Василий Авенариус
Юношеские годы Пушкина
…вновь помолоделый,
Радостно вздымая перья груди белой,
Голову на шее, гордо распрямленной,
К небесам подъемля, весь воспламененный,
Лебедь благородный дней Екатерины
Пел, прощаясь с жизнью, гимн свой лебединый.
А когда допел он, – на небо взглянувши
И крылами сильно дряхлыми взмахнувши —
К небу, как во время оное бывало,
Он с земли рванулся… и его не стало
В высоте… и навзничь с высоты упал он;
И прекрасен мертвый на хребте лежал он,
Широко раскинув крылья, как летящий,
В небеса вперяя взор уж негорящий.
Подобно Жуковскому, несомненно, конечно, и поэт-дядя, Василий Львович, способствовал развитию таланта молодого Пушкина, хотя не столько своими собственными, довольно слабыми стихами, сколько своим поощрительным примером. Небезынтересно, что Василий Львович, долго сомневавшийся в даровании племянника, впоследствии громче всех прославлял его по всей Москве и сам попытался подражать ему в поэме своей «Капитан Хабров», которую, однако, так и не дописал. Много лет страдая подагрой, он целые дни проводил лежа на диване и в 1830 году с книгой в руках и со словами: «Как скучны статьи Катенина!» – испустил последний вздох.
Свою мать, Надежду Осиповну, Пушкину пришлось схоронить за несколько месяцев только до своей собственной смерти. Во время ее последней болезни сын нежно ухаживал за нею, и тут-то она стала отвечать ему, чуть ли не впервые, такой же беззаветною материнскою лаской.
Сергей Львович не был в Петербурге во время внезапной кончины сына и (как мы увидим ниже) долго был безутешен. Он дожил до 1848 года и под конец жизни впал в детство.
Младший сын его, Лев Сергеевич, служил некоторое время офицером на Кавказе, вел вообще рассеянную жизнь и пережил отца только пятью годами.
Сестра поэта, Ольга Сергеевна, вышла замуж за лицеиста Павлищева. В последние годы ее занимали исключительно тайны загробной жизни. В молодости она хотя и пописывала недурные стихи, а впоследствии написала свои воспоминания (на французском языке), но в порыве спиритического экстаза, к сожалению, сожгла все свои рукописи. Ослепнув и разбитая параличом, она скончалась в 1868 году в кругу своей семьи в Петербурге.
Верная няня Пушкина, Арина Родионовна, разделявшая с ним целые годы сельского одиночества в Михайловском, перебралась вместе с ним в 1826 году в Петербург, где и похоронена в 1828 году.
Теперь нам остается сказать еще только о главном действующем лице нашего правдивого повествования – самом Пушкине. Но это – такая неисчерпаемая тема, что мы волей-неволей ограничимся только самым существенным, прямо относящимся к нашему рассказу.
По мере своего умственного роста Пушкин все живее ощущал недостаток своей научной подготовки для серьезного литературного дела и в 1821 году еще признавался в этом Чаадаеву.
В уединении мой своенравный гений
Познал и тихий труд и жажду размышлений.
Владею днем моим; с порядком дружен ум;
Учусь удерживать вниманье долгих дум;
Ищу вознаградить в объятиях свободы
Мятежной младости утраченные годы
И в просвещении стать с веком наравне.
На юге России он стал учиться английскому языку, чтобы читать Байрона в оригинале, начал составлять себе избранную библиотеку, с переездом же в 1824 году в село Михайловское он выписал себе из Петербурга кипы научных книг, стал изучать Шекспира, Тацита, Карамзина и древние летописи русские; делал из них пространные выписки, а на полях писал свои собственные критические заметки, которые впоследствии изумляли знатоков глубокомыслием и деловитостью. Недаром император Николай Павлович после продолжительной беседы с Пушкиным отозвался, что говорил с умнейшим человеком в России!
По возвращении в Петербург Пушкин с удвоенной энергией принялся за грандиозный труд – изучение всех материалов к истории Петра Великого и его преемников. Плодом этих изучений явился, между прочим, несравненный роман «Капитанская дочка».
