Валерий Туринов
Вторжение в Московию
Отпустив своих советников, он вышел из приказной избы с Бучинским и Меховецким. И они пошли к Молченскому монастырю, расположенному тут же, в городских стенах. Там, у дверей церкви во имя Спаса, Меховецкий оглянулся, посмотрел, нет ли поблизости кого-нибудь из посторонних.
– Всё чисто, – сказал он. – Идёмте…
И они быстро заскочили в церковь.
Там было тепло. Тогда как на дворе стоял, пощипывал мороз.
Войдя в церковь, Меховецкий даже не взглянул в сторону иконостаса, возвышавшегося посреди храма под самый его почему-то низкий потолок. Он уверенно завернул налево, где был закуток для просвирницы.
А он, Юшка, пошёл за ним. Позади него, также молча, последовал Бучинский.
Они прошли к боковому приделу. Там была лестница. Она вела на второй этаж церкви, как сразу же сообразил он, Юшка, обратив внимание на низкий потолок храма. И они поднялись по этой лестнице на второй этаж.
Поднявшись туда, они увидели ещё один храм со своим иконостасом в глубине просторного помещения. Но и тут они не пошли внутрь помещения, снова свернули налево, прошли пару шагов и остановились у небольшого шкафчика, плотно прилегающего к стене. На этом шкафчике, на его полках, лежали свечи, стояло медное позеленевшее до черноты старое кадило, валялись ещё какие-то перья и всякая иная церковная рухлядь.
Но Меховецкий, бросив на царевича лукавый взгляд, ухватился одной рукой за бок шкафчика и потянул его на себя… Шкафчик странно скрипнул, словно приветствовал его как старого знакомого, и повернулся вокруг другой своей боковой стенки. И там, за ним, оказалась не стена храма, как ожидалось, а открылся проход. Квадратный, чуть меньше размером скрывающего его шкафчика, он темнел загадочным провалом.
И эта темнота, загадочность происходящего приковали взгляд Юшки. У него что-то дрогнуло в груди, когда ему показалось, будто кто-то приглашал его туда, в это таинственное тёмное нутро с застойным воздухом, пропахшим мышами…
Ему нравилась, увлекала таинственность: в делах, одежде, разговорах при недомолвках, на сборищах… Особенно же вот так, как сейчас, когда была настоящая тайна. Её не нужно было выдумывать, притворяться или играть в неё…
Ход был очень узкий и низкий. Поэтому Меховецкий, с его немаленькой фигурой, согнулся чуть ли не пополам, когда шагнул в этот проход.
Юшка последовал за ним. Шапка на его голове чиркнула о низкий потолок, и он чуть пригнулся и пошёл боком, задевая широкими плечами стенки. За ним сзади запыхтел Бучинский.
Коридорчик, по которому они пошли гуськом, постепенно поднимался вверх, ступенька за ступенькой из кирпичей, ещё не стёртых, как новеньких, по ним, похоже, ходили редко. Заворачивая направо, он описывал, как понял Юшка, плавную дугу вокруг ротонды верхнего этажа церкви, находясь внутри её толстой стены.
Они прошли десятка два шагов и вступили в довольно просторную и светлую комнату. Правда, она была тоже с низким потолком.
Эта комната, как он догадался, находилась под самым церковным куполом. И с земли было незаметно, что там, наверху, есть помещение. В этом он убедился на следующий день, стараясь разглядеть снизу, с земли, хотя бы намёк на то, что там, под самым куполом, находится тайное помещение.
«Как у самого бога за пазухой!» – мелькнуло у него; он был в восторге…
По форме комната напоминала восьмигранную призму, на которую сверху насадили полусферический купол.
– Кто ещё знает об этой комнате? – спросил он Меховецкого.
– Только игумен…
Заметив удивление на его лице, Меховецкий стал оправдываться:
– Да нет же: я верю ему! Если он сказал, что никто, кроме него, то уж точно! Никто из монахов! Я сам в прошлом как-то прятался здесь! Ха-ха!..
Юшка, улыбнувшись на это непонятное веселье полковника, покачал головой, прошёлся по комнате. Затем он выглянул наружу поочерёдно во все три окна.
