Василий Берг
Чайковский
Оставив семейство в Москве, Илья Петрович уехал в Петербург разведывать перспективы. Беда не приходит одна – бонна младших детей заболела холерой (была в разгаре очередная эпидемия) и чудом выжила. Можно представить, сколько хлопот обрушилось на Александру Андреевну во время этого нескладного путешествия. Не удивительно, что она поручила старших мальчиков попечению Зинаиды, дочери Ильи Петровича от первого брака, и Лидии.
Сложилось так, что Зинаида, чувствовавшая себя главной после мачехи, была нетерпелива и несправедлива к Пете, и холодность, возникшая в то время, сохранилась между ними навсегда. «Вчера вечером мне дали знать, что старшая сестра моя, Зинаида, скончалась две недели тому назад в Оренбурге… Меня очень опечалило это известие, хотя горе это неглубокое, не подавляющее. Я ее мало знал и не видал уже лет пятнадцать»[10].
В ноябре того же года Чайковские переехали из Москвы в Петербург, где Илья Петрович продолжал искать место. Поселились на Васильевском острове, недалеко от Биржи, в доме купца Минаева, получившем из-за своей формы прозвище «Дом-утюг». Николая и Петра отдали в частный пансион Шмеллинга на Большом проспекте Петербургской (Петроградской) стороны. «Избалованные ласковым и участливым обхождением Фанни, они в первый раз встали перед безучастно относящимся к ним учителем пансиона; вместо прежних товарищей… увидали ораву мальчишек, встретивших их как новичков, по обычаю, приставаниями и колотушками. Потом, оба брата поступили в разгар учебного сезона; пришлось нагонять пройденный другими курс наук, а вследствие этого заниматься чрезмерно много. Они уходили в восьмом часу из дому и только в пять возвращались. Приготовлять уроки было так трудно, что по вечерам приходилось иногда просиживать за книгой до полуночи…»
Петя сделался раздражительным и капризным, стал часто хворать, а потом и вовсе тяжело заболел корью. Модест Ильич пишет о сильных припадках, которые доктора объясняли поражением спинного мозга. С точки зрения современной медицины подобное объяснение выглядит невразумительным, но дело не в диагнозе, а в том, что корь поставила крест на пансионе – Петя туда больше не вернулся.
В мае 1849 года Илья Петрович наконец-то добыл себе место управляющего частными металлургическими заводами в Алапаевске (стоило ли уезжать с Урала, чтобы после стольких мытарств возвращаться обратно?). В Петербурге остался только одиннадцатилетний Николай, которого после Шмеллинга (не добром будь помянут) устроили в другой пансион.
Алапаевск сильно проигрывал в сравнении Воткинску. Это было настоящее захолустье. Мало того, что все вокруг чужое, так еще и донельзя унылое.
Детство заканчивалось.
Глава вторая. Respice finem
Императорское училище правоведения. 1900.
XX выпуск училища. 1859.
Вроде бы сначала родители хотели направить обоих старших сыновей по отцовским стопам – в Институт Корпуса горных инженеров, бывший Горный кадетский корпус. Но позже намерения изменились – Николай стал изучать горное дело, а для Петра избрали Императорское училище правоведения, считавшееся (и справедливо) одним из наиболее престижных высших учебных заведений великой империи, наравне с Царскосельским (Императорским Александровским) лицеем и Пажеским корпусом[11]. Лицей готовил сановников высших рангов, Корпус – гвардейскую элиту, а Училище – тех, на кого могли опираться и первые, и вторые.
Надо сказать, что, с сугубо обывательской точки зрения, Пете невероятно повезло. Горный инженер мог рассчитывать на место в столице только под конец своей карьеры, после долгих лет, проведенных на заводах Урала или, скажем, Онежских соляных копей (вспомним Илью Петровича Чайковского). Предел карьеры – генерал-лейтенантская должность директора Департамента горных и соляных дел, который кроме своих рудников и плавильных заводов ничем не управляет. А из Училища правоведения вышли такие люди, как министр юстиции и последний председатель Госсовета Российской империи Щегловитов, министр внутренних дел и председатель Совета министров Горемыкин, обер-прокурор Святейшего синода Победоносцев, бывший фактическим соправителем императора Александра III… Дальше продолжать или и так все ясно? Да и окружение у правоведов иное, не сравнить с заводским. Короче говоря, впечатлительному «стеклянному» Пете в правоведах должно было быть лучше, чем в инженерах. Возможно, что и сам он считал так же. «Si jeunesse savait, si vieillesse pouvait», как говорят французы, – «Если бы молодость знала, если бы старость могла».
