегу, его уже ждали.
Капитан третьего ранга вместе с мичманом Яско вызвали к командиру бригады, капитану первого ранга с волевым лицом и суровым пронизывающим взглядом.
– Ну, давайте, господа-товарищи хорошие, докладывайте, начистоту рассказывайте, чем там бог морской хотел плюнуть в вас из своей дыхательной трубки? – комбриг не сдержался, усмехнулся неверяще.
Доклад был короткой, капитан третьего ранга ничего расписывать не стал, красками рассказ не наполнил, черноты тоже не нагнал, изложил все сухо, сжато, искоса поглядел на мичмана и захлопнул рот:
– Доклад окончен!
– А чего не сбили натовского гада? – спросил комбриг.
– Не успели, времени слишком мало было, – соврал капитан третьего ранга.
– Времени мало, – проворчал комбриг, – времени мало… А если завтра война?
Капитан третьего ранга ничего не ответил, лишь с опаской покосился на мичмана, потом приподнял одно плечо и застыл в этом положении.
Комбриг нахмурился, – похоже, обдумывал что-то серьезное; наверное, свой доклад о летающем натовском шпионе наверх, адмиралу, – потом выпрямился и приложил к столу обе ладони:
– Значит, так. Раз не сбили вы эту чудную машинку – значит, ее и не было. Из ничего может родиться только ничего. Поэтому обо всем полная тишина. Понятно вам, орлы мои бесхвостые?
Быть бесхвостым орлом Яско не хотелось, но делать было нечего, и чтобы не подвести командира малого противолодочного корабля, он промолчал.
Жаль только, орден проехал мимо, очень жаль.
12
Автомобильная часть, дислоцировавшаяся в Острогожске, оказалась немаленькой, хотя поначалу мичман думал – это всего лишь отдельная рота… Нет, это была не рота, а как минимум пара батальонов, может быть даже полк. Во всяком случае, частью командовал подполковник, еще несколько месяцев службы – и из него получится целый полковник.
– Сходи к командиру, поговори. Очень неплохо будет, если он возьмет тебя к себе, – попросила Надежда Владимировна.
– Да нужен я ему! – Яско махнул рукой. – Как бурундуку рыбацкие сапоги.
– Такие люди, как ты, Толя, везде нужны! Везде и всегда!
– Ладно, я подумаю, – пообещал мичман, втайне надеясь, что Надежда Владимировна забудет о своей просьбе.
Не тут-то было. На следующий день жена напомнила ему об этом и, судя по тону, по цвету голоса, по выражению глаз, напоминать об автомобильной части будет постоянно. Не отстанет.
– Я же сказал, что подумаю, – недовольно пробормотал мичман. – Не торопи!
– А чего думать? Идти надо к здешнему полевому полковнику, трясти его, жалование толковое попроси.
– Толкового жалования, Надя, сейчас ни у кого нет. Если только у теневиков, имеющих подпольные фабрики. А люди в погонах, как ты знаешь, ничего подпольного не держат. Тем более – заводов. Все известно Генеральному штабу.
– Ты не рассуждай, Толя, а иди к командиру части. И знай – я от тебя не отстану. Хватит нам куковать на севере. Хочешь, чтобы я с Валеркой там поморозилась?
– Не хочу!
– Тогда иди и договаривайся о переводе.
Яско вздохнул, достал из гардероба парадную одежду и отправился к командиру автомобильной части, насмешливому подполковнику с умным сухим лицом.
– А Северный флот с вашим уходом не развалится, товарищ мичман?
– Никак нет, товарищ подполковник, – бодро отреагировал на вопрос Яско. – Но если ко мне присоединится еще пара человек, то тогда положение сделается серьезным.
– Что умеете делать, мичман?
– Все!
– Все умеют только все. Ладно. Чем отличается металл, из которого на столе рубят гвозди-сотку, от бетона марки Ж?
Мичман подробно объяснил подполковнику, в чем отличие, мог бы еще кое-что объяснить, но командир части, засмеявшись, протестующе поднял правую руку:
– Хватит! Бумагу на перевод я подпишу.
Дальнейшее было делом простейшей техники: машинистка отстучала бумагу, Яско забрал ее и укатил в Североморск.
