Валерий Туринов
Преодоление
Затем, после него, выступая, Морозов обвинил новгородцев, что они хотят жить сами по себе.
Оболенский забеспокоился, стал оправдываться, что они держатся «всей земли», отстаивал кандидатуру шведского принца Карла Филиппа, за которого решили стоять новгородцы. Сообщил он также, что Густав-Адольф обещает приехать в Новгород.
– Как так?! – воскликнул Долгоруков. – Нужен-то его брат, а не он! Он, как и Сигизмунд, сам хочет сесть на новгородское княжение!
Это было подозрительно.
Разряжая обстановку, уводя разговор в сторону от острой темы, Пожарский спросил, как там, в Новгороде, жители ладят со шведами.
Оболенский, остыв немного от обвинений, стал нехотя рассказывать, что ничего, уживаются, с Якобом де ла Гарди в дружбе…
– Этот ваш барон Экгольмский, владелец Кольский и Рунзенский! – процедил сквозь зубы Морозов недоброжелательно о де ла Гарди.
Оболенский бросил на него хмурый взгляд, смолчал.
– Нельзя долго стоять без государя такому великому государству, как наше! – выступая, начал обозначать Пожарский позицию совета, сложившегося здесь, в Ярославле. – Многие метят на это место! Польский король Сигизмунд обманул со своим сыном! И многие, многие города изменили делу «всей земли»! Хотят своего поставить в цари! Без «всей земли»!
В конце этой встречи он подвёл решение всего совета:
– А на царство избрать только государского сына!
На очередном совете Пожарский сообщил воеводам последние новости.
– Опять келарь пишет, Авраамий из Троицы!.. «Всей земли» дело, пишет, начали! Почто тогда на Москву-то не идёте? Она-де всем голова!
Он подал знак Юдину. Дьяк встал с лавки, зачитал послание Авраамия Палицына. Келарь торопил ополченцев с выступлением. Он сообщал также, что к Москве идёт с войском гетман Ходкевич.
* * *
Подошёл конец июня. Тридцатого числа, как раз в пятницу, с утра его, князя Дмитрия, поднял его стремянной Фёдор, сообщил, что из Троице-Сергиева монастыря приехал келарь Авраамий.
Это было неожиданностью.
И князь Дмитрий, полусонный, к тому же болела голова после очередного скандала в совете, быстренько умылся, поплескав воды из ковшика, выпил кружку крепкого кваса и заспешил к приказной избе, на встречу с Авраамием.
Он вошёл в приказную. Вид у него был неважный. Тусклый взгляд, мешки под глазами… Увидев Авраамия, он подошёл к нему, поздоровался за руку.
– Доброго здравия и тебе, князь Дмитрий! – ответил Авраамий.
Тут же явился в приказную Кузьма, за ним и князь Иван Хованский.
Сразу же разговор у них зашёл о том, как скоро ополчение выступит к Москве.
Авраамий уже, оказалось, скоренько обежал по полкам, послушал ратников, их высказывания о том, как вершатся дела здесь… Раздоры, пьянки, склоки из-за мест наверху…
– Ну что же: ты уже посмотрел и сам, что здесь творится! – не сдержался, откровенно высказался Пожарский.
Сказано это было с горечью. Было заметно, что его угнетала вся эта возня с лестью здесь, в ополчении, выяснением – кто кого выше…
Разговор получился нелёгким.
Авраамий вернулся в Троице-Сергиев монастырь.
– Пьют! – лаконично заметил он, встретившись сразу же по приезде с архимандритом Дионисием. – И склоки развели!.. Местничают!..
* * *
В середине июля в Ярославле наконец-то было принято решение о походе на Москву. Перед выходом из Ярославля собрался совет всех воевод.
За неделю же до того, когда Пожарский как главный воевода ополчения приступил к назначению полковых воевод перед походом, пошли новые местнические разборки.
