Василий Павлович Щепетнев
Тайная сторона Игры
Предуведомление автора
Писать исторический роман – дело чрезвычайно ответственное, рискованное и почти всегда неблагодарное. Непременно укажут на неточности, анахронизмы, несоответствия с взглядами сегодняшнего начальства на времена минувшие. Еще и в клевете на великое прошлое державы попеняют, и хорошо, если попеняют только словесно. Конечно, можно и приноровиться – написать, аккуратно сверяясь с установками сегодняшнего дня, но что, скажите, будет с книгою завтра, когда начальство, а с ним и установки сменятся?
Нет, как хотите, а мне это не по душе.
Но что делать, если я вижу, слышу и порой чувствую ребрами, как могло бы случиться? Пишу роман. Путь и другие посмотрят.
А что до анахронизмов… Конечно, я знаю дату публикации «Войны миров» Уэллса, обстоятельства создания Малевичем «Черного Квадрата», официальную версию причины смерти Инессы Арман, а также правильное написание фамилии величайшего шахматиста всех времен и народов.
Но я знаю и другое…
Дело о Замоскворецком Упыре
1
Арехин поднялся по ступеням особняка, потянул на себя дверь. Тяжелая, на тугой пружине. Прежде ее швейцар открывал, предупредительно, вежливо, аккуратно, но теперь швейцаров нет. Нужно на карту взглянуть, осталась ли Швейцария…
Караульный спал, сидя за канцелярским столом. Устал, видно. День выдался тяжелым, смена не пришла или… Конечно!
Он обошел спящего, глянул за тумбу стола. «Зазеркалье», идеальное средство для чистки всех видов стеклянных поверхностей, «Сауленков и сын», поставщик императорского двора. Восьмиунциевый флакон был пуст, лишь на донышке осталось несколько капель синей жидкости.
Будить спящего Арехин и не думал. Ни к чему.
По мраморной лестнице он поднялся в бельэтаж. Ковровую дорожку давно убрали, путь указывала дорожка другая, натоптанная. Осень, слякоть, грязь, калоши никто внизу не оставляет, даже те, у кого они еще есть. Вот и следят.
На дверях мелом были нарисованы цифры. Наибольшим успехом, судя по грязи, пользовалась цифра три, но Арехин ее миновал, миновал и пятерку, остановясь у семерки.
За дверью разговаривали, но негромко, спокойно. Не прислушаться, так и не разобрать, о чем.
Он постоял минуту, другую, потом без стука вошел.
Вошел и замер на пороге. Заходящее солнце било в широкое окно прямой наводкой. В окно, в лицо, в глаза. Хорошо, оно неяркое, солнце.
Подавив желание отвернуться, Арехин моргнул несколько раз, привыкая, и только затем снял шляпу. Оглянулся, заметил вешалку, и пристроил шляпу на крюк.
– Тебе чего? – голос добродушный, даже приветливый. – Заявление принес? Оставь в третьем кабинете у секретаря. Только его сейчас нет, секретаря, потому завтра с утра пораньше приходи.
– Заявление? – Арехин огляделся. Комната невелика, окно одно, правда, большое. Шторы, занавески отсутствуют. Мебели – двутумбовый стол, два стула и диван. За столом сидел один, на диване – двое. В углу – буржуйка трубою в камин, между буржуйкой и диваном – ведро для золы, в уголке – дрова, настоящие, из поленьев, а не мебели. И запах, едковатый запах жидкости для чистки стекла. И здесь «Зазеркалье».
– Заявление? – переспросил он, выигрывая время. Человек за столом, похоже, главный. Дело не в одежде, одежда – пустяки, френч, хоть и новый, но мятый, засаленный, со следами трапез последних дней; выдавала и поза – небрежно-хозяйская, и лицо. Лицо человека лет тридцати, тридцати двух, видевшего виды, но себя не потерявшего, а, скорее, нашедшего. И теперь – не уколупнешь! Брит наголо, глаза черные, уши оттопыренные. Характер!
На диване сидели тоже люди непростые. Первый, молодой, двадцать два, двадцать три года, в куртке, явно переделанной из хорошего пальто, в диагоналевых брюках и хромовых сапогах со следами шпор. Худой, остроносый, и зрачки – круглые, как у совы ночью. Морфий, кокаин? Судя по зрачкам, последнее. Второй еще моложе, лет восемнадцать. Вязаная кофта, красные революционные галифе и стоптанные сапоги. Лицо же простодушное, даже блаженное. Путешествует. В Зазеркалье и обратно. Итак, Бритый, Куртка и Кофта. Куртка и Кофта на офицерских ремнях носят деревянные кобуры от «Маузеров». Судя по всему, не пустые.