Отпустили его неохотно, Яско даже расстроился, – жаль было однополчан, себя жаль, но когда его начальник расцвел в улыбке, то и он улыбнулся от уха до уха.
– Правильно поступаете, товарищ Яско, – сказал ему начальник. – Такие люди на дороге не валяются, моряки должны быть и на суше. Желаю удачи!
Сдать служебную квартиру, рассчитаться с казенным имуществом, погасить складские долги было делом нескольких дней, мичман расправился с этим лихо, вещи, которых набралось довольно много, упаковал в железнодорожный контейнер, затем собрал однополчан на прощальную пирушку.
Не думал мичман, что пирушка эта больно ударит по нему, – буквально до щемления в глотке, до слез захотелось остаться здесь, на севере, с теми, кто еще вчера делил с ним ночные вахты, выходы в моря Северного Ледовитого океана, в опасные льды и тревоги, он выпил буквально с каждым из этих мужиков водки, каждому сказал добрые слова, каждому обещал бросить из Острогожска письмишко, с каждым обнялся. В результате не заметил даже, как отключился. Утром очнулся— ни мути в голове, ни боли в висках… Сознание ясное, как стеклышко.
В окно квартиры, в которой теперь будет жить другой человек, робко заглядывало серое северное солнце. Час был еще ранний, день – воскресный, в Североморске стояла тишина. Те, кому надо было находиться в море, уже вышли туда, тем, кому было положено спать, спали. Воскресенье есть воскресенье.
Долго еще север будет сниться мичману Яско, – может быть, даже до гробовой доски. Говорят, что север людей от себя не отпускает, держит специально, прочно держит… Так будет и с мичманом, он это понимал прекрасно и был, в общем-то, не против: приятно будет в теплом ночном Острогожске видеть северные сны.
13
Собственно, на севере Яско видел, в свою очередь, острогожские сны – летние, ясные, в основном из детства, в котором самыми счастливыми днями были каникулы.
Главным местом действия тогда была река, точнее, две реки – Острогоща, которая тогда еще не пересохла, и Тихая Сосна. Все-таки самой важной для пацанов была Тихая Сосна.
Тихая Сосна впадала в Дон и для Острогожска значила не меньше, а даже больше самого Дона. Рыбы в ней было столько, что хоть ведром черпай. Водились сазаны и голавли, красноперки и густера, подлещики и караси, щука и налим – полный речной набор, словом. Лучшая рыбалка у Толи Яско, а потом и у Валеры была с дедом. Уходили они, как правило, с ночевкой. Дед любил ночевать на Широком, как местные народ звал самый рыбный отрезок Тихой Сосны (в том, что он был самый богатый, Толя был уверен на сто процентов), там дед, прежде чем приняться за дело, доставал из кармана кисет, в котором имелось специальное отделеньице для газетной бумаги, нарезанной ровными дольками.
Из одной такой дольки дед сворачивал аккуратную «козью ножку», набивал ее самосадом собственного производства, табачок уминал попрочнее желтым, обкуренным указательным пальцем правой руки и ловко поджигал цигарку спичкой. Опыт по этой части имел большой, всегда прикуривал с одной спички, материал не расходовал: спички для него были таким же важным предметом, как и табак, томящийся в кисете.
В запахи травы, воды, рыбы, пространства вплетался свой запах, дедов – домашнего тепла, хорошо просушенного табака, – дыма того самого, дух которого сыну нравился. А дальше начиналась рыбалка. Иногда попадалась и крупная рыба – мясистые сазаны, редкого темно-золотого цвета, словно они не меньше месяца загорали на солнце, щуки, ожесточенно клацающие зубами, красноперые лобастые голавли. Хоть и считалось, что всякая рыбалка сопровождается доброй ухой, у деда это правило не считалось главным. Конечно, уха на рыбалке – это хорошо, но лучше ухи – местная острогожская каша, которую в здешних краях называют полевой, маленький Яско догадывался, что она существовала еще у казаков, которые выходили в поле охранять государственные рубежи, – поэтому эта еда и называлась полевой.
Была она вкусна до восторга. Готовить ее было легко, никаких отходов, как, допустим, от ухи, не было – просто не оставалось.
В котелок засыпалось пшено, потом туда добавляли картошку, обжаренные лук, морковку и сало. Когда каша была уже готова, в нее добавляли три свежих куриных яйца и соответственно размешивали.