– Стар я уже, чтобы ходить в такие походы, – начал князь Андрей Куракин, собираясь отказаться от похода и в то же время не обидеть Пожарского, которого уважал за характер, но ходить под ним не согласен был. – Мне бы лучше на воеводство…
Совет удовлетворил его просьбу, зная, что дело здесь не в возрасте. И князя Андрея назначили воеводой в Ростов… Василий Морозов как боярин, посчитав, что тоже не может быть ниже Пожарского, попросил совет оставить его на воеводство здесь, в Ярославле. Семён Головин демонстративно уехал в свое поместье. Дмитрий же Черкасский сам, никого не предупреждая, отправился в Кашин, всё туда же, где до того стоял с полком.
И у Пожарского остались те, кто признал его стоящим выше по «лествице», подчинялся его приказам: его свояк Иван Хованский, Лопата-Пожарский, Фёдор Дмитриев, князь Василий Туренин и неизменный верный делу Кузьма. Да ещё полтора десятка стольников, ниже рангом, к ним четверо стряпчих и десяток московских дворян.
На совете был принят план, предложенный Пожарским: послать сначала небольшую силу, разведать, встать под Москвой, укрепиться.
Для этого отрядили опытного в военном деле Михаила Дмитриева с немногими конными, всего четыре сотни. Стар был уже Дмитриев, помнил ещё Ивана Грозного, всем рассказывал о нём… Но и надёжным был старый служака, не доискивался зря по местнической «лествице», видя здесь многих выше себя, на бою же действовал умело и отважно.
– Михаил Самсонович, в помощники тебе Фёдор Левашов! – начал Пожарский расстановку воевод.
Обратил он ещё внимание Дмитриева на то, чтобы он, придя туда, не становился в таборах у Трубецкого. Тот стоял у Яузских ворот. А встал бы отдельно, своим острогом, у Петровских ворот.
– Смекаешь, князь? – спросил Минин его.
– Да, – ответил Пожарский. – Придёшь в чужой дом – будешь самым распоследним…
– Казаки заедят тогда! – загорячился Кузьма.
– Да, они не пощадили Ляпунова! Такой был муж! – отдал должное тому Пожарский.
На этом же совете было решено, что затем отряд поведёт Лопата-Пожарский. Но только тогда, когда будут получены известия от Дмитриева, что он встал под Москвой, укрепился. Лопата же встанет острогом у Тверских ворот. А когда получат от него известие, то двинутся всем войском следом. Нельзя было рисковать всей ратью… Он же с Кузьмой придёт и встанет у Арбатских ворот. Так они перекроют Ходкевичу все дороги к Кремлю. Наказал он нарыть рвы на пути обозов Ходкевича, а по бокам от дорог засечь засеки. Если Ходкевич собьёт ополченцев с шанцев, то будет вынужден возводить дорогу для обоза. А вот это ополченцам как раз на руку: проиграет время…
– А мы подведём помощь, отобьём у него обозы! Надо лишить Гонсевского кормов! Пусть голодает! Из-за стен доносят, что поляки уже поели ворон! Жрут всякую падаль… Вот так мы их! – зло, с силой заключил Пожарский.
– Ходкевич может пройти в Кремль из-за реки, – возразил Кузьма.
Пожарский на секунду задумался.
– Ну и пусть, – сказал он.
Он не нашёл ответа на то, как остановить Ходкевича, если тот попытается прорваться в Кремль из-за реки. Да, его гайдуки могут перекинуться на другой берег. С обозом было сложнее. Громадный обоз не так просто переправить через реку.
– А по городам, запиши, Василий, – обратился он к Юдину. – Сборщикам забивать в полки всех ратных, ещё оставшихся людей! Нечего им сидеть на печках! Государство спасать надо!..
Суровая складка прорезала большой с залысинами лоб Пожарского.
– Всё, товарищи, всё! – сказал он воеводам. – Михаил Самсонович! – обратился он к Дмитриеву. – Дело делать без мешкоты! Выходить завтра же! С тебя зачин пойдёт!
Воеводы поднялись с лавок и покинули приказную избу. Пожарский остался с Юдиным и Мининым. Им ещё предстояло писать грамоты, подсчитывать расходы по войску.