Особенное усердие и поэтическое вдохновение сходили на поэта осенью. Тогда он нарочно удалялся от света в сельское уединение, где литературная производительность его в это время года была изумительна. Так, в письме своем к Плетневу из Москвы от 9 декабря 1830 года он сообщает:
«Скажу тебе (за тайну), что я в Болдине писал, как давно не писал. Вот что я привез сюда: две последние главы „Онегина“, совсем готовые для печати; повесть, писанную октавами („Домик в Коломне“); несколько драматических сцен или маленьких трагедий, именно: „Скупой рыцарь“, „Моцарт и Сальери“, „Пир во время чумы“ и „Дон Жуан“. Сверх того, написал около 30-ти мелких стихотворений. Хорошо? Еще не все (весьма секретное, для тебя единого!): написал я прозою 5 повестей („Повести Белкина“)».
И такая-то масса капитальных произведений была создана в какие-нибудь три месяца! Большую поэму свою «Полтава» он написал тоже осенью (1828 г.), в две недели времени. Точно давно предчувствуя, что нить жизни его разом оборвется, он торопился сделать все, что было в его силах. Он сознавал, что он – «избранник небес», которому свыше предопределено быть «пророком» своего народа:
Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей.
Поговорка, что никто не бывает пророком в своем отечестве, неприменима к Пушкину. Он уже в молодые годы пользовался такою популярностью, что, куда бы он ни показался, везде сбегались глазеть на него, как на диковинного зверя. В одном из писем своих к Дельвигу из Тверской губернии, где он гостил в 1828 году у близких знакомых, он рассказывал о таком забавном случае:
«Соседи ездят смотреть на меня, как на собаку Минуто[65]. Петр Маркович[66] здесь повеселел и уморительно мил. На днях было сборище у одного соседа; я должен был туда приехать. Дети его родственницы, балованные ребятишки, хотели непременно туда же ехать. Мать принесла им изюму, черносливу и думала тихонько от них убраться. Но Петр Маркович их взбудоражил, он к ним прибежал:
– Дети! дети! Мать вас обманывает! Не ешьте черносливу, поезжайте с нею: там будет Пушкин; он весь сахарный, а зад его яблочный; его разрежут – и всем вам будет по кусочку.
Дети разревелись:
– Не хотим черносливу! Хотим Пушкина!
Нечего делать – их повезли, и они сбежались ко мне, облизываясь; но, увидев, что я не сахарный, а кожаный, совсем опешили».
Из множества подобных анекдотов приведем еще только один, где разочарование было на стороне Пушкина. Во время одного из своих странствий по России поэт наш в ожидании, пока на почтовой станции перепрягали лошадей, вошел в общую комнату и потребовал себе обед. Едва он сел за стол, как перед ним очутилась незнакомая барышня, очень миловидная и приличная на вид, и, рассыпаясь в похвалах его таланту, преподнесла ему вышитый кошелек. Польщенный поэт искренне поблагодарил ее, после обеда же сел опять в коляску и покатил далее. Но не отъехал он еще за черту деревни, как его нагнал верховой и остановил экипаж.
– В чем дело? – спросил Пушкин.
– Да ваша милость изволили забыть отдать 10 рублей за кошелек, что купили у барышни, – был ответ.
Пушкин расхохотался и отдал деньги. После он часто рассказывал об этом случае охлаждения его авторского самолюбия.
Как мы уже упомянули, предчувствие близкой смерти явственно тяготило Пушкина на последней лицейской годовщине 1836 года. Еще в апреле того же года, сам отвезя тело умершей матери своей в Псковскую губернию, в Святогорский монастырь, он купил там место и для себя, рядом с ее могилой, и был все время крайне расстроен. Тем же предчувствием смерти веет от его стихотворения, написанного в июне 1834 года:
Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит,
Летят за днями дни, и каждый час уносит
Частичку бытия; а мы с тобой вдвоем
Предполагаем жить… И глядь – как раз умрем.