Никакого, даже самого привередливого едока, от полевой каши невозможно было оторвать даже за уши. Только легкий вкусный треск стоял в пространстве – это трещало что-то за ушами у обедающих людей.
Готовил дед кашу на костре и только на костре, как казаки в старину, – никаких спиртовок, керосинок и походных примусов… Хотя на степных берегах не всегда можно было найти корм для костра. Но находили! Без каши и чая никогда не оставались.
На ночь ставили небольшие сетки, лихо именуемые в народе телевизорами. На телевизор можно было поймать больше, чем на удочку. Прибор незатейливый, на телевизор похож не больше, чем щука на личный фонарь, но выручал любого, а криворукого рыбака вообще всегда. Исключений не было. В вечерней темноте устраивали себе постели, некоторое время рассматривали затейливое звездное небо, пытались считать ясные бриллиантовые сколы, сбивались со счета и засыпали.
Со временем река Тихая Сосна стала хиреть. Виноваты были, как часто бывает в таких случаях, чиновничьи головы. Не самые умные, естественно. По постановлению горсовета они решили поправить реку, которая сотни лет текла по проторенному, извивистому и уже утвердившемуся, выработанному до каменной породы руслу.
Дед этим обстоятельством был очень недоволен:
– Рыба пропадет, – говорил он и горестно качал головой, – скоро совсем исчезнет, одни лягушки останутся… В канаву река превращается. Эхма!
На глазах у деда появлялись мелкие колючие слезки, он расстроенно шмыгал носом и, чтобы прийти в себя, начинал постепенно сооружать очередную «козью ногу».
– Да вроде бы нет пока еще, – сомневающимся тоном произносил Толя Яско. Разговор такой возникал регулярно, из года в год, – скоро уже и внук Валерка начал принимать в обсуждении участие – так подрос. Дед гнул свое:
– Раньше тут сомы водились, по три метра длиной, по полтора центнера весом, а сейчас?
Что такое сом в полтора центнера весом, никто из младших Яско даже представить себе не мог. Такой сом запросто мог съесть ребенка.
– То-то и оно, – дед озабоченно вздыхал, гладил внука по голове тяжелой, твердой от мозолей ладонью.
Был он, конечно же, прав. Раньше в каждом доме, в каждой семье были лодки, городской люд делил реку на участки, берега обязательно обкашивали, водорослям тоже не давали особо разрастаться, прореживали их, – в общем, следили за Тихой Сосной. И она благодарна была, обеспечивала народ рыбой, не подводила, с голода не давала умереть никому.
Кстати, Тихая Сосна судоходная была, Петр Первый ходил по ней со своим флотом – совсем не игрушечным, между прочим: ведь флот-то русский на этой земле зародился, на Воронежской, тут он и на воду был спущен. Первые суда по Дону проходили мимо и, ясное дело, могли завернуть в Тихую Сосну. Говорят, так оно и было.
После Петра на реке – ходит такая молва – затонула купеческая галера с богатым грузом. Раз галера, значит иностранная, в России галер не было – забита была товаром под верхний корешок мачты. Много в том товаре было диковинных предметов, люди это заметили.
А поскольку галера глубоко сидела в воде, то, значит, и в трюме было что-то дорогое и исключительно особенное.
Двести пятьдесят лет спустя после крушения про галеру узнали богатые искатели приключений из одной капиталистической страны и решили поискать затянутое илом судно, а в обмен на товары, которые найдут в трюме, почистить Тихую Сосну. Чтобы река в ближайшие пятьдесят лет была в порядке и не требовала никаких вложений.
Власти отказали искателем приключений в благом деле – нечего, мол, ковыряться в наших реках, – и решили провести свою операцию. Но не по поиску затонувших кладов, а по мелиорированию берегов. Выкопали каналы, произвели некие технические усовершенствования, там, где река изгибалась в диковинные петли, спрямили ее – нечего, дескать, терять силы на лишних зигзагах и поворотах.
И Тихая Сосна поспокойнела, замедлив свой бег, начала зарастать, мелеть – превращаться, как горько заметил дед, в сточную канаву. Насильная мелиорация ничего, кроме вреда, не принесла. Тогда власти, обиженные неведомо на кого, отступились от реки, это заметили разные заводики, производившие вроде бы нужные товары, но одновременно и всякий химический мусор, именуемый отходами.