Девизом училища было латинское изречение «Respice finem» – «Предусматривай цель», и оно как нельзя лучше соответствовало его духу.
Respice finem – предусматривай цель.
Respice finem – думай о том, что ждет тебя в конце.
Respice finem – семь раз отмерь и только потом уже режь.
Respice finem – будь готов жертвовать ради достижения цели.
Respice finem – что бы ты ни делал, делай осознанно и предусматривай результат.
К полувековому юбилею училища, отмечавшемуся в декабре 1885 года, Чайковский написал «Правоведскую песнь» (слова и музыку), посвященную памяти основателя и первого попечителя училища принца Петра Георгиевича Ольденбургского. Ход был тонким. С одной стороны, было бы несообразно и неловко проигнорировать столь знаменательное событие, тем более что от выдающихся выпускников, к которым принадлежал Петр Ильич, ожидали откликов. С другой стороны, не очень-то хотелось петь дифирамбы заведению, с которым были связаны не самые лучшие воспоминания. Но почему бы не отдать должное памяти основателя училища, тем более что он был весьма достойным человеком. Вложил в открытие училища более миллиона рублей (астрономическая сумма для первой половины XIX века), до конца жизни состоял его попечителем, вел себя довольно демократично – часто приглашал воспитанников в свой дворец и, что немаловажно, всячески способствовал музыкальному развитию будущих правоведов, поскольку и сам очень любил музыку.
Отдельно нужно сказать об отношении принца к телесным наказаниям. В 1834 году он по собственному желанию оставил военную службу в Преображенском полку после того, как ему, по долгу службы, пришлось присутствовать при телесном наказании некоей женщины. В Училище правоведения, как и в других подконтрольных принцу учебных заведениях, телесные наказания применялись крайне ограниченно, можно сказать, что не применялись вовсе.
Правды светлой чистый пламень
До конца в душе хранил
Человек, что первый камень
Школе нашей положил.
Он о нас в заботах нежных
Не щадил труда и сил.
Он из нас сынов надежных
Для отчизны возрастил.
Отдав должное принцу, Чайковский меняет восторженный тон на назидательный:
Правовед! Как Он, высоко
Знамя истины держи,
Предан будь Царю глубоко,
Будь врагом ты всякой лжи.
И, стремясь ко благу смело,
Помни школьных дней завет,
Что стоять за правды дело
Твердо должен правовед.
Некоторые биографы Чайковского склонны объяснять его отсутствие на юбилейных торжествах скрытой или, скорее, скрываемой неприязнью к своей alma mater. Мол, от сочинения приветственной песни отказаться не мог, но зато на праздник не приехал. Но, может, отсутствие было обусловлено нежеланием встречаться с бывшими однокашниками? Факт совместной учебы еще не означает стойких приязненных отношений, разве не так? Персону брата на праздновании представлял Модест Ильич, написавший ему: «Хор твой, с упрямством называемый всеми кантатой, был исполнен очень неважно, но все-таки успех имел огромный».
На момент поступления Чайковского в Училище правоведения полный курс обучения занимал семь лет, включая в себя четыре года начального, или общего, образования и три года окончательного, профессионального. Программа общего образования включала в себя математику, физику, русский, латинский, немецкий и французский языки, закон божий и церковную историю, всеобщую историю, российскую историю, естественную историю, географию, статистику, логику и психологию. К ним добавлялись рисование с черчением, пение, танцы и гимнастика. Профессиональная программа включала в себя энциклопедию законоведения, римское право, государственное право, уголовное право, гражданское право и межевые законы, судебную медицину, судопроизводство и делопроизводство, законы финансовые и полицейские, с предварительным изложением политической экономии, историю русского права, местные (провинциальные) законы, сравнительное законоведение и юридическую практику (гражданскую и уголовную). Согласно третьему параграфу Устава 1838 года, прием воспитанников дозволялся «только из сословия древнего потомственного российского дворянства, внесенного в шестую часть родословной книги, также детей: военных чинов не ниже полковника, а гражданских – 5-го класса или статского советника». Илья Петрович в 1848 году при оставлении службы в Воткинске вышел в отставку в чине инженер-генерал-майора, так что его сыновьям путь в училище был открыт. Попутно заметим, что так называемых «казеннокоштных», то есть обучавшихся и содержавшихся за государственный счет студентов, в училище поначалу не было. Сплошь одна элита, голубая кровь. Принц Ольденбургский считал дворянское происхождение залогом честного
отношения к государственной службе (наивный!).