– Какое заявление?
Коротенькой паузы как раз хватило на осмотр кабинета и людей. Практика и тренировка.
– Обыкновенное. Тебя ограбили, что ль?
– Бог миловал.
– Из семьи кого убили?
– В последнее время – нет.
– Тогда за каким чертом ты сюда приперся? – голос, вопреки словам, стал еще добродушнее. – Если с доносом, так смотря каким. Политику в Чека неси. А у нас – московский уголовный сыск.
– Уголовный сыск мне и нужен, – заверил Арехин.
– Не ограбили, не убили, а уголовный сыск все-таки нужен, – задумчиво протянул хозяин кабинета.
– В жизни все бывает, – любезно ответил Арехин. – Вы – товарищ Оболикшто?
– Кому товарищ, а кому и гражданин, – Оболикшто откровенно разглядывал Арехина. Разглядывал, впрочем, беспорядочно. На лицо посмотрит, на лакированные туфли, на прическу, на правое плечо, на выглаженные брюки, опять на лицо, на левое плечо, опять на туфли, на шляпу на вешалке. В этой системе есть безумие.
Ладно, если привык смотреть так – пусть смотрит. Одежда у него в порядке, прическа тоже, выбрит превосходно не далее, как три часа назад, ногти подстрижены коротко, правда, без маникюра. Как-нибудь переживут отсутствие холи ногтей, тем более в наше время.
– Удивляюсь я, – сказал Оболикшто, закончив осмотр.
– Чему, позвольте полюбопытствовать?
– Как ты таким франтом по улицам ходишь – и живой. Даже не ограбили ни разу. К нам вот дошел целеньким.
– К вам я как раз не дошел. Доехал.
– Ну, разве доехал…
– А в Москве я и вовсе два дня.
– И два дня для такого пальто слишком много, – уверил Оболикшто.
– Возможно, – не стал спорить Арехин.
– А ты напиши заявление наперед, – раздался голос с дивана. Арехин не повернул головы, но заметил: встрял в разговор Куртка. – Пойдешь домой, тут тебя и ограбят. Или даже убьют. Второй раз сюда идти придется. Так что бери карандашик и пиши – я, гражданин такой-то, проживающий там-то, жалуюсь посмертно на ограбление, – видно было, что и Куртке разговор доставлял удовольствие. – И бумажку под дверь третьей комнаты.
– Бумажка у меня уже есть. Только ее не под дверь, а лично в руки товарищу Оболикшто вручить нужно. Или, если угодно, гражданину Оболикшто.
Арехин медленно вытащил из внутреннего кармана пальто узкий белый конверт, подошел к столу и протянул Оболикшто.
– Это что?
– А вы откройте, – посоветовал Арехин.
– Какие мы таинственные, – теряя теплоту голоса, протянул Оболикшто.
Толстыми пальцами он раскрыл незапечатанный конверт, достал бумагу, столь же белую. Белоснежную. И скоро, очень скоро найти такую бумагу будет столь же легко, сколь и прошлогодний снег.
– На такой бумаге хорошо барышням письма писать, – бормотал Оболикшто.
– И не только барышням, – теперь уже Арехин подпустил добродушия и даже ласковости.
Оболикшто отвечать не стал. Читал он медленно, шевеля губами. Однако пальцем по строчкам не водит, спасибо и на том.
Дойдя до конца, Оболикшто начал читать заново. Лицо его раскраснелось – то ли от алеющего солнца, то ли по иной причине.
Наконец, он оторвал взгляд от бумаги, кашлянул, прочищая горло, потом еще и еще.
– Значит, вас прислали сюда служить? – откашлявшись, выговорил он.
– Точно так.
– Следователем по особо важным делам?
– Точно так.
– Наделенным чрезвычайными полномочиями?
Третий раз точнотакать Арехин не стал. Кончились точнотаки.
– Вот, – оторвавшись от бумаги, обратился Оболикшто к дивану. – Направили к нам особо важного следователя Арехина. Лично товарищ Дзержинский и направил.