В это время завершились и переговоры с князем Фёдором Оболенским. И новгородские послы уехали из Ярославля, назад к себе, с новым посольством от совета «всей земли», во главе с московским дворянином Порфирием Секириным. Перед отъездом Оболенского предупредили в совете, что если шведы не пришлют в ближайшее время королевича в Выборг, чтобы начать переговоры о возведении его на царство, то совет «всей земли» будет считать себя свободным решать это с иным претендентом.
Глава 3
Бегство Заруцкого
На день Прохора и Пармены [15]с самого утра под Москвой шёл мелкий моросящий дождик. Но холодно не было.
Ещё днём, в это ненастье, Заруцкий переговорил с Бурбой. Разговор вроде бы должен был быть недолгим. Но на этот раз он затянулся, когда Заруцкий заявил, что отсюда надо уходить.
– Если на Калинов день туман – припасай косы про овёс с ячменем, – почему-то не приняв всерьёз его слова, потянувшись, пробормотал себе под нос Бурба.
– Ты что с Пахомки взял это! – рассердился Заруцкий на него. – Тут бежать надо, а ты про свою пашню! Пожарский идёт! Земцы! – выругался он.
Бурба смутился, смолчал, затем спросил его:
– Что сейчас-то делать? Отсед.
– Пока никому ничего не говори, – стал наставлять его Заруцкий. – Все атаманы, наши донские и волжские, участвуют в этом деле.
– Кто? И Тренька Ус?! – насторожившись, спросил Бурба его. – Ну, Микитка-то ещё ничего, наш, как и Юшка Караганец! А вот Треньке и Ворзиге я бы не стал доверять!
– Да, да, и они! – занервничал Заруцкий.
Он знал, что Бурба не доверяет волжским атаманам.
– И уходим сегодня ночью! – заговорил он зло так, когда уже решил для себя всё, и не терпел никаких возражений. – За час до темноты атаманы сообщат своим казакам! Кто пристанет к нам – с теми и уйдём! Иные же, из воровских, не успеют донести, до того же Трубецкого!.. Теперь-то всё?! – резко спросил он Бурбу.
Тот кивнул головой, затем, что-то прикинув, проговорил:
– Из моих – уйдут все.
– Молоды, потому и с тобой, – рассудительно заметил Заруцкий. – Старые-то уж больно расчётливы. За сытую жизнь и продать могут…
По лицу у него скользнула тенью грусть о прошлых временах, когда казаки не тянулись к добыче, а больше ценили братство, свободу, «круг».
– Они пойдут прямо на Михайлов. Мы же с тобой заскочим в Коломну, захватим Марину с её сыном и уйдём туда же. Там назначен сбор всему казацкому войску.
– Трубецкого-то, своего приятеля, ты, поди, оповестил об этом, а? – спросил Бурба его.
Открыв рот, он изобразил на лице простоватость, как обычно делал Кузя, когда прятал свои мысли, прикидываясь дурачком.
Заруцкий уже знал все эти его штучки и отмахнулся от них.
– Давай дело делай!.. Да, не забудь – седлать коней, когда станет смеркаться! И смольё приготовь! Ночи-то ещё короткие, но уж тёмные! Как бы коней на зашибить на ходу! Всё, у меня всё, Антипушка! Дуй к своим! Отойдём с версту – там и встретимся! Тогда и запалим огни!
Бурба спросил его: почему на Рязанщину, соскучился по Ляпуновым, что ли…
– В иные места нам дорога заказана! А оттуда, с Рязанщины, прямой путь на Дон, на Волгу! Смекаешь?!
Бурба согласно покивал головой.
А Заруцкий впервые заметил, что у его друга появилась, обелила виски седина.
Бурба, прихватив ложку и крепкие сапоги про запас, добытые им на бою, ушёл в станицу своих казаков.