Знания учащихся оценивались по двенадцатибалльной системе, разделенной на семь степеней оценки успеха. Первая степень – отлично хороший успех (именно так) – 12 баллов. Вторая – весьма хороший успех – 11 и 10 баллов. Третья – хороший успех – 9 и 8 баллов. Четвертая – успех удовлетворительный – 7 баллов. Пятая – посредственный успех – 4 и 3 балла. Седьмая степень – весьма худой успех – 2 и 1 балл.
В августе 1850 года Петя выдержал вступительный экзамен и был зачислен в младшее отделение приготовительного класса Училища правоведения, иначе говоря – в седьмой класс, ибо отсчет классов велся с конца. При наличии хорошей предварительной подготовки поступающие могли быть зачислены не в седьмой, а сразу в шестой или даже в пятый класс (как это произошло с Константином Победоносцевым). Петя выдержал экзамен в числе из первых, но через класс перескочить не смог.
«Во всяком случае, на этот раз в Петербург въехал уже не прежний ребенок. В основании душевные качества его остались те же, но для жизненной борьбы они в нужной мере замутились опытом, чувствительность и впечатлительность несколько притупились. Ожидания от жизни уже были не те. В его коротеньком существовании уже было прошлое, выстраданное и пережитое, а будущее рисовалось уже не в виде радужно-безмятежных снов детства, а как туманная даль, где он знал, что кроме радостей будет и борьба, и лишения, и страдания. Всего же важнее то, что на этот раз он нес в себе невидимый для других свет своего настоящего призвания, который и утешал его в трудные минуты, и давал право смело смотреть вперед»[12].
Присутствие матери в Петербурге облегчило Пете адаптацию к новому порядку жизни, но в конце сентября Александре Андреевне пришлось уехать в Алапаевск. Расставание с матерью стало одним из наиболее трагических событий в жизни Петра Ильича. В момент прощания он потерял самообладание – прильнул к матери и не мог оторваться от нее. Уговоры не помогали, пришлось отрывать его от Александры Андреевны силой. Когда увозивший ее тарантас тронулся с места, Петя побежал следом и пытался ухватиться за что-нибудь, надеясь его остановить. Всю свою жизнь Петр Ильич внутренне содрогался, проезжая мимо Средней Рогатки[13], места прощания с матерью. Отчаяние, смешанное с обидой и острейшим чувством собственного одиночества, наложило отпечаток на все время учебы в училище, а в особенности – на первые два года. Но тут, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. В начале 1852 года Илья Петрович был вынужден подать в отставку с поста директора Алапаевских заводов. Обычное дело: управляющий не сошелся во взглядах с владельцами и правлением. В мае того же года Чайковские вернулись в Петербург, к огромной радости Пети, да к тому же поселились рядом с училищем – на Сергиевской улице, которая сейчас называется улицей Чайковского. Модест Ильич пишет о том, что «не особенно большой, но очень выгодно и солидно помещенный капитал, скопленный трудами, вместе с казенной пенсией позволил Илье Петровичу оставить службу и жить на покое без тягостной разлуки с детьми».
Два первых года, проведенных Чайковским в училище, оказались наиболее бедными в смысле биографического материала. Настоящая училищная жизнь еще не началась, а домашняя сводилась к приятным впечатлениям от встреч с матерью. Да, только лишь с матерью. Отец был занят поисками места и прочими делами, у Зинаиды, Николая и Лидии была своя, взрослая жизнь. У младших детей тоже была своя жизнь. Трудно быть младшим сыном, а быть средним еще труднее. «Единственное, что он вспоминал из этого времени, – это посещения Александрой Андреевной Училища, свой восторг при этом и затем – как ему удавалось видеть ее иногда и посылать воздушные поцелуи из углового дортуара IV класса, когда она посещала свою сестру, Е. Л. Алексееву, жившую на углу Фонтанки и Косого переулка, окна в окна с Училищем правоведения»[14].