Отсюда, с подкупольной высоты, было видно далеко. Эти окна глядели на три стороны: на восток, запад и юг, где был Сейм, сейчас закованный в лёд. На север окна не было. Там, за городскими стенами, за крохотной речкой, простиралась заснеженная равнина. А далее виднелась полоска леса. Там начинались тёмные брянские дебри.
– Здесь есть ещё и другой ход, – снова заговорил Меховецкий. – Мы его прошли в том коридорчике. Там, на левой стороне, заметил, наверное, тёмное пятно. Это тоже дверь. Она ведёт в нижний храм, а оттуда уже наружу…
Слушая его, Юшка осмотрелся. Внутри комнаты, в одном из её причудливых восьми углов, виднелось ложе для отдыха. Неподалёку от него стояло кресло. На него он сразу обратил внимание, поскольку оно напомнило ему имение пана Мнишки. Там, в гостиной, тоже стояли такие же кресла готического стиля… Кресло это было искусно вырезано из цельного орехового дерева. У него были инкрустированные спинка и ножки, покрытые позолотой. Оно было большое и массивное, так что он сразу утонул в нём, когда уселся.
Впервые за последние несколько месяцев он почувствовал под собой мягкое сиденье, а не жёсткие лавки в приказных избах или такое же жёсткое седло в те дни, когда не слезал с коня с утра до вечера. Широкая, несколько откинувшаяся назад спинка приняла его в свои объятия. И он отвалился на неё и положил свои грубые и сильные руки на подлокотники кресла, обитые той же неопределённого цвета материей, как сиденье и спинка.
Меховецкий же и Бучинский сели на лавки, что стояли подле стола посреди этой небольшой, но уютной комнаты.
Кресло, в которое он сел, казалось, было предназначено именно для него. Словно кто-то предусмотрительный принёс и поставил его здесь, зная, что он появится в этой комнате… Усевшись в него и расслабившись, он обвёл взглядом своих советников. При этом его глаза невольно, краем, захватили что-то в тёмном углу, где должно было быть ещё окно, выходящее на север, но его не было. Там, в полумраке, темнела какая-то фигура неподвижно стоявшего маленького человека… И он, вздрогнув, резко повернулся в ту сторону…
Но там никого не было. Там не было человека. Там, в этой странной комнате, находился ещё один предмет. На него они как-то не обратили сразу внимание.
Терновый венок, на лице муки… У кого может быть ещё такое лицо!.. Это была статуэтка Христа…
Он сразу догадался об этом, вгляделся в эту статуэтку, и его невольно покоробило: фигура была безобразной, грубой… И он понял, что она специально была сделана такой, чтобы шокировать, произвести неприятное, отталкивающее впечатление… Одетая в длинные, до пят, одежды, она выглядела даже здесь, в храме, нелепо, убого, вызывала тягостное чувство… Мельком пробежав глазами по деревянной фигуре, он остановил взгляд на её лице. Оно было жалкое и в тоже время страдальческое, сейчас созвучное его душевному состоянию: побитого, отринутого всеми… И эта статуэтка, то же необычная, почему-то была здесь, в этой необычной комнате.
Вид этой безобразной статуэтки подействовал странно на него. Он порывисто встал, подошёл к ней и преклонил колена… На несколько секунд он замер.
За его спиной, как ему показалось, кто-то хрюкнул… Прошептав молитву, он поднялся, снова сел в кресло и посмотрел на Меховецкого… У того на лице сияла язвительная ухмылка.
Меховецкий отлично знал, что он равнодушен к католиком, так же как и к православным, да и вообще не был набожным. И вот этот его порыв был непонятен сейчас, наедине с ними, когда не было ни публики, ни толпы и можно было не притворяться… Здесь были только свои…
Бучинский же тем временем взирал на всё бесстрастно. Он считал, что всё должно быть так, как есть, как идёт.
Оглядев ещё раз своё новое жилье, точнее убежище, Юшка снова заговорил о том, о чём уже была речь у него в приказной избе с его русскими сторонниками.
– Что же делать? – спросил он Меховецкого и Бучинского. – Уходить обратно в Польшу?!