Заруцкий же ещё долго ходил по шатру и раздумывал обо всех делах, что с его участием вершились здесь под Москвой за последние два года. Да, он пришёл сюда и принял на себя тяжесть московских государевых дел. За них ему пришлось драться, и крепко драться с тем же Ляпуновым. И у него мелькнула самодовольная мысль, что после Прошки он управлял всей Московией. И эта мысль слегка пощекотала его тщеславие… Трубецкого он не принимал в расчёт ещё со времён Тушино… Но даже Бурбе он не рассказывал о своих тайных делах. Не знал Бурба и о том, что сейчас он вёл переговоры с тем же Ходкевичем… Вот это-то, что он связался с Ходкевичем, и выдал ротмистр Павел Хмелевский, поляк. Тот, сидя со всеми поляками в осаде в Кремле, крупно поссорился с Гонсевским. Поссорил же их Бартош Рудской, который доносил Гонсевскому на него, на Павла, цеплялся к нему… Дело приняло опасный оборот, так как за Хмелевского встал весь полк Зборовского, гусары которого собрались было уже побить Рудского и Гонсевского… И Хмелевский, опасаясь Гонсевского, перешёл на сторону русских, в стан Трубецкого… И сейчас он выдал его, Заруцкого! И кому? Трубецкому! И казаки в стане Трубецкого возмутились на него, на Заруцкого!.. «Сам-то Трубецкой не пошёл бы на такой разрыв с ним, с Заруцким!»… «Шальной – вот и бегает!» – мелькнуло у него о Хмелевском и вообще о таких, как тот… «А свалил я всё же его! Прошку-то!» – без прежней злости вспомнил он Ляпунова. Тот навсегда исчез из его жизни. А теперь настал черёд и ему убираться отсюда, из подмосковных таборов. Он понимал, что ему нельзя оставаться при царе, в Москве, при тех же боярах. Понимал, что те, как только всё закончится, выйдут из осады и снова встанут впереди всех, в той же думе, в Москве. Понимал он также, что они очень скоро примутся и за него, за его боярство, скинут его, сошлют куда-нибудь на службу, в далёкую крепостишку. И там он подохнет, как в клетке, в которой всегда будет что пожрать и выпить… «И девка будет на всякий день!» – со злостью подумал он о порядках в Москве, где не было места ему, как понял он это недавно. Не было места и ни его казакам, ни степнякам… «Как тому же Ураку!» – вспомнил он Урусова. Тот так и затерялся где-то среди кочевников, в степях… И тот же Трубецкой, в каких бы ни был он с ним в приятельских отношениях, бросит его, когда дело дойдёт до собственной шкуры. Да и сам-то Трубецкой едва ли устоит против тех, что сидят сейчас вместе с поляками в Кремле… «И ведь до сих пор ждут Владислава! Хм!» – усмехнулся он на удивительно тупое упорство московских бояр, засевших в Кремле…
Но с Трубецким он всё же увиделся этим вечером. Что-то подтолкнуло его на это. Приехал он в его стан вместе с Бурбой.
Князь Дмитрий был на коне, метался по стану, стараясь удержать казаков, которые покидали его, уходили вместе с Заруцким. Увидев же его, он подскакал к нему.
– Иван, ты что дуришь! Ты же уводишь чуть не половину моего войска! – гарцуя на коне, с запальчивостью набросился он на него.
По его шлему, латам хлестал мелкий дождик. Сыро и зло было кругом.
– С кем Москву-то очищать от поляков?
– А ты ещё хочешь очищать её?! – ехидно спросил Заруцкий его.
– Ходкевич на подходе! – чуть не застонал Трубецкой, видя развал войска тут, под Москвой.
Он считал себя здесь первым. Его правительство признала «вся земля». Вон и грамоты идут со всех сторон на его имя как государя «всей земли». И вот теперь это – уход Заруцкого… Он ужаснулся, когда увидел полупустым свой табор. Многие из его казаков тоже увязались за Заруцким.
– Не горюй, князь! Обойдёшься! Вон к тебе идёт Пожарский! Вместе справитесь с поляком! – насмешливо посоветовал Заруцкий ему.