Вспоминали, что когда-то в училище дышалось вольготнее, спасибо принцу Ольденбургскому и тем, кому он доверил свое детище. Но после серии европейских революций 1848–1849 годов, получивших поэтичное название «Весны народов»[15], император Николай I туго затянул дисциплинарные гайки по всей империи, в том числе и в учебных заведениях. Разница между военными и гражданскими училищами заключалась лишь в том, что гражданские студенты не отдавали преподавателям честь (но строем маршировали), все прочее было идентичным.
Вот одна весьма показательная деталь. В выходные и праздничные дни учащиеся (официально они именовались «воспитанниками») отпускались под надзор родственников, проживающих в Санкт-Петербурге. При этом самостоятельное передвижение по городу разрешалось только воспитанникам первых трех классов, а также воспитанникам четвертого и пятого класса, пользовавшимся особым доверием (то есть в порядке исключения). Увольняемым выдавался так называемый «белый билет», в котором указывалось разрешенное время отпуска. Так вот, согласно правилам, билет нужно было держать при себе «между 2 и 3 пуговицами и так, чтоб был виден (на один палец снаружи)». Страшно даже представить, что могло случиться с теми, у кого билет высовывался наружу на два пальца или же не был виден совсем…
Интересные, то есть яркие и при том донельзя едкие воспоминания об Училище правоведения оставил старший брат композитора Сергея Ивановича Танеева Владимир, учившийся там примерно в одно время с Чайковским (с разницей в два года). Читая Владимира Танеева, нужно делать поправку на то, что автор был социалистом-утопистом, сторонником справедливого преобразования общества на принципах социалистического равноправия[16]. Разумеется, такой человек не напишет много хорошего (да и мало тоже не напишет) о кузнице хранителей самодержавного режима, в которой могли учиться только представители привилегированных слоев общества. Но в то же время вряд ли бы он стал выдумывать разные небывальщины, выставляя себя в глупом виде, ведь было же кому опровергнуть или поправить. Максимум – сгустил краски. Но мы же умеем читать между строк, чувствовать настроения и отделять красоту художественного вымысла от суровой правды жизни, разве не так? Свирепый директор, бездушные воспитатели, смысл деятельности которых состоит в том, чтобы «высматривать, ловить, наказывать, сечь», никчемные преподаватели[17], хитрые ученики, вылезавшие на шпаргалках и подсказках… Обо всем этом написано во множестве мемуаров, и нет необходимости вдаваться в детали. Скажем только, что строгости было через край, а душевности не было вовсе. А без душевности жить нельзя, особенно в подростковом возрасте. В условиях полной изоляции от лиц противоположного пола все то, что должно было переноситься на девушек, будет перенесено на товарищей. И если у взрослых нельзя найти ни понимания, ни поддержки, то придется искать это у сверстников. Сложилось так, что помимо официальной славы Императорское училище правоведения получило и неофициальную, весьма пикантную славу одного из очагов мужеложства.
Впервые в истории России наказание за мужеложство было введено в 1706 году в воинском уставе Петра I (то есть распространялось оно только на военнослужащих). В 1832 году Николай I ввел в уголовное законодательство Российской империи параграф 995, карающий за этот «грех». Наказание было довольно суровым – до пяти лет ссылки в Сибирь. Но, как это часто бывает, строгость закона нивелировалась его редким применением. С одной стороны, на мужеложство смотрели как на неизбежное зло, а с другой – оно было довольно широко распространено среди высших кругов общества. За примерами далеко ходить не нужно – внук основателя Училища правоведения Петр Александрович Ольденбургский был содомитом и особо этого не скрывал.
Среди преподавателей Училища правоведения также встречались энтузиасты однополой любви, не гнушавшиеся связями с учениками. Вот такое было время. Известно, что будущий поэт Алексей Николаевич Апухтин был любовником своего классного наставника, происходившего из довольно известного рода Шильдер-Шульднеров (вспомним хотя бы участника Русско-турецкой войны 1877–1878 годов генерал-лейтенанта Юрия Ивановича Шильдер-Шульднера). Кстати говоря, близкие Петра Ильича считали, что именно Апухтин вовлек его в мир однополой любви. Так ли это было на самом деле, точно сказать нельзя, но известно, что еще в приготовительном классе Чайковский тесно сблизился со своим одноклассником Федором Масловым. Сам Маслов упоминал о том, что во втором полугодии седьмого и первом полугодии шестого класса они «были почти неразлучны». Владимир Танеев, испытывавший к Маслову если не сильные чувства, то, во всяком случае, явную симпатию, описывал его как бледного стройного большеглазого юношу, который «казался необыкновенно красивым».