А куда сбрасывать отходы – так, чтобы концы никто не нашел? Конечно же по пословице – в воду. Сиречь – в реку. Дошло до того, что рыбы в Тихой Сосне стало во много раз меньше, по воле радикалов-революционеров девяностых годов в живой реке, где рыбу можно было ловить простой корзинкой или ведром, даже караси перевелись. А карась, известное дело, где угодно может жить – в луже, в яме, в горшке с жидкой пшенной кашей, в тазике, где замочено белье, – везде, словом. Но и он, бедный, не смог жить в загаженной реке.
– Вот дерьмократы! – истово ругался дед. – Мало того, что все просрали, они еще все изгадили, хоть вой от обиды, стыда и внезапно навалившегося несчастья. Ну, дерьмократы! А сколько заводов они пустили под откос в нашем городе, сколько других предприятий задушили удавкой?
Но это было потом, во времена, близкие к нынешним дням, а тогда в Тихой Сосне еще водились гигантские сомы, зорко поглядывали из черных ям на берег, шевелили плавниками, готовясь сделать рывок на стаю зазевавшейся плотвы, неосторожно остановившейся неподалеку от сомовьего логова.
Сколько раз снилась тихососновская рыбалка с дедом мичману Яско – не сосчитать, просыпался он утром в светлом настроении, с ясной головой и желанием сделать что-нибудь хорошее.
Но вернемся в автомобильную часть, расквартированную в Острогожске. Приняли там Яско радушно, нарядную морскую форму заменили на сухопутную, вручили погоны защитного цвета с тремя звездочками, прикрепленных вертикально, в один ряд.
Был он старшим мичманом, стал старшим прапорщиком. Тоже, в конце концов, неплохое звание. Правда, морем не пахнет, но ничего страшного тут нет. Главное, жена Надежда Владимировна довольна. Ведь чем старше мы становимся, тем больше ценим семью, уют, домашнее тепло, даже к старому ленивому коту, который в хате появился котенком, еще почти слепым, тревожно пищащим комочком, начинаем относиться иначе.
Жизнь бывшего моряка в Острогожске вроде бы налаживалась, хотя и не всегда хватало продуктов – время было такое, прижало даже хлебные районы, не только промышленные, где, кроме железок, есть совсем было нечего.
Начало зарождаться челночное движение, и, в конце концов, челноки спасли Россию не только от вещевого обнищания, но и от бескормицы – привозили разные диковинные, ранее совсем неведомые коробочки с сухой лапшой, супами, кашей, с мясными и деликатесными морскими продуктами, с креветками и похожими на скрюченных окаменевших тараканов рачками. Вроде бы несъедобно было все это, но залитое кипятком и малость притомленное под какой-нибудь пластмассовой крышкой, делалось вкусным и даже немного полезным.
Товары эти были не европейские и не американские, в основном – азиатские. У челноков – людей в недавнем прошлом ученых, даже с кандидатскими степенями, появились помощники, которых острый на язык народ немедленно прозвал помогайками.
Окруженные помогайками челноки иногда приволакивали домой, на землю русскую, такой груз и такой величины и объема, который и в просторный железнодорожный вагон не вмещался. «Спасибо челнокам – выручили; если б не они – половина России загнулась от голода», – не раз говорил Яско и у себя дома, и в вечерних компаниях с соседями, и на службе в автомобильной части, и даже на рыбалке, ставшей в мутные ельцинские времена, как мы уже знаем, не очень добычливой, и был старший прапорщик, наверное, прав. Челноки с помогайками заменили собою государственные структуры, призванные кормить население. Но в структуры эти пришли пустые, никчемные люди, не отличающие горох от пшена, а повидло от кое-чего еще, всем несметным скопом своим они не смогли бы даже пару деревень накормить, не говоря уже о такой большой стране, как Россия.
Это Яско тоже понимал хорошо. И бравые, рукастые мужики, служившие в автомобильной части, также хорошо понимали.
