Вальтер Скотт
Айвенго. Квентин Дорвард
– Придержи язык, Вамба, сделай милость! – сказал Гурт. – Оно, может быть, и так; но явись сейчас хоть сам рогатый черт и предложи нам свои услуги, чтобы вызволить из беды Седрика и леди Ровену, – боюсь, у меня не хватило бы набожности отказаться от его помощи.
Тем временем отшельник вооружился, как настоящий йомен, мечом, щитом, луком и колчаном со стрелами, а через плечо перекинул тяжелый бердыш. Он первый вышел из хижины, а потом тщательно запер дверь и засунул ключ под порог.
– Ну что, брат, годишься ты теперь в дело, – спросил Локсли, – или хмель все еще бродит у тебя в голове?
– Чтобы прогнать его, – сказал монах, – будет довольно глотка воды из купели Святого Дунстана. В голове, правда, жужжит что-то и ноги не слушаются, но все это мигом пройдет.
С этими словами он подошел к каменному бассейну, на поверхности которого падавшая в него струя образовала множество пузырьков, белевших и прыгавших при бледном свете луны, припал к нему ртом и пил так долго, как будто задумал осушить источник.
– Случалось ли тебе раньше выпивать столько воды, святой причетник из Копменхерста? – спросил Черный Рыцарь.
– Только один раз: когда мой бочонок с вином рассохся и вино утекло незаконным путем. Тогда мне нечего было пить, кроме воды, по щедрости святого Дунстана, – отвечал монах.
Тут он погрузил руки в воду, а потом окунул голову и смыл таким образом все следы полночной попойки.
Протрезвившись окончательно, веселый отшельник ухватил свой тяжелый бердыш тремя пальцами и, вертя его над головой, как тростинку, закричал:
– Где они, подлые грабители, что похищают девиц? Черт меня побери, коли я не справлюсь с целой дюжиной таких мерзавцев!
– Ты и ругаться умеешь, святой причетник? – спросил Черный Рыцарь.
– Полно меня к причетникам причислять! – возразил ему преобразившийся монах. – Клянусь святым Георгием и его драконом, я только до тех пор и монах, пока у меня ряса на плечах… А как надену зеленый кафтан, так могу пьянствовать, ругаться и ухаживать за девчонками не хуже любого лесника.
– Ступай вперед, балагур, – сказал Локсли, – да помолчи немного; ты сегодня шумишь, как целая толпа монахов в сочельник, когда отец игумен уснул. Пойдемте, друзья, медлить нечего. Надо поскорее собрать людей, и все же у нас мало будет народу, чтобы взять приступом замок Реджинальда Фрон де Бефа.
– Что? – воскликнул Черный Рыцарь. – Так это Фрон де Беф выходит нынче на большую дорогу и берет в плен верноподданных короля? Разве он стал вором и притеснителем?
– Притеснителем-то он всегда был, – сказал Локсли.
– А что до воровства, – подхватил монах, – то хорошо, если бы он хоть вполовину был так честен, как многие из знакомых мне воров.
– Иди, иди, монах, и помалкивай! – сказал йомен. – Лучше бы ты попроворнее провел нас на сборное место и не болтал, о чем следует помалкивать как из приличия, так и ради осторожности.
Глава XXI
Увы, прошло так много дней и лет
С тех пор, как тут за стол садились люди,
Мерцанием свечей озарены!
Но в сумраке высоких этих сводов
Мне слышится времен далеких шепот,
Как будто медлящие голоса
Тех, кто давно в своих могилах спит.
«Орра», трагедия
Пока принимались все эти меры для освобождения Седрика и его спутников, вооруженный отряд, взявший их в плен, спешил к укрепленному замку, где предполагалось держать их в заключении. Но вскоре наступила полная темнота, а лесные тропинки были, очевидно, мало знакомы похитителям. Несколько раз они останавливались и раза два поневоле возвращались назад. Летняя заря занялась прежде, чем они попали на верную дорогу, но зато теперь отряд продвигался вперед очень быстро. В это время между двумя предводителями происходил такой разговор:
– Тебе пора уезжать от нас, сэр Морис, – говорил храмовник рыцарю де Браси, – для того чтобы разыграть вторую часть нашей мистерии: ведь теперь ты должен выступать в роли освободителя.
– Нет, я передумал, – сказал де Браси. – Я до тех пор не расстанусь с тобой, пока добыча не будет доставлена в замок Фрон де Бефа. Тогда я предстану перед леди Ровеной в моем настоящем виде и надеюсь уверить ее, что всему виной сила моей страсти.