Куртка только качнул головой, а Кофта, вынырнув из Зазеркалья, широко улыбнулся:
– Смотри, тезка! Я тоже Орехин.
– Я Арехин. Александр Александрович Арехин. Первая буква – аз.
– Аз, так аз. Хорошая буква. А я – Сашка Орехин,
Арехин вежливо наклонил голову. Со знакомством, значит.
Куртка молчал, представляться не спешил. Смотрел нерадостно. Потом плюнул в ведро с золой, почти попал.
– А сами вы из каких будете, гражданин Арехин? – тщательно выговаривая слово «гражданин» и налегая на А в фамилии, наконец, сказал он.
– Догадаться не сложно, – усмехнулся Александр Александрович.
– Мне знать нужно, – со значением проговорил Куртка. – Знать, с кем под буржуйскую пулю пойду.
– Если нужно, то поработайте. Вы же в уголовном сыске.
– Языком работать всякий горазд… – сказал в никуда Куртка.
Арехин чуть склонил голову набок, рассматривая Куртку, потом неторопливо начал:
– Вы, я вижу, родились в семье священника. Но с отцом, разумеется, давно порвали. Еще до революции. Классе в пятом гимназии.
– В четвертом, – поправил Куртка.
– Хорошо, в четвертом. Отринули веру, стали эсером.
– Левым эсером, – опять поправил Куртка.
– Да, конечно. Весной восемнадцатого от эсеров ушли, к большевикам пришли. Воевали с белогвардейцами, контужены. Сейчас – один из лучших оперативников МУСа.
– Верно, – хлопнул себя по коленям Орехин. – Верно, черт побери. В самую точку, тезка Аз.
– Теперь я знаю, – насмешливо сказал Куртка. – Вы – Шерлок Холмс.
– Нет, конечно, нет. Шерлок Холмс сейчас непременно бы выложил, каким путем он узнал всю подноготную о товарище в куртке. Я же умолчу.
– Хорошо, хорошо, пусть так. Но все же, чем вы занимались прежде, гражданин? – Оболикшто окончательно решил заменить сердечное ты бездушным вы.
– Окончил Императорское правоведческое училище. Служил в санитарном отряде на Галицийском фронте. Ранен, контужен. После революции работал по заданию партии.
– Какой? – спросил Куртка.
– Где? – одновременно спросил тезка Он.
– Партии большевиков. Куда посылали, там и работал.
– Понятно, – протянул Оболикшто. – Хорошо, спрошу по-другому: опыт работы в уголовном сыске есть?
– Небольшой. Когда учился, доводилось помогать Владимиру Ивановичу.
– Какому такому Владимиру Ивановичу?
– Яценко. Следователю.
– Не знаю такого… – сказал Оболикшто. Пожалуй, поспешно сказал.
– Он по уголовным делам специалист, не по политическим.
– По уголовным, что ж, по уголовным люди бывали и неплохие. Он как, послужить новой власти не хочет?
– Владимир Иванович Яценко пропал без вести, – сухо сказал Арехин.
– Бывает, бывает. Зато ты… вы, то есть, теперь здесь. С людьми у нас сложно. Иной начитается книжечек про Ната Пинкертона и летит к нам, приключений ищет. А у нас – служба. Попробовал бы Пинкертон… – но продолжать не стал, только рукой махнул. Махнул и задел стакан, хорошо, подхватить успел.
– Мы тут немножечко… С устатку… Вы как?
– Я не устал, – отказался Арехин.
– Брезгаешь? – с дивана сказал Куртка. – К шампанскому привык?
– Я вижу, у вас тут партизанщина… – протянул Арехин.
– Изредка случается, – согласился Оболикшто. – Когда особо тяжелый день.
– Тяжелый день?
– Я ж говорю, Пинкертону такое и в кошмаре не снилось. Бандитизм небывалый. Да что говорить, завтра сами увидите.
– Завтра?
– Ну, сегодня день, можно сказать, на исходе, опять же секретарши нет. Потому всякую бюрократию отложим до завтра. Времена такие – без бюрократии нельзя. Зачислить на службу, паек, жалование. Паек наш не чекистский, но прожить можно. Потом насчет обмундирования. Его, как такового, нет, но кое-чем из самого необходимого пособим. Но, возможно, вы в одежде не нуждаетесь?
– Не нуждаюсь, – согласился Арехин. – Во всяком случае, сейчас.