Автомобильная часть начала разваливаться. Толковый командир, который помог мичману с переводом в Острогожск, последовал примеру Яско, взял, да и сам перевелся в другое место, более хлебное, оснащённое современной техникой, компьютеризированное, – такие люди, как правило, не пропадают. Вслед за командиром ушло еще несколько человек – в основном инженерный состав, и с их уходом показалось, что в острогожской части образовалась дырка.
Денег стали платить меньше, кормить хуже, а потом продуктовое обеспечение и вовсе урезали. А за ним и денежное.
Но старший прапорщик Яско каждый день являлся на службу, отмечал свое прибытие и убытие в журнале, более того, – каждый раз докладывался в Москву, поскольку часть их, номер 12116, была так называемой кадрированной.
Что такое кадрированная часть? Это, как правило, очень крепкое, практически офицерское соединение, где число служащих с сержантами и рядовыми званиями сведено до минимума. Иногда рядовых и сержантов вообще нет. Похоже, части такие появились в ельцинскую пору, раньше о них Яско даже не слышал. А может, они были и раньше, только о них никто не говорил.
Вечером, уходя домой, также оставлял соответствующую запись в журнале. И так – каждый день. Но жил он все-таки земными потребностями, а земные потребности надо было приобретать за деньги. В магазине. Либо на рынке. Или же напрямую, у челноков. Были среди его знакомых и такие. Приобретать земные потребности было не на что. Часть автомобильная, кадрированная, практически разбежалась уже совсем – во времена царя Бориса Николаевича такое происходило сплошь и рядом.
А Яско по-прежнему продолжал каждый день являться на службу – имущество-то – автомобили и прочую технику – сохранять, следить, чтобы железки не рассыпались. И автомобили, и ремонтные мастерские, и склад с запасными деталями – все, все, что во дворе части имелось, стояло под навесами, в помещениях, было загружено в подвалы, – одна опись этого богатства едва влезала в несколько толстых амбарных книг. Таких книг, как понимал Яско, было шесть.
Домой он не приносил ничего – ни копейки. Хотя и работал.
Это вообще было отличительной чертой, фишкой того времени – работать, как тягловая лошадь, и не получать зарплату. Зарплату получали другие.
Обходились тем, что давал огород, что было припасено раньше, что вырастало на ветках молодых фруктовых деревьев, подвизавшихся на огородных задах. Что-то иногда перепадало от деревенских родственников. Все-таки они имели возможность больше, чем городские жители, и земли у них было больше.
Сам Яско не заводил речи о деньгах, молчал, и Надежда Владимировна тоже не заводила, молчала, знала, насколько мужу сейчас тошно. Деньги, привезенные с севера, таяли на глазах, запас их скоро превратился в несколько мятых кредиток, на которые уже ничего нельзя было купить.
Цены прыгали каждый день. Точнее, подпрыгивали и застывали в верхотуре. Надежда Владимировна, заходя в магазин, спрашивала у продавщиц:
– Чего у вас цены-то растут так быстро? Ну, будто взбесились!
– Да доллар дорожает, вот цены все время и прыгают вверх. Мы же товар покупаем за доллары…
Логично. Но дома, стоя у плиты за приготовлением обеда, семье своей это не объяснишь. Кроме обеда еще каждый день надо завтракать и ужинать.
Наконец ситуация изменилась, доллар перестал дорожать, а потом и вовсе повернул в обратную сторону – начал дешеветь. Но цены в магазине по-прежнему ползли вверх, будто бы на долларовом рынке ничего не изменилось.
– Почему цены растут? – спрашивала Надежда Владимировна у продавщиц.
– Да доллар дешевеет! – отвечали те.
Вот такая ценовая политика существовала в России. Вернее, политики не было, а цены были.
– Скажи, ты когда из своей углеводородной части на резиновом ходу принесешь зарплату? Ну хотя бы одну за много месяцев, хотя бы маленькую?
Яско посмотрел на жену угрюмо и приподнял плечи – он этого не знал.
– Ну, в таком разе сходи к вышестоящему начальнику! – жена повысила голос. – Есть же здесь человек, которому ваша авторота подчиняется?
– Есть, да только не здесь, – сказал Яско и пошел к двери. Не оборачиваясь, пояснил: – Мне пора на службу!
В Острогожске была еще одна часть, не кадрированная, а нормальная, набранная по призыву, и Яско пошел к ее командиру.