Но это было бы явным признанием своего поражения в том деле, какое он затеял. Однако сейчас ему было не до тонкостей. Его русские сторонники, хотя бы тот же Мосальский, и те, что примкнули к нему ещё в Польше, уже намекнули ему, что если он задумает что-нибудь подобное, то они попросту свяжут его и выдадут тому же Годунову, чтобы так оправдаться самим…
– Да нет, не бойся, – успокоил его Меховецкий на этот счёт. – Они напуганы. Их можно понять… А вот дело бросать не стоит. Заметно же было и под Новгородом-Северским, да и под Добрыничами, что русские неохотно дерутся за Годунова.
– Мстиславский проиграл бы под Добрыничами! – стал оправдывать Бучинский их поражение. – Если бы не немцы Маржерета! Этого сукиного сына, француза!..
– Ладно, хватит плакать! – сказал Меховецкий, ставя на стол водку, которую захватил с собой. – Давайте-ка выпьем и займёмся делами!
Бучинский поддержал его, раскрыл сумку, с которой пришёл, положил на стол закуску.
Они выпили по чарке. Затем ещё. После этого они стали обсуждать, что следовало бы сделать в первую очередь здесь. Было решено опять вернуться к тому, что уже делали перед походом: разослать по всем волостям Московии грамоты за подписью государя Димитрия, призывать народ восстать против Годунова, захватившего наследный трон великого государя Димитрия…
Утром же Юшка, снова почувствовав себя царевичем Димитрием, встав, первым делом выглянул в окно, что выходило на юг. С той стороны были торги у городских ворот, на берегу Сейма. И отсюда, с высоты, сейчас было хорошо видно, как там уже вовсю суетится народ.
Путивль был большим и богатым городом. Это он уже узнал, как-то раз уже по привычке потолкавшись в рядах на ярмарке. При этом, как всегда, он переоделся, чтобы его никто не узнал из простых людей. В нём уже сидела эта потребность: потереться неузнанным о людей в толпе, кожей чувствуя присутствие их, в восхищении от своих вот таких проделок.
Поглазев сверху на эту оживленную толкучку, он прошёл к другому окну. Отсюда вид открывался на весь город, раскинувшийся на холмах со всеми крепостными постройками. Вот на одном-то из этих холмов и возвышался кремль. Он был каменный и отсюда, с высоты, производил впечатление неприступного. Всё было хорошо видно, как на ладони, на десяток вёрст, до горизонта. И эта открывающаяся ширь и высота разгорячили его. Он задышал часто, озирая этот простор, жадно вбирая его глазами, всем существом своим, готовый ринуться отсюда, с высоты, в полёт громадной птицей, пугая и восхищая людей…
Пробежав взглядом по окрестностям с необычной для него высоты и почувствовав себя освежённым, он подошёл к образку, стоявшему на киоте.
Это был католический образок Божьей Матери с Младенцем Христом. Вокруг изображения шла надпись на польском языке: Pociesznieisza na dcher v bi nychwaleniesza na dserapuiny rezskazy slowo bogarodzaca[24]. Внизу изображения тоже была надпись: Obraz c v dow nyp: mariey w zyrowicach w xicii w эlitew[25]. Образок был вставлен в деревянную рамку, с золочёными украшениями и походил на обычную русскую иконку.
Этот образок подарила ему Марина, когда он уходил походом в Россию. И он не расставался с ним, принёс с собой и сюда.
– Она будет хранить тебя, – сказала она, вручая ему образок…
Он вспомнил Марину, коснулся губами краешка деревянной рамки, не смея касаться самого образка… На душе стало немного легче. Всё же есть одна, которая искренне ждёт его…
Выглянув ещё раз в окно, что выходило в сторону ярмарки, он заметил там большую толпу. И похоже, она волновалась… Заинтересованный этим, он спустился вниз и вскоре был в воеводской избе.
Там уже были Меховецкий, Тышкевич, Мосальский, Борис Лыков и даже Гаврило Пушкин.
– Что происходит на торгах? – спросил он их.
– Да так – мелочи! Волнуется народ! – отмахнулся от этого Меховецкий. – Давайте перейдём к делу, которое обсуждали вчера!