– Хотя…– Оболикшто с сомнением осмотрел пальто Арехина, сшитое, правда, еще в 1917 году, но у лучшего парижского портного и из лучшей английской материи, и, что еще главнее, практически не ношенного. Кашемировый шарф и лакированные туфли с блестящими шотландскими калошами добавили сомнения. – Нам ведь по чердакам шуровать приходится, по подвалам.
– В канализацию спускаться, – добавил Куртка, – по говну ходить.
– Как-нибудь, – ответил Арехин. – У меня есть полевая форма.
– Офицерская? – ехидно спросил Куртка.
– Разумеется.
– Ничего, главное, чтобы без золотых погон, – примирительно сказал Оболикшто.
Арехин не стал говорить, что полевая форма и золотые погоны несовместны. Зачем? Просто учел: товарищ Оболикшто в отечественную на фронте не был. А что Куртка и Кофта молчат – может, из солидарности. Или просто до конца из зазеркалья не выбрались.
– А вот оружие товарищу – уже товарищу! – Арехину нужно прямо сейчас. Домой спокойнее идти будет.
– Оружие у меня тоже есть, – успокоил Арехин.
– Тогда носите его при себе.
– При себе и ношу, – но показывать не стал. Куртка опять усмехнулся. Похоже, считает, что лучше «маузера» оружия не бывает.
– Ну, ну, – только и сказал Оболикшто, не видя характерных бугров под пальто. Если и носит, то «браунинг», дамскую игрушку, мухобой.
Тишина, что на мгновение заполнила здание, оказалась зыбкой. Хлопнула дверь, частые шаги зазвучали громче и громче, и вот уже дверь распахнута с нарочитой драматичностью, открыть ее можно куда скромнее.
Солнце скрылось за домом напротив, но закатная сторона небосклона пылала вовсю, и потому прибывший немного походил на оперного Мефистофеля – адский огнь на челе и во взоре, и все к тому прилагающееся.
– Еще одна, – только и сказал вошедший. Если убрать красные лучи – обыватель как обыватель. Хорошо поношенная одежда, стоптанные ботинки, умеренная худоба.
– Где? – подобрался Оболикшто.
– В доме купца Красинкова, в квартире, что в пятом этаже.
– Когда нашли? Кто?
– Да только сейчас. Сестра пришла ее навестить, тут и увидела. Позвали меня. Я, как узнал, сразу догадался – к вам бежать нужно.
– Дворник…
– Дворника оставил около комнаты.
– Тогда – Лютов со мной, Орехин – за старшего.
– Позвольте, вы забыли обо мне, – напомнил Арехин.
– Считайте, что вам повезло, сегодня вы еще не служите у нас.
– Служу, служу, – тихо, но убедительно ответил Арехин.
– Ну, если служите… – из-за стола Оболикшто встал быстро, перепоясался кожаным ремнем, грубым, солдатским, но тоже с обязательным маузером, надел кожаную шоферскую фуражку и такую же куртку.
2
Спустились они быстро, впереди спешил неизвестный (неизвестным он был только для Арехина, но ни Оболикшто, ни Лютов не сочли нужным представить человека, то ли некогда, то ли человек маленький, то ли маленький Арехин).
Они пересекли двор с захламленным, недействующим фонтанарием – да и зачем в ноябре хладные струи? – и перевернутыми скамьями, прошли через полуприкрытые ворота и вышли в Мальков переулок. Переулок был впору иной улице, все-таки Москва, а не, к примеру, Симбирск, только загаженный так, что и в Симбирске редкость.
Теперь-то, поди, не редкость.
Зато в переулке стоял «паккард», блестящий, чистый, большой и закрытый, с новыми шинами «данлоп» и шофером в кожанке, очках-консервах, маузером на ремне, а помимо маузера – еще две бомбы самого зловещего вида, не подступишься. Настоящий революционный шофер, настоящий революционный автомобиль.
Только к МУСу ни шофер, ни «паккард» отношения никакого не имели.
– Да, хороша Маша, жаль, не наша, – вздохнул Оболикшто даже не мечтательно.
Но Арехин распахнул заднюю дверь, залез, сел и поманил остальных.
– Неужели… Неужели это ваше авто? – устроясь, а более успокоясь, спросил Оболикшто.