Тот с тяжелым вздохом покачал головой, лицо его сделалось непроницаемым.
– Ничем не могу помочь – сказал он. – Сам еле концы с концами свожу. Рад бы помочь, да, – он красноречиво развел руки в стороны, жест этот требовал объяснений.
– А если я пожалуюсь? Мы все же по одному ведомству проходим.
– Жалуйся сколько хочешь, – спокойно и как-то обреченно проговорил командир части, – хоть самому министру. Я обижаться не буду.
Понял Яско – здесь он правды не добьется, и не потому, что этот усталый, с тяжелым серым лицом человек что-то скрывает, не хочет помочь, не желает раскупорить кубышку или растрясти заначку – просто не может. Сам сидит на мели, ноги по колено уже в беду погрузил. Вздохнул Яско, козырнул обреченно и вышел за дверь командирского кабинета.
– Хорошо! – сказал он. – Раз поступил дельный совет ехать к министру, я к нему и поеду. Поеду… Не знаю, чего добьюсь, но чего-нибудь добьюсь.
Как был Яско в пятнистой пехотной форме, в старых ботинках-берцах, с малыми деньгами в кармане, на которые даже стакан воды без сиропа не купишь, так в этом виде и поспешил на железнодорожный вокзал.
Там сел на поезд – сжалилась проводница, посадила прапорщика в вагон без билета, все равно ведь тому положен бесплатный проезд, – да еще в дороге угостила двумя стаканами чая и пачкой просроченных галет, других галет, как и обычного дорожного печенья, у нее не было. Даже железная дорога, обычно богатая, и та обнищала.
Время было такое. Время банкиров с карманами размером в полновесный мешок из-под муки и коров с длинными тощими ногами. Молока такие коровы не давали, зато быстро бегали – ни одна собака не могла догнать… Скорее бы время это непутевое прошло, в доме Яско об этом только и мечтали – быстрей бы!
Поезд шел медленно, хотя и считался скорым, – слишком много делал остановок, пыхтел, часто скрипел тормозами, буксовал, затем разгонялся и старался догнать свое время. Хорошо хоть, особо не застревал нигде.
Утром старший прапорщик Яско был в Москве. Москва ослепила его, и вообще она изменилась очень сильно. Не то чтобы наряднее стала или чище, либо наоборот, замусорилась, нет – она сделалась не очень русским, а каким-то закордонным городом, шотландским или ирландским, скажем так, было слишком много вывесок на английском языке. Невольно вспомнился поход на эсминце в Англию. Там вывесок на английском языке явно было меньше, чем здесь, вот такая грустная штука нарисовалась. Неужели мы собираемся догнать Англию? И в какой отрасли, спрашивается? В размещении рекламной уличной матерщины на иностранном языке? Или в какой-то еще?
Худо-бедно, но часа полтора он потерял, прежде чем нашел Министерство обороны. Но просто так в министерство не войдешь, даже если на тебе военная форма. «Значит, надо искать двери, в которые может войти всякий, в том числе и тот, на котором погон нет и наряжен он в деревенскую телогрейку». А к телогрейкам, как известно, погоны не идут, да и зацепить их не за что, и к тому же – это нелогично.
Такую дверь Яско нашел, это была приемная, в которую чаще всего стучались со всеми своими вопросами солдатские матери. Вопросы обычно сопровождались плачем и даже нервными рыданиями. Всякое случалось, в общем.
В приемной дежурил генерал. Молодой, подтянутый, с насмешливым взглядом. Увидев прапорщика, он только головой покачал. Пробежавшись по его фигуре взглядом, деликатно покашлял в кулак.
– И что же вас привело сюда, дорогой товарищ военнослужащий?
– Беда привела, товарищ генерал-майор, – Яско хотел добавить слово «дорогой», – получилось бы «дорогой товарищ генерал-майор», но на всякий случай воздержался.
– Какая же беда, позвольте вас спросить?
Голос у генерала был ровным, участливым, – в этой приемной он видел и не таких посетителей.
– Я служу в части, которой уже нет, номер ее «двенадцать сто шестнадцать».
– Это как же так? – не удержался генерал от вопроса. – Части нет, а вы есть?