– А что заставило тебя изменить первоначальный план, де Браси? – спросил храмовник.
– Это тебя не касается, – отвечал его спутник.
– Надеюсь, однако, сэр рыцарь, – сказал храмовник, – что такая перемена произошла не оттого, что ты заподозрил меня в бесчестных намерениях, о которых тебе нашептывал Фиц-Урс?
– Что я думаю, пусть останется при мне, – отвечал де Браси. – Говорят, что черти радуются, когда один вор обкрадет другого. Но всем известно, что никакие черти не в силах помешать рыцарю Храма поступить по-своему.
– А вождю вольных наемников, – подхватил храмовник, – ничто не мешает опасаться со стороны друга тех обид, которые он сам чинит всем на свете.
– Не будем без пользы упрекать друг друга, – отвечал де Браси. – Довольно того, что я имею понятие о нравственности рыцарей, принадлежащих к ордену храмовников, и не хочу дать тебе возможность отбить у меня красавицу, ради которой я пошел на такой риск.
– Пустяки! – молвил храмовник. – Чего тебе бояться? Ведь ты знаешь, какие обеты налагает наш орден!
– Еще бы! – сказал де Браси. – Знаю также, как эти обеты выполняются. Полно, сэр рыцарь. Все знают, что в Палестине законы служения даме подвергаются очень широкому толкованию. Говорю прямо: в этом деле я не положусь на твою совесть.
– Так знай же, – сказал храмовник, – что я нисколько не интересуюсь твоей голубоглазой красавицей. В одном отряде с ней есть другая, которая мне гораздо больше нравится.
– Как, неужели ты способен снизойти до служанки? – сказал де Браси.
– Нет, сэр рыцарь, – отвечал храмовник надменно, – до служанки я не снизойду. В числе пленных есть у меня добыча ничем не хуже твоей.
– Не может быть. Ты хочешь сказать – прелестная еврейка? – сказал де Браси.
– А если и так, – возразил Буагильбер, – кто может мне помешать в этом?
– Насколько мне известно, никто, – отвечал де Браси, – разве что данный тобою обет безбрачия. Или просто совесть не позволит завести интригу с еврейкой.
– Что касается обета, – сказал храмовник, – наш гроссмейстер освободит от него, а что касается совести, то человек, который собственноручно убил до трехсот сарацин, может и не помнить свои мелкие грешки. Ведь я не деревенская девушка на первой исповеди в Страстной четверг.
– Тебе лучше знать, как далеко простираются твои привилегии, – сказал де Браси, – однако я готов поклясться, что денежные мешки старого ростовщика пленяют тебя гораздо больше, чем черные очи его дочери.
– То и другое привлекательно, – отвечал храмовник. – Впрочем, старый еврей лишь наполовину моя добыча. Его придется делить с Реджинальдом Фрон де Бефом. Он не позволит нам даром расположиться в своем замке. Я хочу получить свою долю в этом набеге и решил, что прелестная еврейка будет моей нераздельной добычей. Ну, теперь ты знаешь мои намерения, значит, можешь придерживаться первоначального плана. Сам видишь, что тебе нечего опасаться моего вмешательства.
– Нет, – сказал де Браси, – я все-таки останусь поближе к своей добыче. Все, что ты говоришь, вполне справедливо, но меня беспокоит разрешение гроссмейстера, да и те особые привилегии, которые дает тебе убийство трехсот сарацин. Ты так уверен, что тебе все простится, что не станешь церемониться из-за пустяков.
Пока между рыцарями происходил этот разговор, Седрик всячески старался выпытать от окружавшей его стражи, что они за люди и с какой целью совершили нападение.
– С виду вы англичане, – говорил он, – а между тем накинулись на своих земляков, словно настоящие норманны. Если вы мне соседи – значит, мои приятели: кто же из моих английских соседей когда-либо враждовал со мной? Говорю вам, йомены: даже те из вас, которые запятнали себя разбоем, пользовались моим покровительством; я жалел их за нищету и вместе с ними проклинал их притеснителей, бессовестных дворян. Что же вам нужно от меня? Зачем вы подвергаете меня насилию? Что же вы молчите? Вы поступаете хуже, чем дикие звери; неужели вы хотите уподобиться бессловесным скотам?