В конце этой злой перепалки, вот-вот готовой перейти в ссору, у него появилась жалость к Трубецкому. Сколько он с ним уже? Да уже пятый год! Что только не перетерпели вместе!.. И сейчас он глядел на Трубецкого с каким-то необычным для него тёплым чувством. Тот стал ему так же близок, как Бурба. И он под странным для него самого порывом подвернул к нему коня, подъехал и дружески похлопал его по плечу.
– Мне жаль с тобой расставаться, князь Дмитрий! Жаль! Поверь! Но что поделаешь! Нет мне тут больше места!.. Нет!
Мокрые усы у Трубецкого печально обвисли. И он стал похож на одинокого старого пса, брошенного на дворе, покинутом людьми.
На мгновение у Заруцкого мелькнула было мысль предложить ему уйти вместе, всеми таборами. Но потом он отказался от этого, зная князя Дмитрия, его неспособность на какой-либо решительный шаг. Да и что потом с ним делать? Таскать за собой и ждать, когда он качнется обратно к боярам? А те непременно станут уговаривать его перейти на их сторону… А его-то, Заруцкого, никто уговаривать не будет. Чужой он для них, чужим был, таким и остался.
«А шут с ним!» – развеселился он, с чего-то залихватски, по-мальчишески, выкрикнул: «Ы-ыхх!» – наддал коню по бокам и пустил его вскачь по вытоптанному табору, сиротливо выглядевшему без шатров и палаток.
Жизнь впереди была с опасностями, но и нова. Вот это было по нему. За ним пустил вскачь коня и Бурба. Ветер издали донёс до них крик Трубецкого, но они уже не расслышали, что тот кричал.
* * *
Они ушли из подмосковных таборов этой ночью, как и было решено. Он увёл за собой почти половину казаков. Основное его войско двинулось прямой дорогой на Михайлов. Он же с Бурбой и сотней казаков направили коней на Коломенскую дорогу. Они пошли правым низменным берегом Москвы-реки, поросшим кустами и лесом.
– Тук-тук-тук!.. – прошёлся стукоток по берегам Москвы-реки…
Затем они пересекли Северку, её топкие берега, уже перед самой Коломной.
А вон и Коломна, крепость…
«Пожалуй, высотой саженей восемь», – мелькнуло у Заруцкого. Сейчас он невольно прикидывал её достоинства как крепости. Выдержит ли осаду…
Высокие каменные стены, с зубцами, даже издали смотрелись внушительно. А уж тем более вблизи. Взять такую крепость, в две версты в окружности, с четырнадцатью башнями, и каменной стеной пяти аршин толщиной, было не так-то просто.
Да он и не стал бы брать её. Её бы сдали ему сами защитники.
«Умно!» – одобрительно отметил он, что строители заложили всего трое ворот: Спасские, Ивановские и ещё Косые… «Почему Косые-то?» – подумал он ещё тогда, когда был здесь впервые. С тех пор он так и не ответил на этот вопрос… «Да, государевы люди строили на совесть!» – заскребла его зависть к государевой власти на Руси.
В Коломне их никто не ждал. Они нагрянули внезапно.
– Что, что случилось-то?! – воскликнула Марина, неожиданно увидев его, поднимающегося по лестнице к ней на второй ярус хоромины, что стояла на воеводском дворе.
В глазах у неё был испуг. И от этого, и обычной её бледности, она в этот момент была хороша.
– Потом, – подойдя к ней и слегка поклонившись, тихо сказал он, зная, что за ними сейчас наблюдают десятки глаз, хотя бы тех же казаков и дворовых царицы, и уже громко обратился к ней:
– Государыня, у меня дело к тебе! Важное! Не изволишь ли выслушать твоего холопа, Ивашку!
И он снова поклонился ей.
Тут же появилась пани Барбара, со своим всегда соболезнующим выражением на лице, когда что-нибудь затрагивало царицу.
Марина пригласила его в хоромы. И он вошёл туда вслед за ней и Казановской.
Здесь всем распоряжалась пани Барбара. И первым делом она велела дворовым девкам накрыть стол для царицы и её гостя. Дворовые девки, исполнив всё, покинули палату.
Марина кивнула головой Казановской, и та тоже вышла вслед за комнатными девками.