– Нет. Одолжил на время, – без подробностей ответил Арехин. – К дому купца Красинкова, – сказал он в переговорную трубку, нисколько не сомневаясь, что шоферу адрес известен.
Лютов присел на откидном кресле напротив, не решаясь стеснить Арехина и Оболикшто, хотя места хватало. На другом откидном примостился и неизвестный.
«паккард» тронулся аккуратно, едва заметно, но спустя несколько мгновений никакой лихач на дутиках не угнался бы за ним. Техника!
– Тут вот в чем дело, товарищ Арехин, – Оболикшто приободрился и дал понять, что его нисколько не подавляет великолепие «паккарда». – Бандитизм сейчас, конечно, большой. Большой, но в общем-то понятный. Классовая ненависть, нехватки, мало ли что. И убить могут запросто ради сапог, часов, куска хлеба даже. Квартиры грабят, случается. Иногда с озорством.
Но последнее время кто-то совсем с цепи сорвался. Не просто убьет, а непонятно. Все в квартире на месте, ничего не взято, даже то, что на виду, и что спрятано, тоже цело – золото, мануфактура, да мало ли какого добра у людей осталось. Только в убитом – или убитой, он не выбирает, – крови в теле почти не остается. И обязательно головы нет. Аккуратно так отрезана, силы убийца невероятной, и инструмент имеет острейший, вроде глотины, не иначе.
– Глотины?
– Ну да, что французских буржуев глотала, королей всяких, принцесс, графьев. Острая, саморубная. Чик – и граф без головы. Понятная для народа агитация. Только глотина большая была, с комод, и высокая, не утаишь. Здесь же маленькое орудие. Может, сабелька острейшая. Потому как опрашивали людей – никто ничего необычного не видел.
«Паккард» остановился у большого шестиэтажного дома.
– Он самый, – сказал неизвестный.
Неспешно вылезли из автомобиля. Не сколько езда понравилась, хотя и это тоже, сколько не хотелось возвращаться в обычный мир. Мир, где на пятом этаже дома купца Красинкова лежит обезглавленный труп.
Неизвестный уверенно провел их мимо заколоченного парадного к черному ходу. По тому, как смотрели жильцы, стало очевидно: неизвестный Арехину, им, жильцам, был очень известен и пользовался уважением и даже какой-то властью. Предкомдомуправ, не меньше.
Подъемная машина, разумеется, не работала. Вернее, работала, но памятником минувшим дням.
Лестница, на удивление, оказалась не загаженной, видно, убирали. Алехин в сумерках (наконец-то!) разглядел бумажку-график. Почти турнирная таблица.
Сходство заставило улыбнуться, не очень, впрочем, весело. Мало было веселья в кухонных запахах, в худых котах, опасливо глядящих из углов, в доносившейся невесть откуда визгливой брани, которую новые вселенцы-насельники считали обыкновенным, даже приятельским разговором.
Зато не стреляют.
Поднявшись, постояли – собраться с мыслями. Отдышаться, прислушаться. Было чуть спокойнее, нежели внизу, но где-то еще выше надрывно орал ребенок, его злобно баюкала мать, слышался детский топот…
– Большой дом. Тысяча душ. Прежде, конечно, меньше, много меньше, но теперь… – неизвестный обращался к Арехину: раз у Арехина автомобиль, то он – человек непростой. Может, даже не меньше товарища Оболикшто. Может, даже и больше товарища Оболикшто. Товарищ Оболикшто пешком ходит, редко-редко на казенном извозчике.
– Откуда же взялась эта тысяча душ?
– Уплотняемся, – жалко, но с потугой на бодрость, улыбнулся неизвестный, и, спохватившись, добавил: – Я – Петрушенко, Никанор Петрушенко, председатель комитета управления домового товарищества. А жиличка та, что убитая, Лизавета Смолянская, учительница.... Вернее, была учительницей. Хотя по виду и по всему буржуазного происхождения, из бывших, – тут он опять засомневался, потому что Арехин на пролетария никак не тянул, но и бывшим назвать его тоже невозможно. Какой же он бывший? Самый настоящий.
Они прошли в коридор, обычный коридор пятого этажа, захламленный весьма умеренно.
– До пятого этажа уплотнение еще толком и не добралось, – объяснил Петрушенко.