В принципе, этой деликатной темы можно было бы не касаться вовсе, если бы не одно обстоятельство, сыгравшее огромную роль в жизни Петра Ильича. Будучи сыном своего времени, с присущими ему предрассудками и «светскими условностями», Чайковский тяготился своей сексуальной ориентацией, вместо того чтобы принять ее как должное и жить с этим. Он пытался «излечиться» от влечения к мужчинам и с этой целью женился на женщине, которую совершенно не любил и которая его совершенно не понимала. Ничего хорошего из этой затеи не вышло, но об этом мы поговорим позже. Сейчас отметим одно важное обстоятельство: Петр Ильич не считал себя окончательно сформировавшимся гомосексуалистом и в определенный момент понадеялся на то, что сможет стать гетеросексуалом. Собственно, ради констатации этого факта мы и углублялись в сферу интимного.
Благодаря своему мягкому характеру и природному обаянию Чайковский ладил как с товарищами, так и с начальством. Его не обижали и не травили, напротив, тот же Владимир Танеев говорил, что Чайковский был «всеобщий баловень Училища». Аккуратностью баловень не отличался. Федор Маслов вспоминал о «беспорядочности» Чайковского, который легко относился к своим и чужим книгам и держал свой дневник не под замком, а среди книг и тетрадей. Помимо рассеянности и небрежности однокашники также отмечают и неряшливость Чайковского. Сенатор Иван Николаевич Турчанинов говорил, что для него «было неожиданностью после многих лет разлуки узнать о том, что Чайковский отличался пунктуальностью в исполнении обязанностей и прибранностью во внешности».
Во время пребывания в училище Чайковский много играл на фортепиано, выделялся среди товарищей любовью к опере и театру, но призвания своего пока еще не ощущал или же ни с кем пока этой тайной не делился. О его карьерных устремлениях тоже ничего не известно, возможно, что их и не было. Можно сказать, что наш герой беззаботно плыл по волнам жизни. «Это был просто необыкновенно симпатичный юноша, способностей выше средних, обещавший в будущем дельного и трудящегося человека с очень приятным дилетантским талантом к музыке – не более»[18].
То, что Модест Ильич называет «приятным дилетантским талантом», в обществе называли «склонностью к музицированию». Умение понимать музыку было обязательным для хорошо воспитанного человека, а те, кому хоть немного позволяли способности, играли на музыкальных инструментах или пели. В августе 1854 года Петр Ильич создал свое первое музыкальное сочинение – вальс «Анастасия» (Anastasie-valse) для фортепиано фа мажор, но в этом ничего особенного не было: многие сочиняли музыку для собственного удовольствия. Такое уж было время, музыкальное.
В 1855 году Илья Петрович нанял Петру учителя игры на фортепиано. Им стал немецкий пианист Рудольф Кюндингер, который не только обучал Чайковского технике игры, но и способствовал расширению его музыкального кругозора. Петр Ильич говорил, что часовые воскресные занятия с Кюндингером способствовали быстрому прогрессу в игре на фортепиано, что именно Кюндингер помог ему осознать свое музыкальное призвание и что «он был первым, кто стал брать меня с собой на концерты». Надо отметить, что Кюндингер был не обычным учителем музыки, а одним из самых лучших для своего времени. В начале своей профессиональной карьеры он выступал в качестве концертирующего пианиста, и те, кому доводилось слышать его игру, находили ее не просто превосходной, а виртуозной.
«На вопрос Ильи Петровича, стоит ли его сыну посвятить себя окончательно музыкальной карьере, я отвечал отрицательно, во-первых, потому, что не видел в Петре Ильиче гениальности, которая обнаружилась впоследствии, а во-вторых, потому, что испытал на себе, как было тяжело в то время положение “музыканта” в России. На нас смотрели в обществе свысока, не удостаивая равенства отношений, к тому же серьезной оценки и понимания [музыкального исполнительства] не было никакого»[19].