Изредка бросая незначащие замечания в ответ на вопросы Марины, Заруцкий поел.
Опять появилась пани Барбара, позвала комнатных девок, велела им убрать стол. Когда те вышли, вышла из палаты и она. Вскоре она вернулась с кормилицей. Та принесла Марине младенца. Марина взяла его, но уж очень неумело. Это сразу бросалось в глаза. Видимо, она редко брала на руки сына. И сейчас, приняв его из рук кормилицы, она подошла с ним к Заруцкому, чтобы показать ему.
Заруцкий по своей жизни вообще не замечал такого народа, как младенцы. Для него они попросту не существовали. Вот и сейчас он равнодушно взглянул на это существо, неизвестно для чего-то появившееся на свет и ещё издающее какие-то звуки… Взглянув на него всё так же равнодушно, он заметил, что тому что-то досталось от Марины. Хотя в основном здорово походил на своего убитого отца.
«И таким же будет! – с чего-то подумал он. – И что с ним делать?.. Пока он мал. Время ещё есть», – мелькнуло у него, что надо бы всё это хорошенько взвесить.
Марину же слегка кольнула в груди ревность, когда она заметила, как равнодушно смотрит он на её сына. И она, смутившись от этого его равнодушия, как ей показалось, и к ней самой, велела кормилице унести сына. Вместе с кормилицей ушла и Казановская. И они остались вдвоем.
Он молча прошёлся несколько раз по просторной палате, затем стал рассказывать ей, как всё было под Москвой за последнее время. Разумеется, он рассказал ей только то, что ей надо было знать.
– Мы завтра уходим отсюда, – сказал он в конце своего рассказа.
– И куда же? – спросила она его со скрытой тревогой в голосе.
Она уже вроде бы привыкла к резким переменам в жизни, постоянному метанию по разным городам, и всё вдали от Москвы. Но всё равно каждый раз ей было тревожно покидать то временное место, на котором она только-только обжилась было, устроилась. И тут же снова надо было устремляться куда-то в неизвестность. Привыкнуть к такой дерганой кочевой жизни, какой жил Заруцкий, она так и не смогла.
– На Рязань! В гости к Ляпуновым! – саркастически ответил он, зная, что она тоже не любит Ляпуновых. – Прошки-то нет, но там сейчас его брат, Захарий, такой же!
– А почему не в Путивль? – спросила она. – Его величество всё ещё надеется, что я опять стану его подданной… Почему бы не уйти нам вместе туда, а?
Он посмотрел на неё. Этого предложения он ждал уже давно, и уже давно всё решил для себя. Та жизнь, какой жила она, хотя бы с тем же Димитрием, была не по нему. Крым когда-то давным-давно сделал ему прививку против такой жизни. Он стал, и глубоко по натуре, бродягой. И не только из-за казачества, товарищества по «кругу», в чём он всегда чувствовал фальшь, и не верил в «круг»… В то же время он чувствовал себя сейчас подвешенным, без опоры, не знал, что делать дальше. И от этого нервничал необычно для него.
– Мы пойдём в другое место, – тихо, но жёстко сказал он так, когда не хотел никому раскрывать своих планов.
Она уже знала эту его черту и промолчала, положившись на него.
* * *
Наутро Бурба с казаками осмотрел на воеводском дворе стоявшие там колымаги. Они были старыми, ветхими. С трудом подыскав пару более крепких для дальней дороги, они запрягли в них лошадей и подкатили к крыльцу хоромины.
Марину и кормилицу с ребёнком усадили в одну колымагу. Туда же залезла и пани Барбара. Дамы Марины устроились в другой колымаге, а дворовых девок разместили на телегах.
– Пошли, трогай! – подал команду Заруцкий.
Впереди двинулась полусотня казаков, с Бурбой во главе. Затем пошли телеги с царским барахлом. И только за ними выкатились за ворота воеводского двора колымаги.