* * *
В то время когда Отрепьев с восторгом проникал в тайны церкви во имя Спаса в Путивле, в ответ на отход Мстиславского от Рыльска из Москвы к нему, к князю Фёдору в войско, прибыли окольничий Пётр Шереметев и думный дьяк Афанасий Власьев. Вопрос царя был грозным: «Почему отошли?» Наказ Годунова, жёсткий, гласил: войско не распускать, города, поддавшиеся Вору, отбить, виновных воевод и служилых наказать…
И Фёдор Иванович, после того как гонцы уехали назад в Москву, стал выполнять государев указ.
Когда весть о том, что придётся стоять до конца зимы в поле, прокатилась по полкам, там началось брожение. В таком состоянии огромное войско Мстиславского подошло под Кромы на другой день после Масленицы.
На носу была весна. Уже начало припекать солнышко. И всё шло к тому, что вот-вот всё поплывёт и крепость окажется неприступной. Городок Кромы стоял на вершине холма. С одной стороны его защищала крутым яром река, когда-то бывшая кромною, пограничной Северского княжества, отчего городок и получил своё название. Со всех других сторон его окружали болота. И в тёплое время года на вершину холма можно было попасть только со стороны реки: по узкой дороге, вырубленной в глинистом береговом обрыве.
И это подстегнуло воевод начать штурм, пока стоят морозы, ещё до подвоза пушек. Ночью под стены городка подобрался отряд передового полка со вторым воеводой Михаилом Салтыковым. Они, запалив порох, подожгли острожную стену. Когда она занялась, донцы Корелы, не в силах помешать этому, отошли под защиту крепости. Туда же отошли оставшиеся в городке посадские и служилые.
Стена прогорела и рухнула. В образовавшуюся брешь сунулись было наступающие, но донцы ударили по ним из самопалов, и те откатились назад.
Подули тёплые ветры. Пришла по-настоящему весна. На несколько недель крепость полностью отрезало от войска Мстиславского.
И донские казаки радостно зашевелились. Однако радость их оказалась недолгой. К войску Мстиславского подтащили пушки, и из-за реки полетели ядра. За неделю обстрела ядра начисто снесли стены. И казаки зарылись в землю. К тому времени спала вешняя вода. Даточные навели на реке наплавной мост из лодок, и снова возобновились атаки с обстрелом из орудий. И всё это посыпалось на них, на казаков.
Казаки, чтобы защититься от этого, покрыли городок сетью траншей, поделали окопы и норы, где и отсиживались. Но как только затихала канонада, они вылезали из-под земли, занимали оборону и встречали наступающих огнём.
А куренники Заруцкого отрыли себе и атаману большую землянку, одну на всех, и зажили в ней, промышляя в лагере у Мстиславского. Там скопились большие припасы съестного в стане мужиков, торговавших на базаре в войске Мстиславского, на той стороне реки.
Как-то ночью Бурба ушёл с казаками за реку на плотике. Вернулись они уже под самое утро и бросили под ноги Кузе два огромных телячьих окорока: «Будет тебе – всё завару да завару!»
Заруцкий обнял Бурбу: «Ай да есаул!»
Бурба был среднего роста и какой-то весь из себя неприметный и серый, как поношенные сапоги. Не то что он, Заруцкий. Он всегда ходил в ярком кафтане, с персидской саблей на боку и золотой серьгой в левом ухе. В этом же наряде он ползал в грязи по окопам и траншеям. Изодрав его, он добывал себе другой, удивляя станичников обновкой. А Бурба притягивал тех чем-то иным. Заруцкий чувствовал это и ревновал к нему казаков.
В тот раз дело за Кузей не стало. И впервые за последние два месяца казаки наелись мяса от пуза. Одобрительно похлопав по спине кашевара, они отвалились от котла и расползлись по лежакам пьяные от сытости.
У станичников Кузя кашеварил бессменно. Ничего иного делать он не мог: у него не было кистей обеих рук. Но он ловко орудовал культяпками с черпаком у котла. Руки он потерял «в турках». Там, сбежав с галеры и голодая, он стал воровать. Его словили – отрубили кисть на одной руке. Он отлежался, ожил. Голод подтолкнул его на то же. Его опять поймали – отхватили вторую кисть…
– Кузя, вот сробим денежку у царевича и отправим тебя в монастырь, – завели казаки свою излюбленную байку с подначкой кашевара. – Сложимся на заклад. И будешь ты жить у Предтечи и Николы!