Но все эти речи были напрасны. У его стражи было много важных причин не нарушать молчания, а потому он не мог донять их ни гневом, ни уговорами. Они продолжали все так же быстро везти его вперед, пока впереди, в конце широкой аллеи, не возник Торкилстон – древний замок, принадлежавший в те времена Реджинальду Фрон де Бефу. Этот замок представлял собою высокую четырехугольную башню, окруженную более низкими постройками и обнесенную снаружи крепкой стеной. Вокруг этой стены тянулся глубокий ров, наполненный водой из соседней речушки. Фрон де Беф нередко враждовал со своими соседями, а потому позаботился прочнее укрепить замок, построив во всех углах внешней стены еще по одной башне. Вход в замок, как во всех укреплениях того времени, находился под сводчатым выступом в стене, который был защищен с обеих сторон маленькими башенками.
Как только Седрик завидел очертания поросших мхом зубчатых серых стен замка, высившихся над окружавшими их лесами, ему все сразу стало понятно.
– Понапрасну я обидел воров и разбойников здешних лесов, – сказал он, – подумав, что эти бандиты могут принадлежать к их ватаге… Это все равно что приравнять лисиц наших лесов к хищным волкам Франции. Говорите, подлые собаки, чего добивается ваш хозяин: моей смерти или моего богатства? Должно быть, ему обидно, что еще осталось двое саксов, я да благородный Ательстан, владеющих земельными угодьями в этой стране. Так убейте же нас и завершите тем свое злодейство. Вы отняли наши вольности, отнимите и жизнь. Если Седрик Сакс не в силах спасти Англию, он готов умереть за нее. Скажите вашему бесчеловечному хозяину, что я лишь умоляю его отпустить без всякой обиды леди Ровену. Она женщина; ему нечего бояться ее, а с нами умрут последние бойцы, которые имеют дерзость за нее заступаться.
Стража на эту речь отвечала молчанием; к тому времени они остановились перед воротами замка. Де Браси трижды протрубил в рог. Тогда стрелки, высыпавшие на стены при их приближении, поспешили сойти вниз, опустить подъемный мост и впустить отряд в замок. Стража заставила пленников сойти с лошадей и отвела их в зал, где им был предложен завтрак; но никто, кроме Ательстана, не притронулся к нему. Впрочем, потомку короля-исповедника тоже не дали времени основательно заняться поданными яствами, так как стража сообщила ему и Седрику, что их поместят отдельно от леди Ровены. Сопротивляться было бесполезно. Их заставили пройти в большую комнату, сводчатый потолок которой, опиравшийся на неуклюжие саксонские колонны, придавал ей сходство с трапезными залами, какие и теперь еще можно встретить в наиболее древних из наших монастырей.
Потом леди Ровену разлучили и с ее служанками и проводили – очень вежливо, но не спросив о ее желании – в отдельную комнату. Такой же сомнительный почет был оказан и Ревекке, невзирая на мольбы ее отца. Старик в отчаянии предлагал даже деньги, лишь бы дочери дозволено было оставаться при нем.
– Нечестивец, – ответил ему один из стражей, – когда ты увидишь, какая берлога тебе приготовлена, так сам не захочешь, чтобы дочь оставалась с тобой!
И без дальнейших разговоров старого Исаака потащили в сторону от остальных пленных. Всех слуг тщательно обыскали, обезоружили и заперли в особом помещении. Леди Ровену лишили даже присутствия ее служанки Эльгиты.
Комната, куда заключили обоих саксонских вождей, в то время служила чем-то вроде караульного помещения, хотя в старину это был главный зал. С тех пор она получила менее важное назначение, потому что нынешний владелец, в числе других пристроек, возводимых ради большего удобства, безопасности и красоты своего баронского жилища, построил себе новый великолепный зал, сводчатый потолок которого поддерживался легкими и изящными колоннами, а внутренняя отделка свидетельствовала о большом искусстве в деле украшений и орнаментов, вводимых норманнами в архитектуру.
Исполненный гневных размышлений о прошедшем и настоящем, Седрик взволнованно шагал взад и вперед по комнате; между тем Ательстан, которому природная апатия заменяла терпение и философскую твердость духа, равнодушно относился ко всему, кроме мелких лишений. Но и они так мало его тревожили, что он большей частью молчал, лишь изредка отзываясь на возбужденные и пылкие речи Седрика.
– Да, – говорил Седрик, рассуждая сам с собой, но в то же время обращаясь и к Ательстану, – в этом самом зале пировал мой дед с Торкилем Вольфгангером, который угощал здесь доблестного и несчастного Гарольда[62]. Гарольд шел тогда воевать с норвежцами, ополчившимися против него под предводительством бунтовщика Тости. В этом самом зале Гарольд принял посла своего восставшего брата и дал тогда посланнику такой благородный ответ! Сколько раз, бывало, отец с восторгом рассказывал мне об этом событии! Посланец от Тости был введен в зал, переполненный именитыми саксонскими вождями, которые распивали красное вино, собравшись вокруг своего монарха.