На свете счастья нет, но есть покой и воля.
Давно завидная мечтается мне доля —
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальную трудов и чистых нег.
С вечера 27 января 1837 года по Петербургу сперва смутно, а затем все настоятельнее начал распространяться невероятный, ужасный слух: что Пушкин, великий Пушкин, которого все знали в полном цвете сил, от которого ожидали для родной литературы еще так много, смертельно ранен, что ему остается жить только несколько дней, может быть – несколько часов! Со всех концов столицы и знакомые и незнакомые наперерыв присылали справляться о положении больного. От императора Николая Павловича прискакал еще в полночь к ходившему за умирающим лейб-медику Арендту фельдъегерь с собственноручной запиской, которую Арендт должен был прочесть поэту:
«Если Бог не приведет нам свидеться в здешнем свете, – писал государь, – посылаю тебе мое прощение и последний совет умереть христианином. О жене и детях не беспокойся: я беру их на свои руки».
– Я не лягу, буду ждать, – приказал государь словесно передать Арендту.
«Какой трогательный конец земной связи между царем и тем, кого он когда-то отечески присвоил и кого до последней минуты не покинул! – писал потом Жуковский к отцу Пушкина. – Как много прекрасного, человеческого в этом порыве, в этой поспешности захватить душу Пушкина на отлете, очистить ее для будущей жизни и ободрить последним земным утешением. „Я не лягу, я буду ждать“».
За несколько часов до кончины Пушкина государь вызвал к себе во дворец Жуковского, чтобы выслушать от него подробности о ходе болезни, и повторил ему то же, что сказал ранее в записке: чтобы Пушкин не беспокоился о судьбе жены и детей.
– Они мои! – заключил он.
– Вот я как утешен! – сказал Пушкин, судорожно поднимая к небу руки, когда выслушал от Жуковского обещание государя. – Скажи государю, что я желаю ему долгого, долгого царствования… что желаю ему счастья в его сыне… что я желаю ему счастья в его России…
И как истинно по-царски Николай Павлович сдержал свое слово! Не только с имения Пушкина был снят весь казенный долг, но вдове его была назначена пожизненная пенсия в 5 000 рублей, детям в 6 000 рублей, и, кроме того, на издание сочинений поэта было пожаловано 50 000 рублей.
В последние минуты мысли умирающего возвратились еще раз к его светлой юности, к Царскому Селу.
– Как жаль, что нет теперь здесь ни Пущина, ни Малиновского! – сказал он со вздохом единственному из бывших при нем лицейских товарищей, Данзасу.
Пуля осталась невынутою; каждая минута неизбежно приближала его к концу.
– Смерть идет… – вдруг промолвил он и затем отрывисто прибавил: – Карамзину!
Было тотчас послано за Екатериной Андреевной Карамзиной, которая, сохраняя к поэту со времен Царского Села теплое материнское чувство, не замедлила прибыть.
– Перекрестите меня! – попросил он ее и поцеловал благословляющую его руку.
Перед наступлением предсмертной агонии он еще раз приласкал жену и затем впал в забытье.
«Друзья, ближние молча окружили изголовье отходящего (рассказывает писатель Даль); я, по просьбе его, взял его под мышки и приподнял повыше. Он вдруг будто проснулся, быстро раскрыл глаза, лицо его прояснилось, и он сказал:
– Кончена жизнь!
Я недослышал и спросил тихо:
– Что кончено?
– Жизнь кончена… – отвечал он внятно и положительно. – Тяжело дышать, давит… – были последние слова его.