Чуть дальше, у третьей двери сидел на стуле человек, в котором любой москвич, даже не Шерлок Холмс, легко распознал бы дворника. Еще дальше, на паре табуретов, сидели вместе (не рядом, а именно вместе) женщина лет двадцати пяти и молодой человек чеховского вида. Эти точно из бывших.
– Никто, значит, не входил и никто, это самое… не выходил! – доложил дворник.
– А кто, любезнейший, мог из комнаты выйти? – поинтересовался Арехин.
Дворник смешался, закашлялся.
– Никто, понятно, раз Елизавета Викторовна мертвая, – наконец, ответил он.
– Ну, никто, значит, никто, – примирительно ответил Арехин и, не дожидаясь советов, указаний и прочих распоряжений товарища Оболикшто, прикоснулся к двери.
– Она была открыта? – спросил он дворника.
Ответила женщина с табуретки. Вопреки ожиданиям, она не плакала, не рыдала, голос звучал спокойно, даже излишне сухо:
– Дверь была плотно прикрыта, однако на ключ или засов не заперта. Я чуть посильнее налегла – и зашла.
– Зашли, и… —
– И увидела Лизавету. Она…Она лежала рядом с креслом у окна. Я разу вышла и позвала людей.
– Закричали?
– Просто громко позвала.
– И?
– Выглянули люди. Сбегали за дворником.
– В комнату вашей сестры никто поле вас не заходил?
Она на мгновение задумалась, потом сказала уверенно:
– Заходил. Вот этот человек – она указала на Петрушенко.
– Ну, да, да, конечно,– пробормотал предкомдомуправ. – Как же иначе? Убедиться и прочее…
– А еще кто-нибудь?
– Больше никого, – твердо ответила женщина.
Лютов-Куртка, не вмешиваясь в разговор, попросту хотел оттолкнуть Арехина, да и войти, но Арехин не отстранился, и потому толчок Лютова пропал зря.
– Не торопитесь, – только и сказал Арехин, но сказал так, что предкомдомуправ уверился: в отделении МУСа грядут перемены.
– К вам, быть может, будут вопросы. Пожалуйста, подождите нас здесь, – и Арехин открыл дверь. Постоял на пороге, никого не пропуская, потом шагнул внутрь. Лютов за порог не переступал (вообще-то от рождения он был Лютиковым, это Арехин знал наверное), Оболикшто вообще не торопился, Пусть новый сотрудник покажется во всей красе…
Наконец, Арехин вернулся к порогу.
– Доктора вызывали? – обратился он к Петрушенко.
– Нет. Мы подумали, зачем доктор, раз головы нет. Да у нас и доктора-то никакого в доме нет. Жили раньше, но…
– А поблизости? В соседних домах?
– В соседних уцелели. Доктор Бурмачев, например.
– Значит, зовите доктора Бурмачева, – он присел на корточки, разглядывая замок.
– Только он того… по женским болезням…
– За неимением гербовой… К тому же у нас как раз женщина. Собачек сыскных, конечно, нет? – обратился он к Оболикшто.
Тот лишь криво усмехнулся.
– А экспертов? Дактилоскопистов, фотографов, баллистиков?
Усмешка стала еще кривее.
– Жаль. А ведь если поискать, то не в соседнем доме, так на соседней улице кого-нибудь найти можно было б…
– Это вряд ли. Если кто из той сволочи уцелел в семнадцатом, давно уже на юге, в Крыму, – сердито сказал Лютов.
– И это может быть. Зато этой сволочи развелось препорядочно.
– Какую такую сволочь вы имеете в виду, гражданин Арехин?
– Например ту, которая убивает несчастных женщин. А вы, гражданин Лютов?
Тот пробурчал что-то невразумительно-матерное.
– Вы, любезнейший, посторонних людей видели? – обратился Арехин к дворнику.
– Не могу знать, – угрюмо ответил тот. – Прежде я каждого жильца знал в лицо, да что в лицо, всю подноготную знал. И знакомых знал. А теперь налезло народишку… – он махнул рукой. – Из старых знакомых к барышне заходили сестра вот ее, Надежда Викторовна, да ейный провожатый.
– Дмитрий Пеев, – привстал с табуретки молодой человек.
– Потом этот… студент… – дворник почесал затылок, то ли вспоминая имя студента, то ли по привычке маленького человека выглядеть глупым.
– Матвей Доронин, – подсказала женщина.
– Точно, точно, он, – слегка ожил дворник, – ну, и крестный ее.