– Я надеюсь, – сказал Ательстан, заинтересованный этой подробностью, – что в полдень они не забудут прислать нам вина и какой-нибудь еды. Поутру мы едва успели дотронуться до завтрака. Притом же пища не идет мне впрок, если я за нее принимаюсь тотчас после верховой езды, хотя лекари и уверяют, что это очень полезно.
Седрик не обратил внимания на эти замечания и продолжал свой рассказ:
– Посланец от Тости прошел через весь зал, не боясь хмурых взоров, устремленных на него со всех сторон, и, остановившись перед троном короля Гарольда, отвесил ему поклон.
«Поведай, государь, – сказал посланец, – на какие условия может надеяться брат твой Тости, если сложит оружие и будет просить у тебя мира?»
«На мою братскую любовь, – воскликнул великодушно Гарольд, – и на доброе графство Нортумберлендское в придачу!»
«А если Тости примет такие условия, – продолжал посланец, – какие земельные угодья даруешь ты его верному союзнику Хардраду, королю Норвежскому?»
«Семь футов английской земли! – отвечал Гарольд, пылая гневом. – А если правда, что этот Хардрад такого богатырского роста, мы можем прибавить еще двенадцать дюймов».
Весь зал огласился восторженными кликами, кубки и рога наполнились вином; вожди пили за то, чтобы норвежец как можно скорее вступил во владение своей «английской землей».
– И я бы с величайшим удовольствием выпил с ними, – сказал Ательстан, – потому что у меня пересохло во рту, даже язык прилипает к нёбу.
– Смущенный посланец, – продолжал Седрик с большим воодушевлением, хотя слушатель не проявлял никакого интереса к рассказу, – ретировался, унося с собой для Тости и его союзника зловещий ответ оскорбленного брата. И вот тогда башни Йорка и обагренные кровью струи Дервента сделались свидетелями лютой схватки, во время которой, показав чудеса храбрости, пали и король Норвежский, и Тости, а с ними десять тысяч лучшего их войска. И кто бы подумал, что в тот самый день, когда одержана была эта великая победа, тот самый ветер, что развевал победные саксонские знамена, надувал и норманнские паруса, направляя их суда к роковым берегам Сассекса! Кто бы подумал, что через несколько дней сам Гарольд лишится своего королевства и получит взамен столько английской земли, сколько назначил в удел своему врагу – норвежскому королю! И кто бы подумал, что ты, благородный Ательстан, ты, потомок доблестного Гарольда, и я, сын одного из храбрейших защитников саксонской короны, попадем в плен к подлому норманну и что нас будут держать под стражей в том самом зале, где наши отцы задавали столь блестящие и торжественные пиры!
– Да, это довольно печально, – отозвался Ательстан. – Надеюсь, что нам назначат умеренный выкуп. Во всяком случае, едва ли они имеют в виду морить нас голодом. Однако полдень уже, наверно, настал, а я не вижу никаких приготовлений к обеду. Посмотрите в окно, благородный Седрик, и постарайтесь угадать по направлению солнечных лучей, близко ли к полудню.
– Может быть, и близко, – отвечал Седрик, – но, глядя на эти расписные окна, я думаю совсем о другом, а не о наших мелких лишениях. Когда пробивали это окно, благородный друг мой, нашим доблестным предкам было неизвестно искусство выделывать стекла, а тем более их окрашивать. Гордый отец Вольфгангера вызвал из Нормандии художника, дабы украсить этот зал новыми стеклами, которые окрашивали золотистый свет божьего дня всякими причудливыми цветами. Чужестранец явился сюда нищим бедняком, низкопоклонным и угодливым холопом, готовым ломать шапку перед худшим из всей челяди. А уехал отсюда разжиревший и важный и рассказал своим корыстным соотечественникам о великих богатствах и простодушии саксонских дворян. Это была великая ошибка, Ательстан, ошибка, издавна предвиденная теми потомками Хенгиста и его храбрых дружин, которые преднамеренно хранили и поддерживали простоту старинных нравов. Мы принимали этих чужестранцев с распростертыми объятиями. Они нам были и друзья, и доверенные слуги, мы учились у них ремеслам, приглашали их мастеров. В конце концов мы стали относиться с пренебрежением к честной простоте наших славных предков; норманнское искусство изнежило нас гораздо раньше, чем норманнское оружие нас покорило. Лучше было бы нам жить мирно и свободно, питаться домашними яствами, чем привыкать к заморским лакомствам, пристрастие к которым связало нас по рукам и по ногам и предало в неволю иноземцу!