– Удавлюсь я там, брательники! – стал размазывать Кузя по щекам слёзы, умиляясь заботой казаков о себе.
Он плакал часто, охотно: для отвода души. А станичники помогали ему в этом – от скуки.
– Ослобоним Москву царю природному и пойдём Доном отымать Царьград у басурман! – зашёлся криком Кузя, переполненный любовью к своим товарищам, казакам. – Куда им супротив казаков-то!.. Эх-х-ма-а!.. Ой, корчма, корчма-княгиня! Богато в тебе казацкого добра сгинуло! – пустился он вприсядку, махая культяпками…
Казаки весело загоготали. А Кузя, угомонившись, подсел к Бурбе. И тот, наклонив к нему голову, стал внимательно слушать его болтовню.
– Бурба, ты не бросай меня, – умоляющим голосом зашептал Кузя. – Ежели Заруда погонит – возьми к себе!.. Нет у меня никого, кроме вас, брательники, – захлюпал он носом. – Один я на белом свете, как перст. А кому нужен вот с этим-то?! – громко выкрикнул он и потряс, со слезами на глазах, культяпками. – Ни робить, ни бабу обнять!
Казаки поскучнели, отводя в сторону глаза.
А Кузя снова прилип к Бурбе и горячо зашептал:
– А я тебе поведаю, как повоевать Царьград! Гроб Господень ослобонить от басурман! Я ж, когда там был, всё выглядел!.. Ты только Заруде – ни-ни! А то он и на Москву не пойдёт, сразу на Царьград!
Бурба обнял Кузю, прижал к себе, погладил по его курчавой смышлёной головке.
А тот, выплакавшись, утёрся рукавом сермяги, просветлел лицом и затянул песню: «Как пойдём на Волгу, Волгу матушку реку!..»
Казаки в землянке поддержали его.
* * *
В Путивле Борис Лыков и Гаврила Пушкин целовали крест на верность царевичу. За это Лыков получил у него окольничество и поступил к нему в свиту вместе с Пушкиным.
В течение месяца Путивль перевидал ещё немало воевод из порубежных степных крепостей. Их, повязанными, присылали мелкие служилые ему, царевичу. Они восстали против власти Годунова и ударили челом самозванцу. Оказался среди них и воевода Татев из Царева-Борисова со своим вторым воеводой Дмитрием Турениным. Лыков встретился и переговорил с Борисом Татевым. И тот принял тоже сторону царевича: стал ходить у него чином в боярах.
Гарнизон Путивля увеличивался изо дня в день. И царевич снарядил несколько сот казаков на помощь Кореле. Вместе с ними под Кромы, в войско Мстиславского, ушли тайные гонцы, отправленные туда Татевым и Лыковым к Василию Голицыну и Прокопию Ляпунову. Замысел их, предложенный царевичу, был прост: перетянуть на свою сторону бояр под Кромами и вместе с ними войско Мстиславского.
– Капелланов, капелланов сюда! – восторженно вскричал царевич от этого предложения, опять вспомнив своих капелланов, забытых было.
Капелланов ввели в съезжую избу. Они переступили порог горницы и увидели государевых думных, советчиков: князя Мосальского, Татева, Лыкова и Гаврилу Пушкина. Те сидели на лавках с постными лицами – все утомились от речей царевича, не нужных никому из них.
– А-а, вот и мои дорогие отцы! – восклицанием встретил их тот, подскочил к ним и, азартно потирая руки, заходил вокруг них. – Ах как хорошо! Хорошо, что вы, к счастью, здесь!.. Господа! – с жаром обратил он к ним лицо и просиял улыбкой, лукавой и непосредственной. Он хотел обрадовать их чем-то и торопился. – Господа! – повторил он. – Достойные государи должны обладать знаниями в военном искусстве. А ты учил меня, что и в науках тоже! – дотронулся он рукой до плеча отца Николая, который был намного выше его ростом, и хотел было покровительственно погладить его, но передумал, отвёл руку. – Дабы просвещать невежественный народ! Да, да – вот великое дело!.. Не так ли?!