Заруцкий поехал рядом с первой колымагой, поглядывая, всё ли в ней в порядке, удобно ли разместилась Марина. Проехав некоторое время рядом с той стороны, где сидела она, он слегка поклонился ей, сказал:
– Государыня, меня ждут дела! – И направил коня вперёд, куда уже ушёл с казаками Бурба.
Он догнал Бурбу, поехал рядом с ним во главе дозора. Рассеянно поглядывая вперёд, он стал раздумывать о последних событиях, о Марине и вообще о том, что же ему делать дальше-то. Порвав сейчас с Трубецким под Москвой, он понимал, что дороги назад теперь нет.
Путь до Михайлова оказался утомительным по ухабистой грязной дороге, которую развезло от поливающего несколько дней дождя.
– Ну, слава богу, перестал, – проворчал Бурба, когда выглянуло солнце.
Но грязь так и не успела высохнуть. Они только-только выехали из Коломны. И их колонна еле ползла из-за тяжелых и неуклюжих колымаг. Тащились они медленно, ужасно медленно, вот-вот, казалось, опрокинутся. И все окажутся в грязи… А в колымагах охи, ахи, вскрики!.. Вот дернула четвёрка, пара в паре, крутых тяжеловесов-битюгов, и выхватила колымагу из грязи… За ней пошла другая…
Больше в этот день приключений у них не было.
К Михайлову они подошли уже поздно вечером. Михайлов – городишко небольшой. И крепость тоже есть, стоит над речкой Проней, на правом берегу её, изрезанном глубокими оврагами. Да нет же! Тут одна лишь крепость, и рвом обнесена. В окружности будет саженей триста. Посада нет ещё. Здесь жили лишь одни стрельцы и пушкари для обороны с этой стороны рубежей от степняков.
Возки и колымаги вошли в крепость, за высокие кирпичные стены. Крепостной двор оказался обширным. На нём стояли обычные строения: зелейный погреб, воеводская изба, церквушка, уже ветхая, а возле неё – тюремная каморка, как раз напротив приказной избы и воеводской. Вот там-то, подле воеводских хором, остановились колымаги и телеги с царским барахлом.
– Живей, живее! – стал подгонять дворовых холопов Звенигородский.
Он, князь Семён, после убийства Димитрия не решился на разрыв с двором Марины. Так и таскается до сих пор за ним.
Стали разгружать вещи царицы. В воеводскую избу понесли вьюки, какие-то сундуки, затем пошли короба. Всё это поднимали на второй ярус хоромины, где уже были отведены комнаты для царицы. Все суетились, уже в темноте. И всё тащили и тащили куда-то в дом. И там всё это исчезало, как будто хоромина, её пустое нутро, заглатывала всё.
* * *
Встав утром и приведя себя в порядок после завтрака, Марина осмотрела свои новые хоромы.
Воеводский двор, точнее, сама хоромина, была срублена из многих теремов, соединяющихся между собой переходами, крытыми для защиты от дождя и снега.
Так, бесцельно бродившую, как казалось со стороны, её и встретил Заруцкий. Он направлялся к ней, чтобы сообщить ей, что он завтра же собирается разослать по всем рязанским городам воззвание от её имени и имени царевича Ивана Дмитриевича. В нём, в воззвании, он будет требовать признать её власть и выслать на подмогу ей казну, собрав её с кабацких и иных государевых откупов. Он понимал, что нельзя терять время сейчас, когда ещё мало кто знает о последних событиях под Москвой. И дело признания царевичем сына Марины пройдёт успешно и широко.
– Государыня, – начал он, когда сел за стол вместе с ней в большой воеводской палате. – До зимы нужно взять целовальные грамоты со всех городов здесь, на Рязани. Там, в Рязани-то, воеводой Михаил Бутурлин… А ведь он когда-то целовал крест тебе, на верность! Вот возьмём Рязань, тогда и вся волость будет наша. Сначала сходим до Пронска, затем двинемся на Ряжск. Повоюем их, если не признают тебя. Тогда и до Почерников недалеко…
Он встал из-за стола и прошёл до двери, выглянул в коридор, позвал казака, стоявшего там:
– Сбегай за Петькой Евдокимовым!