– Да, крестный ее любит… любил, – поправилась женщина.
– Да. А незнакомые… Ко многим ходят. Барахольщики – купить, продать, обменять. Или кто с оказией письмо передать, посылочку… Ходят постоянно, не углядишь. Хорошо, если не навалят на лестнице…
– И к Елизавете Викторовне ходили?
– Ходили, ходили, – встряла в разговор жиличка из комнаты напротив. – Из деревни приезжали, пшена привозили. Она мне по-соседски стакан отсыпала.
– Кто приезжал?
– Да старик. Ничего, бодрый, опрятный…
– Это крестный наш, Лука Егорович Смоляков, – сказала Надежда Викторовна.
– Может и так, может, и так, что видела, то и сказала, мне от власти скрывать нечего, – и жиличка скрылась за дверью. Нечего, кроме себя, значит.
– Теперь посмотреть можно? – нарочито смиренно спросил Оболикшто.
– Можно, – отчего-то вздохнул Арехин.
Оболикшто, и, в затылок ему Лютов прошли в комнату.
Пахло особо, раздражающе. Пахло кровью.
На полу между круглым ореховым столом и узкой кроватью лежало тело. Тело без головы. Одетое в глухое темно-коричневое платье, чулки, башмаки, все в пристойном порядке, руки скрещены на груди.
В общем, будь голова на месте, место выглядело бы куда спокойнее.
Но головы не было.
– Приглядитесь: инструмент убийцы невероятно остер и прочен, а сам убийца – силен.
Оболикшто сел на корточки. Срезано – одним махом. Глотина.
– Да, похоже на работу гильотины, но гильотина – аппарат, как вы заметили, достаточно громоздкий и тяжелый.
– Еще и другое непонятно, – сказал Оболикшто. – В человеке крови много. А тут натекло – с полстаканчика. Остальная-то где?
– Я и сам гадаю. Возможно, ее с собою унес убийца.
– Унес?
– Ну, да. Отделил голову над тазом, потом из таза слил ее в ведро, в ведро же и голову положил, прикрыл крышкою, да и понес. Мол, обычное поганое ведро с нечистотами. Никто и приглядываться не станет.
Он зашел на кухоньку. Таз там был, медный, большой.
– А вода в кране?
Странно, но и вода в кране была тоже.
– Следовательно, из таза кровь он мог смыть.
Помойное ведро стояло на месте.
Арехин выглянул в коридор.
– Надежда Викторовна, вы, часом, не знаете, сколько ведер было у вашей сестры?
– Что? – не поняла вопрос женщина.
Арехин повторил.
– Она, как, впрочем, и я, хозяйством особенно не занималась. До революции не было необходимости, а после – нечем, собственно, и заниматься. Ведер у нее было два. Одно черное, другое – эмалированное, с цветочками. Она в него крупу, что крестный привез, высыпала. Высыпала, крышкой накрыла, да еще и чугунный бюстик Ломоносова сверху поставила – чтобы мыши или крысы не добрались. Он тяжелый, бюстик, на полпуда.
Бюстик Арехин нашел в углу. Крупу в мешочке – на нижней полке книжного шкафа. А эмалированное ведро в цветочках вместе с крышкой исчезло.
– Да уж… Вы, Александр Александрович, будто присутствовали при убийстве.
– Что присутствовали, они же и убили-с, – вставил Лютов.
– Вы, кажется, что-то сказали? – повернулся к нему Арехин.
– Пошутил. Я, знаете, шучу, часто и в неподходящее время. А в подходящее – не шучу. Это от нервов.
– Бывает, бывает,– оглядывая комнату в последний раз, пробормотал Арехин. Ключ в замке, беспорядка, можно сказать, никакого, кроме обезглавленного трупа.
– Да, еще… – он опять выглянул в коридор. – У вашей сестры были дорогие вещи? Золото, драгоценности?
– Не было ничего. Мы с сестрой еще в шестнадцатом году решили, что будем жить самостоятельно, только своим трудом. Если откровенно, и не откуда было нам ждать сундуков золото. Отец обходился жалованием, служил честно, состояния не нажил. Матушка… Ее мать, наша бабушка, баронесса фон Корф, действительно, богата. Ей сейчас девяносто два года, мы – ее единственные родственники, но бабушка весной четырнадцатого уехала в Стокгольм, а прежде всё до последнего лужка продала, обратила деньги в золото и увезла туда же, в Швецию.