О способностях Петра Ильича Кюндингер выражался уклончиво – отдавал должное поразительной тонкости слуха, хорошей памяти, отличной руке (то есть исполнительской технике), но при том уточнял, что «все это не давало повода предвидеть в нем не только композитора, но даже блестящего исполнителя». Однако же сразу после этого Кюндингер говорит об импровизациях Чайковского, в которых «смутно чувствовалось что-то не совсем обыкновенное», и о его поразительном гармоническом чутье – будучи не знакомым с теорией музыки, Чайковский несколько раз давал своему учителю дельные советы по части гармонии. Резюме: способный, но не талантливый настолько, чтобы прочить ему блестящее будущее.
Занятия с Кюндингером пришлось прекратить весной 1858 года ввиду печальных обстоятельств – доверчивый и недалекий Илья Петрович, хранивший прежде свой капитал в очень солидных руках, передал его некоей даме (Модест Ильич называет ее «г-жой Я.»), которая к сроку выплаты процентов оказалась несостоятельной. Пришлось ему на старости лет снова подыскивать себе место. В октябре того же года Илья Петрович стал директором Петербургского технологического института и прослужил в этой последней своей должности пять лет.
«С переходом из Приготовительного класса в Училище наивность и чистота его мировоззрения, вера в незыблемость и святость существующего порядка вещей, сквозящие в каждой строке приведенной нами переписки с родными, исчезли, – писал о брате Модест Ильич. – Очутившись в большом заведении, где “малыши” сталкиваются со “старичками”, т. е. воспитанниками высших классов, его слепое преклонение перед авторитетом старших разбилось. Учителя и воспитатели здесь имели насмешливые прозвища, передаваемые из класса в класс; неуважительно относиться к ним, обманывать их, глумиться за глаза, а если не страшно, то и в глаза, стало доблестью. Благоговеть перед ними было неблаговидно среди товарищества. Сближение с Апухтиным довершило дело. От него он услышал впервые остроумное глумление над старшими, авторитетное по той тонкой наблюдательности, тому чарующему юмору, которые более других могла оценить чуткая и художественная натура нашего юноши. Утратив веру в своих наставников и прежнее миросозерцание, он уже не мог работать с прежним убеждением свято исполняемой обязанности на чуждом ему поприще. Врожденная добросовестность и честность отношения к долгу выражались только в том, чтобы работать для избежания наказания, для достижения чина титулярного советника, без малейшей любви и интереса к делу. К музыкальному призванию и он сам, и окружающие относились еще с недоверием. Перед ним впереди все смешалось: он сам не знал, куда идет, а вместе с тем, с переходом от юношества к молодости, проснулись в душе бурные порывы к жизненным радостям. Будущее стало рисоваться полем нескончаемого празднества, и, так как ничто уже не сдерживало его более, он отдался влечению безраздельно.
С неудержимою порывистостью страстной натуры он отдался легкомысленному отношению к жизни и для постороннего наблюдателя представлялся просто очень веселым, добродушным и беззаботным малым без каких бы то ни было серьезных стремлений и целей существования.
Изменившаяся семейная обстановка не только не сдерживала его на этом пути, но скорее поощряла»[20].
Семейная обстановка изменилась после того, как в июне 1854 года от холеры умерла Александра Андреевна. «Это было первое сильное горе, испытанное мною. Смерть эта имела громадное влияние на весь оборот судьбы моей и всего моего семейства. Она умерла в полном расцвете лет, совершенно неожиданно, от холеры, осложнившейся другой болезнью. Каждая минута этого ужасного дня памятна мне, как будто это было вчера»[21]. Дети могли бы остаться полными сиротами, потому что Илья Петрович тоже заболел холерой, но он выжил.
Семьи как таковой не стало. «От прежней семейной жизни не оставалось никакого следа не только потому, что четверо детей были в закрытых учебных заведениях, но главным образом потому, что выразитель ее духа и направления умер в лице Александры Андреевны. Илья Петрович по природе своей был слишком мягок и податлив, чтобы “вести семью”. Он умел только любить ее тою любовью, которая балует да ласкает и, не заглядывая в грядущее, заботится об настоящем. Он готов был четвертовать себя для счастья каждого из своих детей, но счастье это видел в отсутствии невзгод данной минуты. Он, конечно, при этом всем сердцем хотел, чтобы дети его были такими же честными и хорошими людьми, какими были он сам и их покойная мать, но сознательно направлять к этой цели он не умел и нужного педагогического чутья для этого не имел»[22].