Отец Николай пробурчал что-то, сожалея, что наговорил ему когда-то лишнее, и сразу же почувствовал, как неуютно тут, у царевича.
– Поэтому будете давать мне уроки! – глотая слова, мгновенно подвёл итог своим мыслям царевич.
– Но, ваша светлость! – сражённый этим, всполошился отец Николай. – Ваша светлость! – повторил он и, протестуя, вскинул руки: мелькнули фалды длинной рясы, и он стал выкручиваться, странно, всем телом. – Это не делается просто так!..
Затем он немного успокоился и начал собирать, вылавливать в опустошённой голове какие-то мысли, обрывки фраз, стал склеивать их, чтобы разумно отбиваться от вот такого…
– Это даётся годами труда! Найдётся ли у вашей светлости на это время? Да и сами мы не так учёны для просвещения вашей светлости! И не осмелимся на это!
– Никаких но! – отрезал царевич. – Начнём сегодня же, не откладывая!
– Ваша светлость, в просвещении народа сдержанность нужна немалая, – юлил и юлил отец Николай. – Мудрый Авиценна говорил: опасно разрушать у простого народа естественное единство восприятия мира. Знания, науки – не для всех благо! Они насадят пороки в умах, кои увидят во всём меру, число и вес… В этом пагуба для народа выйдет великая!..
Но царевич жестом остановил его, как будто хотел закрыть ему рот. Увидев же в руках у отца Ланиция книгу, он показал пальцем на неё: «Патер Андрей, открывай, читай вслух и объясняй!»
– Сие произведение мыслителя древних греков Платона. Оно трудно для усвоения неподготовленного ума! – ещё раз извернулся отец Николай.
«Ох, боже мой! Что же делать-то?» – мелькнуло у него.
– Тогда читай ты, патер Николай! – выпалил царевич, сверкнув гневно глазами.
Капелланы переглянулись, заметили удивление и на лицах русских. Цыровский помедлил, но всё-таки взял у отца Андрея трактат и раскрыл его. Стал читать. Прочитав, он объяснил смысл:
– Платон есть мыслитель догматический. Догма же есть название двоякое. Она есть и то, что мнимо, и само о том мнение. То, что мнимо, есть данное, само же мнение есть предположение…
Царевич встал с лавки, снял шапку и повторил: усердно, не сбиваясь, слово в слово. Лёгкость, с какой прошёл первый урок, вдохновила его. И он тут же решил отдаться философии и грамматике.
– Господа, не будем терять время! Завтра жду вас у себя! – заторопился он, стал выпроваживать гостей, чтобы остаться одному и сесть за письмо к своей возлюбленной, Марине Мнишек, написать об очередной своей победе, теперь уже в науке…
Капелланы ушли от него сильно озадаченными: как им быть, как обучать не совсем обычного школяра, который захотел одним махом покорить вершины всех наук.
Отпустил царевич и Лыкова с Пушкиным.
– Чудно это всё, Борис Михайлович, – тихо сказал Гаврила Григорьевич Лыкову, выйдя за ним из избы. Он всё больше и больше удивлялся выходкам рыжеватого, неестественно безбородого царевича, как будто это был большой ребёнок. – Царевич ли это?
– Сейчас царевич, Гаврила Григорьевич, царевич, – многозначительно произнёс Лыков и похлопал его по спине: мол, дай срок…
Страхи капелланов оказались напрасными. Среди русских свиты царевича пошли разные толки о его частых встречах с иезуитами. И он поспешно, с облегчением бросил занятия: упорный труд наскучил за три дня ему. Он, Юшка, рождён был не для него.
А по неисповедимым путям Провидения в тот же день, в субботу, на неделе Святых жён-мироносиц, в Москве скончался от апоплексического удара Борис Годунов.
* * *
Под Кромами же на Аринин день с утра было тихо. Донцы привычно повылезали из нор и землянок, приготовились отразить атаку. Но на наплавном мосту и под крутым яром никого не было. Атаманы забеспокоились, ожидая какого-нибудь подвоха со стороны неприятеля. Однако время шло, а на мосту так никто и не появлялся. В лагере же, за рекой, была видна какая-то необычная суматоха. Так, в беспокойном ожидании и тишине, прошёл день. Ночью Заруцкий сходил с казаками на вылазку, привёл языка, и в крепости узнали о смерти Годунова и о срочном вызове в Москву Мстиславского и Шуйского.