– Дальновидно… – он вновь вернулся в комнату, тихо спросил у Оболикшто:
– Полагаю, уголовный сыск моргом для хранения тел убиенных не располагает?
– Правильно полагаете.
– А куда же помещаются тела?
– На кладбище, куда ж ещё. Увозят, да и в яму.
– А… как их увозят? Я говорил, что довольно долго отсутствовал в Москве и новых порядков не знаю.
– Обыкновенно. Уборочный отряд. Сделаем заявку, завтра, самое большое – послезавтра и увезут. Впрочем, тут есть сестра. Может, она возьмется похоронить?
Арехин промолчал. Стал в сторонку, наблюдая, что, собственно, будут делать Оболикшто и Лютов.
А ничего. Позвали Петрушенко, дали ему бумажку с лиловой печатью, на которой химическим карандашом что-то написали, вот и все.
– Ордер для уборочного отряда, – пояснил Оболикшто.
Выходя, он же сказал сидевшей на табуретке Надежде Викторовне:
– Если хотите хоронить сестру, потрудитесь до завтрашнего дня убрать тело. Одежду можете брать только в присутствии членов домового товарищества, ну, книги ещё возьмите. Остальное остается в распоряжении домкома. Да, крупу… крупу тоже можете взять. Комната по вывозе тела передается домкому. Или нет, погодите…
Оболикшто отвел в сторонку Арехина:
– Не знаю, как у вас с жильем, а комната, право, недурна. Можно в два счета оформить.
Арехин на мгновение задумался.
– Пожалуй, это отличная идея.
– Вплоть до особого распоряжения комната будет числиться за московским сыском. Ты, – обратился он к Петрушенко, – смотри, чтобы – ни-ни!
На выходе Арехин подошел к сестре убитой:
– Особенно можете не торопиться. У покойной были знакомые, друзья?
– Прежде были, – с ударением на «были» ответила женщина
– Вдруг кто и остался. Тот же студент, еще кто…
– Они-то здесь причем?
– Я не говорю, что причем. Но похороны. Или вы доверите это дело…
– Ох, я поняла. Да, есть у неё – и у меня – хорошие знакомые, даже друзья. Извините, не все умерли.
– Зачем же так, Надежда Викторовна.
– Я… Я немного не в себе…
– Вот, возьмите, – Арехин незаметно вложил ей в руку несколько монет. – Берите, берите, это принадлежало вашей сестре. На похороны. Иначе пропадут, – и, негромко, но так, чтобы не услышать было нельзя: – Вот что, гражданин Петрушенко. Похоронами и всем остальным будет распоряжаться вот эта гражданка. Помогать ей всеми мерами. Гроб найти, другое-третье. Будет оплачено.
– Да я, мы… и без денег…
– Будет оплачено, – повторил Арехин. – В комнате гражданка может находиться, сколь ей угодно. Может устроить похороны, поминки, может жить, вплоть, как сказал товарищ Оболикшто, до особого распоряжения. Ясно?
– Ясно.
На лестнице Оболикшто подмигнул: – Не только квартиру, но и хозяйку нашел. А она ничего, если приглядеться.
– Надежда Викторовна – возможная зацепка, – равнодушно ответил Арехин.
На «паккарде» они вернулись в здание МУСа.
– Я хотел бы посмотреть, что есть по другим убийствам.
– Как это? – не понял Оболикшто.
– Вы сказали, что данное убийство – не первое злодеяние. Хочу ознакомиться с документами по прошедшим случаям.
– Документами… У секретаря они, может, и есть… Хотя мы с писаниной боремся.
– Хорошо. Кто работал с теми случаями?
– Митька Кошевой, но его на фронт взяли. Сашка Орехин…
Услышав свое имя, тезка Он приоткрыл глаза и что-то промычал.
Зазеркалье запросто не отпускает.
– Товарищ Лютов тож.
– Отлично. Значит, так: завтра, к десяти ноль-ноль я бы хотел поговорить с вами, товарищ Лютов, с тезкой Он, ну, и с документами, какие сыщутся, поработать.
– А сейчас?
– А сейчас поброжу вокруг дома, порасспрашиваю, может, кто видел ведро с цветочками.
– В таком виде?
– Вы правы. Я переоденусь, – и Арехин покинул кабинет.