Вместо утраченной семьи появилось некое подобие новой. Илья Петрович, вся прежняя семья которого свелась лишь к двум малолетним близнецам, пригласил для сожительства своего брата Петра Петровича со всем его многочисленным семейством. По воскресеньям и праздникам у братьев Чайковских было весело – собиралось большое количество молодежи, устраивались танцы и разные забавы, а душой всего сборища и зачинщиками любого веселья были Петр и его двоюродная сестра Анна Петровна, которую молодежь, несмотря на разницу в возрасте, называла Аннетт.
Не всякая дружба, завязавшаяся в юности, сохраняется на всю жизнь, и не всякая дружба оставляет в жизни глубокий след. Другом на всю жизнь стал для Петра Ильича Алексей Апухтин, который в 1877 году посвятил ему трогательное стихотворение:
Ты помнишь, как, забившись в «музыкальной»,
Забыв училище и мир,
Мечтали мы о славе идеальной…
Искусство было наш кумир,
И жизнь для нас была обвеяна мечтами.
Увы, прошли года, и с ужасом в груди
Мы сознаем, что все уже за нами,
Что холод смерти впереди.
Мечты твои сбылись. Презрев тропой избитой,
Ты новый путь себе настойчиво пробил,
Ты с бою славу взял и жадно пил
Из этой чаши ядовитой.
О, знаю, знаю я, как жестко и давно
Тебе за это мстил какой-то рок суровый
И сколько в твой венец лавровый
Колючих терний вплетено.
Но туча разошлась. Душе твоей послушны,
Воскресли звуки дней былых,
И злобы лепет малодушный
Пред ними замер и затих.
А я, кончая путь «непризнанным» поэтом,
Горжусь, что угадал я искру божества
В тебе, тогда мерцавшую едва,
Горящую теперь таким могучим светом.
У талантливого автора каждое слово к месту и со значением. В этом стихотворении заключена вся жизнь Петра Ильича (по состоянию на конец 1877 года). Здесь и «мечты о славе идеальной», и «настойчиво пробитый путь», и «ядовитая чаша славы», и «месть сурового рока» (обо всем будет сказано в свое время). Лишь о своей персоне поэт отозвался скромно, назвав себя «непризнанным». Да, Апухтина не причисляли к сонму отечественных классиков, хотя в некоторых своих произведениях он превзошел самого Лермонтова, но он был и остается известным поэтом, а его «Ночи безумные», положенные на музыку Петра Ильича, по праву считаются классическим образцом русского романса (вот вам пример того, как дружба двух одаренных людей идет на пользу не только им, но и всему человечеству).
Ночи безумные, ночи бессонные,
Речи несвязные, взоры усталые…
Ночи, последним огнем озаренные,
Осени мертвой цветы запоздалые!
Пусть даже время рукой беспощадною
Мне указало, что было в вас ложного,
Все же лечу я к вам памятью жадною,
В прошлом ответа ищу невозможного…
Вкрадчивым шепотом вы заглушаете
Звуки дневные, несносные, шумные…
В тихую ночь вы мой сон отгоняете,
Ночи бессонные, ночи безумные!
13 (25) мая 1859 года Петр Ильич Чайковский окончил курс Училища правоведения по первому разряду, тринадцатым по счету среди выпускников, с чином титулярного советника, гражданским чином девятого класса. За свои успехи воспитанники училища могли удостаиваться чинов девятого, десятого или двенадцатого класса по Табели о рангах[23]. При определении общей оценки учитывались средний балл за последние три года по всем учебным дисциплинам, оценка за поведение за два последних года и результат последнего выпускного экзамена.
«Хотя я вышел из Училища по первому разряду, но в наше время так учили, что наука выветривалась из головы тотчас после выпуска. Только потом, на службе и частными занятиями можно было как следует выучиться. А у меня вследствие музыкальных занятий испарилось уже давно то немногое, что я вынес из Училища… В мое… время Училище правоведения давало только скороспелых юристов-чиновников, лишенных всякой научной подготовки. Благотворное влияние правоведов прежнего типа сказалось только тем, что в мир сутяжничества и взяточничества они вносили понятия о честности и неподкупности»[24].
Чайковский поступил на службу в Первое (распорядительное) отделение департамента министерства юстиции, ведавшее вопросами назначения, увольнения и награждения.