А на следующую ночь в городок пробрался из лагеря лазутчик. Говорить же он согласился только с Корелой и сообщил ему, что в лагере назревает мятеж и готовят его Голицыны и Ляпуновы. Они уже тайно целовали крест царевичу и просят поддержать их, как только в войске начнётся волнение. И ещё просят Корелу: послать своего человека, кому тот доверяет и на кого они могли бы сослаться, если столкнутся с донцами.
– Вот он, Ивашка, пойдёт! – показал Корела на Заруцкого. – Добре храбр атаман!..
Стояла тёмная безлунная ночь. В огромном военном лагере было тревожно. На чужих, захожих людей уже давно никто не обращал внимания.
Заруцкого и Бурбу провели к палатке, где их уже ждали.
В палатке тускло горела всего одна свечка, выхватывая из темноты лица людей, настороженно встретивших донцов. Сколько их было на самом деле, Заруцкий не разглядел. За столом, подле свечки, сидели четыре человека. С ним же заговорил Василий Голицын. Он сообщил ему, что они уже условились обо всём с царевичем и его советниками, Татевым и Лыковым, и теперь хотят сдать им войско. После него говорил Прокопий Ляпунов: долго, подробно и нудно объяснял ему что-то…
«Захватим наплавной мост – дадим вам знак», – единственное, что застряло в памяти у Заруцкого.
У Прокопия была реденькая, с рыжинкой, бородёнка. Он называл сигналы и пароли своих доверенных людей, как они выглядят, где будут стоять и куда и когда идти донцам. Он высыпал на Заруцкого и ещё уйму каких-то ненужных мелочей. Так что тот всё тут же и забыл. Говорил он быстро, взахлёб, глотал слова и пускал слюну, ну совсем как та старая усатая татарка…
«Хм! Горазд, однако!» – молча хмыкнул атаман; он впервые в жизни столкнулся с таким мужиком.
– Понятно? – спросил его Голицын.
– Ладно, господа, – согласно кивнул головой Заруцкий. – Передам Кореле.
Их проводили назад до наплавного моста и отпустили.
А через три дня в лагерь под Кромы прибыло новое командование войском. Вдовая царица Мария Годунова[26] и её сын, государь и великий князь Фёдор Борисович, указали по новой росписи быть на большом полку боярину князю Михаилу Петровичу Катырёву-Ростовскому. На сторожевой полк прислали Петра Басманова. Василий Голицын переходил на полк правой руки. На передовом полку его сменил Иван Годунов. С Катырёвым и Басмановым приехал и Новгородский митрополит Исидор. И в тот же день они привели войско к присяге новому, юному царю Фёдору Борисовичу Годунову. А тому-то от роду было всего шестнадцать лет…
Не обошлось и без местнических тяжб. Князь Михаил Кашин, второй воевода в полку правой руки, отказался подчиниться новой росписи по полкам и принять присягу. На съезде воевод он не появился и бил челом царю на Петра Басманова, что быть ему меньше того никак невместно.
До Катырёва быстро дошли слухи, что шёпотом передавали по лагерю. И князь насторожился, заподозрил что-то неладное. Он поскорее выпроводил из лагеря митрополита, подальше от греха, и тут же вызвал к себе Басманова. Переговорив с ним, он дал ему наказ крепить веру в нового царя и досмотреть, кто разносит по войску изменную заразу. Да словил бы он зачинщиков и выслал на Москву, к Семёну Годунову, на его Пыточный двор. А там, в подвалах Пыточного, быстро всё выведают. Не будь он, Семён Годунов, троюродный брат покойного царя, его правым ухом. Все тайны государевы он, Сёмка, знал вперёд самого государя. В подвалах у него исчезли навсегда многие людишки…
– Михаил Петрович, да уж и так, без наказа дело крутится, – ответил Басманов. – Слово давал ещё царю Борису, изловить того Вора. А на слове Басмановы крепки стоять. Ещё с деда моего, Алексея Даниловича, казнённого по навету Малюты! – выразительно нажал он на последнее.