– Так точно, части нет, а я есть. Каждый день хожу на службу, отмечаюсь в вахтенном журнале и докладываю в Москву. Можете проверить, товарищ генерал-майор! – Яско, сидя на стуле, вытянулся, будто стоял в строю. Единственное, что не щелкнул каблуками.
Генерал не удержался, присвистнул.
– Повторите номер части.
– Двенадцать сто шестнадцать!
Еще раз присвистнув, генерал потянулся к телефону и набрал короткий четырехзначный номер.
– Товарищ генерал-лейтенант, – произнес негромко, и Яско вытянулся еще больше – вон как получается: его вопрос передвинулся на новую ступень, повыше. – У нас находится старший прапорщик Яско, часть номер… – генерал-майор назвал номер автомобильной части. – Говорит, что каждый день докладывает в Москву, отмечается, но части такой нет! Проверить? Проверить не сложно. Что? Есть, сейчас придем!
Генерал-майор встал, одернул на себе форменную куртку. Удобная штука эти куртки – просторные, служивый люд в погонах чувствует себя в них удобно, вольно. И, оказывается, дело не в чинах, не только в мичманских и прапорщицких, генералы тоже любят такие куртки. Звания тут совершенно ни при чем.
Яско тоже поднялся, выругал себя, сделал это запоздало.
– Пошли к начальству, – сказал генерал-майор, – на ковер.
– Что, ругать будут?
– Посмотрим. – Кашлянув, генерал крикнул: – Соловейчик!
На зов явился полковник, похожий на заведующего канцелярией, – в нарукавниках.
– Сними с себя эти манжеты и посиди минут двадцать за меня. Вдруг кто с жалобой явится? Проконтролируй!
– Есть!
Генерал-лейтенант был плотный, с объемной талией и полными красными щеками. Брови кустистые, взгляд, бьющий из-под них, будто из системы залпового огня, пробивал насквозь.
Молча указал пальцем на стул – садись, мол, прапорщик, в ногах правды нет. Яско сел. Генерал-майору разрешение не понадобилось, определился самостоятельно, – опустился в кресло.
– Рассказывай! – коротко потребовал у Яско генерал-лейтенант. – Только не растекайся мыслью по древу.
Яско коротко, без эмоциональных выражений, которых он насочинять мог сколько угодно, рассказал, как обстоят дела с воинскими частями, размещенными в Острогожске. Рассказывая, внимательно смотрел на генерал-лейтенанта. Лицо у того довольно быстро превратилось из красного в темно-багровое. Наконец он коротким движением руки остановил Яско, потряс головой, словно попал под холодный дождь!
– Не ожидал, не ожидал, – проговорил он натянутым голосом, – такая бесконтрольность! Возмутительно, то, что происходит у вас, прапорщик, – хоть министру докладывай!
– А почему бы и нет, товарищ генерал-лейтенант, – вставил свое мнение в сетования начальства генерал-майор.
Генерал-лейтенант косо глянул на него, поморщился – не любил, когда кто-то вклинивался в его рассуждения, но ничего не сказал – не стал распекать нижестоящего генерала перед рядовым прапорщиком. Не положено так поступать, да и неприлично. Придвинул к себе телефонный аппарат, украшенный двуглавым российским орлом.
– Разрешите к вам зайти по неотложному делу, товарищ министр? Есть быть через пятнадцать минут! – Генерал-лейтенант положил трубку на телефонный аппарат, шумно выдохнул. Поднялся, одернул ладный, явно индивидуального пошива мундир, украшенный несколькими рядами орденских планок, откашлялся, выбив из себя застойное, мешавшее дышать, проговорил хриплым неразогретым баском:
– Пошли наверх! – Покачал головой, как показалось Яско, удрученно. – Ох, и накостыляют же нам сейчас! Ну, как будто мы в этих безобразиях виноваты! Ладно – Бог не выдаст, свинья не съест!
Через десять минут они уже находились в просторной приемной министра обороны, а еще через пять минут – минута в минуту, тютелька в тютельку предстали перед самим министром – плечистым человеком, кашляющим так же хрипло и застойно, как генерал-лейтенант. На мундире министра поблескивала золотая звездочка Героя Советского Союза.
Министр с интересом глянул на Яско – видимо, люди в чине прапорщика редко бывали в этом кабинете, – бросил повелительно:
– Докладывайте!