Всеместное спокойствие разлилось по всему телу; отрывистое, частое дыхание изменилось в более и более медленное, тихое, протяжное; еще один слабый, едва заметный вздох – и пропасть необъятная, неизмеримая разделила живых от мертвого. Он скончался так тихо, что предстоящие не заметили смерти его…»
Когда узнали в городе, что поэта не стало, квартира его сделалась местом паломничества, к которому в продолжение двух дней отовсюду стекались люди всех званий и состояний, чтобы в последний раз поклониться дорогому праху, взять на память от него хоть лоскуток сюртука, клок волос. Наиболее горячие почитательницы поэта предусмотрительно запаслись даже ножницами; и к концу второго дня длинный сюртук усопшего обратился как бы в куртку, а волосы на голове и бакенбарды оказались остриженными крайне неровно. Чтобы при входе и выходе посетителей наблюдать хотя известную очередь, пришлось поставить полицию; во избежание же чрезмерного скопления публики на похоронах отпевание, назначенное было в Исаакиевском соборе под утро, в 3-м часу ночи, было внезапно отменено, и тогда же тело было перенесено в Конюшенную церковь. Но это ни к чему не повело. Ко времени отпевания вся площадь перед церковью, весь Невский проспект вплоть до Аничкова моста были запружены народом, а в самой церкви, куда впускали не иначе как по билетам, была страшная давка.
Когда после отпевания гроб подняли, вынесли из церкви, поставили на катафалк, когда сквозь море голов шаг за шагом двинулась погребальная колесница с бесчисленной вереницей карет, – вдруг все разом запнулось: несколько человек наклонилось над высоким мужчиной, который в истерических рыданиях упал посреди дороги. То был один из друзей покойного, такой же поэт – князь Вяземский.
Вечером того же дня саксонский посланник Люцероде, у которого назначен был бал, объявил съехавшимся гостям:
– Нынче были похороны Пушкина: у меня не будут танцевать.
Отвезти тело усопшего на место последнего успокоения – в Святогорский монастырь – взялся верный покровитель его с детства, Александр Иванович Тургенев, которому, таким образом, выпало на долю устроить и первую, и последнюю участь поэта.
Взрыв негодования, озлобления против убийцы народного гения был, понятно, всеобщий. Но ни у кого не поднялась на него рука, когда стала известной предсмертная воля Пушкина, настоятельно выраженная им Данзасу:
– Требую, чтоб ты не мстил за мою смерть: прощаю ему и хочу умереть христианином.
Какое впечатление произвела смерть поэта на отца его и брата, видно из письма Сергея Львовича по поводу присланного ему князем Вяземским портрета сына в гробу, на который старик отец не мог решиться взглянуть.
«У меня недостает на это духу (писал он) и, вероятно, долго недостанет. И это не потому, чтобы я боялся возобновить мою скорбь: ужасная потеря, мною понесенная, дает мне знать себя теперь еще сильнее (если только это возможно), нежели в то время, когда я получил о ней страшное известие. Время не ослабляет, а только усиливает мою горесть: с каждым днем моя тоска становится резче и мое уединение чувствительнее. Насильственная кончина такого сына, каков мой, не принадлежит к числу обыкновенных несчастий. Для меня она была вне всякого вероятия… Я получил письмо от Льва (младшего сына): он в отчаянье, и я за него трушу».
Едва ли менее был потрясен роковою вестью Пущин, находившийся в то время за тысячи верст от Петербурга.
«Слушая этот горький рассказ (пишет он в своих воспоминаниях), я сначала решительно как будто не понимал слов рассказчика: так далеко была от меня мысль, что Пушкин должен умереть в цвете лет, среди живых на него надежд. Это был для меня громовой удар из безоблачного неба: ошеломило меня, а вся скорбь не вдруг сказалась на сердце. Во всех кружках только и речи было, что о смерти Пушкина, об общей нашей потере; но в итоге выходило одно: что его не стало и что не воротить его! Провидение так решило; нам остается смиренно благоговеть пред его определением…»
Романист Бестужев, писавший под именем Марлинского, узнал о смерти Пушкина, живя на Кавказе, и целую ночь напролет после этого известия не мог заснуть, а на рассвете собрался в отдаленный монастырь Св. Давида, построенный на крутой горе.
«Придя туда (рассказывает он в письме к брату), я призвал священника и попросил отслужить панихиду над могилой Грибоедова, над могилой поэта, попранною святотатственными ногами, без камня, без надписи! Я плакал тогда, как плачу теперь, – плакал горячими слезами, плакал над другом и товарищем по жизни, оплакивал самого себя! А когда священник запел: „за убиенных боляр Александра и Александра“, я чуть не задохся от рыданий: этот возглас показался мне не только поминовением, но и предсказанием»[67].