– Тут о государе идёт речь! – забеспокоился Катырёв. – Ты это, Пётр Фёдорович, зарубку сделай: государево дело, перво-наперво дело!
– То ж и я говорю, – снисходительно согласился Басманов, чтобы не спорить со стариком.
– Пётр Фёдорович, и ты уж как пристяжная! – насупил брови и подозрительно глянул Катырёв на него.
Они расстались, недовольные друг другом. Однако Басманов пересилил себя, всё-таки взялся за розыск крамолы в войске.
Василий Голицын, встревоженный его деятельностью, сразу же пригласил его к себе в полк. И Басманов не осмелился отказать ему: своему двоюродному брату по матери, старшему и по возрасту, и по «лествице». Голицыны приняли его по-семейному: усадили за стол, угостили водочкой. Князь Василий стал осторожно выпытывать у него, что же он успел узнать о воровском деле в лагере и как решил поступить, если выявится измена великая.
Басманов отвечал уклончиво, собирался отмолчаться. Да не таков был князь Василий, чтобы отпускать всё на волю случая или Господа Бога. Напомнил он удальцу и щёголю, что Малюта Скуратов был повинен в смерти не только его деда, но и отца, Фёдора Алексеевича.
– На нём их кровь! – сказал он так, что Басманову стало ясно, как он ненавидит земского царя, его семейство, всех его родичей.
– Купил он тебя за две тысячи! – кинул ему в лицо князь Андрей и словно припечатал этим.
– Андрей Васильевич, ты размысли, что говоришь! – хмуро взглянул Басманов на него, не желая сносить оскорбительную насмешку. – Думаешь, не знаю, что тут затевается? – спросил он его. – И кто всем заправляет?
– А раз знаешь, почему не донесёшь? – заговорил князь Иван. – Беги говори царице с её сосунком!.. Или Катырю скажешь? Так тот же глуп, всего боится!
– Во-во, а ты – храбрец! Хм! – хмыкнул Басманов и смерил его колючим взглядом. Он ещё мог снести что-то от князя Василия. А вот младшим его братьям, Андрею и Ивану, которые были всего-то войсковыми головами, он уступать не хотел. Тут всё внутри у него бунтовало.
Князь Василий прицыкнул на взъерошившихся петухами братьев и просительно забубнил:
– Пётр, не спеши выслужиться у Годуновых. Попомни моё слово – подстригут они тебе бороду, подстригут!.. Дверь же моя всегда открыта для тебя, – по-дружески обнял он его и налил ему очередную чарку водки.
После этого разговора прыти у Петра Басманова, правнука Данилы Андреевича Плещеева, по прозвищу Басман, убавилось.
А на Егория вешнего из Москвы пришёл гонец с новой разрядной росписью. И Катырёв собрал у себя воевод, а дьяк зачитал роспись: «А под Кромами быть боярам и воеводам по полкам: в большом полку князь Михайло Петрович Катырёв да боярин Пётр Фёдорович Басманов, в правой руке боярин князь Василий Васильевич Голицын да князь Михайло Фёдорович Кашин, в передовом полку окольничий Иван Иванович Годунов да боярин Михайло Глебович Салтыков, в сторожевом полку боярин Андрей Андреевич Телятевский да князь Михаил Самсонович Туренин, в левой руке воевода Замятня Иванович Сабуров да князь Лука князь Осипов сын Щербатой. Писана на Москве лета 113-го апреля 18 день».
– А роспись сия дана в приказе Сыскных дел, за печатью Семёна Никитича Годунова, – сказал дьяк и свернул грамоту.
Новая роспись оказалась неожиданной для всех. Растерялся и Катырёв, не зная, что там творится в Москве, если шлют сюда такие грамоты. Но он точно знал, что сейчас войско захлестнёт волна местнических тяжб. Тут уже будет не до осады, не до штурма.
По росписи Семёна Годунова сторожевой полк переходил к его зятю, князю Андрею Телятевскому. Пётр Басманов, оказываясь вторым воеводой у Катырёва, откатывался по «лествице» на одно место ниже Телятевского.