Вскоре пришёл дьяк и сел за маленький столик, в стороне от Марины и Заруцкого. Он вынул из сумки, висевшей на ремне, чернильницу, поставил её на столик, тут же расположил песочницу. Достав из сумки гусиное перо, он попробовал его острие пальцем, остался, видимо, недоволен, так как слегка скривил губы в усмешке. Оттуда же, из сумки, он достал ножичек, подточил аккуратно кончик пера, попробовал его ещё раз пальцем, положил его подле чернильницы, достал из сумки бумагу. Только после этого он посмотрел на Заруцкого, готовый слушать его.
Петька Евдокимов был молод, дьяком служил прилежно и на этой работе быстро зачах, стал раньше времени стареть. Пухлые мешки под глазами выдавали, что он пьёт или мучится чем-то ещё.
– Пиши, Петька, указ государыни – царицы Марины и великого князя Ивана Дмитриевича! – распорядился Заруцкий. – Ну, сам знаешь как начинать!.. Пиши о том, чтобы слали в Михайлов казну, собрав с кабацких и иных государевых откупов!.. И тоже знаешь, с чего там ещё берут деньгами и разными товарами!..
Дьяк осовело поглядел на него, о чём-то, видимо, размышляя и настраиваясь писать привычным слогом. Затем, почесав о лысую макушку кончиком пера, словно затачивал его ещё тоньше, он обмакнул его в чернильницу и, медленно выводя буковка за буковкой, стал писать… Запело тоненьким скрипом перо о жесткую бумагу. Дьяк набирал скоропись постепенно, как расчётливый конь при выходе на длинную пробежку экономит силы, не срывается сразу в изнурительный галоп. Вскоре он писал уже своей обычной скорописью, какой славился в полках под Москвой, без ошибок, пропусков, чётко и красиво укладывая стремительно рядами буковку за буковкой так, что Заруцкий, зная уже его манеру, едва успевал говорить за ним. Вот за эту-то скоропись Петька Евдокимов, два года назад служивший прописным подьячим Новгородской чети, а сейчас дьяк Разрядного приказа у него, у Заруцкого, был нарасхват у безграмотных воевод и атаманов.
Вскоре грамота была готова, без помарки, и не надо было ничего переписывать с неё набело.
– Всё, Петька! – сказал Заруцкий так, будто это он, а не дьяк только что корпел над писаниной под его диктовку. Для него эти занятия с грамотами были тяжким испытанием, от которого он уставал даже сильнее, чем тот же дьяк.
Эту-то грамоту, когда её размножили подьячие, и разослали по городам здесь, на Рязанщине.
Через месяц, к концу августа, города Пронск, Ряжск и Почерники целовали крест царевичу Ивану Дмитриевичу и царице Марине. Признать-то признали. Это ничего не стоило ни городам, ни воеводам в них. А вот когда дело дошло до казны, тут всё пошло в обычную протяжку. Собрать хотя бы маломальскую казну так и не удалось.
Заруцкий обозлился.
– Давай, Антип, опять в полюдье! – зазвенел его голос в воеводской палате, в которой он устроился вместе с Бурбой. – Драть с них надо! Сами не дадут!.. Но, Антип, города не трогать, что признали царевича!.. Пока не трогать! Хм! – зло усмехнулся он.
– И куда же идти-то? – озадаченный его отношением к признавшим их, спросил Бурба, хотя и знал Заруцкого хорошо. Он замялся, но всё же сказал: – Не трогал бы ты посадских-то, вообще…
– А чем кормить казаков?! Шесть тысяч ртов! Скажи на милость! Святоша!..
Бурба нахмурился, смолчал.
Войску нужно было пропитание. И не грабить они не могли. Понимал он также, что они сами же восстанавливают против себя города.
Казаки стали роптать, не получая ничего из обещанного им перед уходом из подмосковных таборов. Для содержания такого войска, с каким Заруцкий ушёл из-под Москвы, нужны были большие средства. И он решил действовать, расширять и подчинять себе города для сбора с них разных припасов.