– Мне теперь и самая простая пища показалась бы лакомством, – сказал Ательстан. – Я удивляюсь, благородный Седрик, как это вы так хорошо помните прошлое и в то же время забываете, что пора обедать!
– Только понапрасну теряешь время, – пробормотал про себя Седрик с раздражением, – если говоришь ему о чем-либо, кроме еды! Как видно, душа Хардиканута поселилась в нем. Он только и думает, как бы попить да поесть. Увы, – продолжал он, с сожалением глядя на Ательстана, – как жаль, что такой вялый дух обитает в столь величественной оболочке! И надо же, чтобы великое дело возрождения Англии зависело от работы такого скверного рычага! Если он женится на Ровене, ее возвышенный дух еще может пробудить в нем лучшие стороны его натуры… Но какая тут свадьба, когда все мы – и Ровена, и Ательстан, да и сам я – находимся в плену у этого грубого разбойника!.. Быть может, потому он и постарался захватить нас, что опасается нашего влияния и чувствует, что, пока мы на свободе, власть, неправедно захваченная его соплеменниками, может уйти из их рук.
Пока Сакс предавался таким печальным размышлениям, дверь их тюрьмы распахнулась и вошел дворецкий с белым жезлом в руке – знаком его старшинства среди прочей челяди. Этот важный слуга торжественным шагом вступил в зал, а за ним четверо служителей внесли стол, уставленный кушаньями, вид и запах которых мгновенно изгладили в душе Ательстана все предыдущие неприятности. Слуги, принесшие обед, были в масках и в плащах.
– Это что за маскарад? – сказал Седрик. – Не воображаете ли вы, что мы не знаем, кто забрал нас в плен, раз мы находимся в замке вашего хозяина? Передайте Реджинальду Фрон де Бефу, – продолжал он, пользуясь случаем начать переговоры, – что единственной причиной совершенного над нами насилия мы считаем противозаконное желание обогатиться за наш счет. Скажите ему, что мы готовы так же удовлетворить его корыстолюбие, как если бы мы имели дело с заправским разбойником. Пусть назначит выкуп за наше освобождение, и, если он не превысит наших средств, мы ему заплатим.
Дворецкий вместо ответа только кивнул головой.
– И еще передайте Реджинальду Фрон де Бефу, – сказал Ательстан, – что я посылаю ему вызов на смертный бой и предлагаю биться пешим или конным в любом месте через восемь дней после нашего освобождения. Если он настоящий рыцарь, то он не дерзнет отложить поединок или отказаться дать мне удовлетворение.
– Передам рыцарю ваш вызов, – отвечал дворецкий, – а пока предлагаю вам откушать.
Вызов, посланный Ательстаном, произнесен был недостаточно внушительно; большой кусок, который он усердно прожевывал в это время, усиливал его природную медлительность и значительно ослаблял впечатление от его гордой речи. Тем не менее Седрик приветствовал ее как несомненный признак пробуждения воинственного духа в своем спутнике, равнодушие которого начинало его бесить, невзирая на все почтение, какое он питал к высокому происхождению Ательстана. Зато теперь, в знак полного одобрения, он принялся от всей души пожимать ему руку, но немного огорчился, когда Ательстан сказал, что «готов сразиться хоть с дюжиной таких молодцов, как Фрон де Беф, лишь бы поскорее выбраться из этого замка, где кладут в похлебку так много чесноку».
Не обратив внимания на то, что Ательстан вернулся к прежнему безучастию и обжорству, Седрик занял место против него и вскоре доказал, что хотя и мог ради помыслов о бедствиях родины забывать о еде, но за столом с яствами проявлял отличный аппетит, унаследованный им от саксонских предков.
Не успели пленники хорошенько насладиться обедом, как внимание их было отвлечено от этого важного занятия звуками рога, раздавшимися перед воротами замка. Звуки эти трижды повторили вызов, и притом с такой силой, как будто трубивший в рог был сказочный рыцарь, остановившийся перед заколдованным замком и желавший снять с него заклятие, чтобы стены, башни, зубцы и бойницы исчезли, подобно утреннему туману.
Саксы встрепенулись, вскочили с мест и поспешили к окну, но ничего не увидели, потому что окна выходили во двор замка. Однако, судя по тому, что в ту же минуту в замке поднялась суматоха, было ясно, что произошло какое-то важное событие.