Подобно Бестужеву-Марлинскому, не было почти писателя в России, который так или иначе не почтил бы память гениального собрата. Жуковский, Тютчев, Губер, Полежаев и даже сатирик Воейков излили скорбь свою в прочувствованных стихах; а молодой Лермонтов, до тех пор никому еще не известный поэт, своим пламенным стихотворением на смерть Пушкина разом упрочил себе литературное имя. Подолинский в Одессе посвятил памяти Пушкина одну из лучших своих крымских элегий, а Кольцов – свое прекрасное стихотворение «Лес», в котором иносказательно говорит о самом погибшем поэте:
Где ж девалася
Речь высокая,
Сила гордая,
Доблесть царская?
С богатырских плеч
Сняли голову —
Не большой горой,
А соломинкой.
Давнишний приятель Пушкина – польский поэт Мицкевич в Париже отозвался некрологом во французском журнале «Le Globe»; наконец, даже персидский стихотворец Мирза Фахт Али (Ахундов) оплакал кончину мирового поэта в небольшой поэме на родном своем языке.
Теперь, когда со дня горестного события протекло более полустолетия, внезапность впечатления, естественно, исподволь сгладилась. Тем не менее, во всех случаях, когда приходится чествовать память нашего великого поэта, чествования эти принимают всенародный торжественный характер. Так было при открытии в 1880 году памятника ему в Москве; так было в 50-летнюю годовщину смерти его, 29 января 1887 года, и в 100-летнюю годовщину дня его рождения, 26 мая 1899 года. Потомство, очевидно, оценило в нем и поэта, и учителя: дав нам неисчерпаемый клад умственных наслаждений, он вместе с тем первый научил нас писать неприкрашенную правду о русской жизни русским языком.
Заветное желание, выраженное им в известной элегии: «Брожу ли я вдоль улиц шумных…», исполнилось: тело его покоится «близ милого предела», в соседстве села Михайловского, на кладбище Святогорского монастыря, рядом с его матерью и родителями ее Ганнибалами; а вокруг него «сияет вечною красою равнодушная природа»: белая пирамида его могильного памятника, окруженная зеленью, высоко возвышается над нивами и лугами, расстилающимися по ту сторону монастырской ограды. Далее же, к Михайловскому, виднеется та самая роща, которую некогда так радушно приветствовал наш поэт:
…Здравствуй, племя
Младое, незнакомое! Не я
Увижу твой могучий поздний возраст,
Когда перерастешь моих знакомцев,
И старую главу их заслонишь
От глаз прохожего…
Молодое незнакомое племя – это мы, его поздние потомки. Но о том, чтобы кому-нибудь из нас перерасти его, не может быть и речи; дай Бог нам хоть настолько дорасти до него, чтобы вполне уразуметь его, проникнуться его чистой поэзией, просветленной умом и правдой:
Да здравствуют музы, да здравствует Разум!
Ты, солнце святое, гори!
Как эта лампада бледнеет
Пред ясным восходом зари,
Так ложная мудрость мерцает и тлеет
Пред солнцем бессмертным ума.
Да здравствует солнце, да скроется тьма!
Примечания
Впервые – в журнале «Родник». 1887. № 1-10; отд. издание – СПб., 1888.
Нельзя ли позвать ко мне пансионера Льва Пушкина? – Младший брат А. С. Пушкина Лев Сергеевич (1805–1852) был принят в Благородный пансион при Царскосельском лицее, основанный в 1813 г. лицейским профессором Федором Матвеевичем Гауеншильдом (?-1830). Пушкин относился к младшему брату покровительственно, как это было принято в лицейской среде, в то время как Левушка навсегда сохранил восторженное любование и братом, и его поэзией.
…Суворочка ему в этом отношении ничуть не уступит… – Суворочкой звали в лицее Владимира Дмитриевича Вольховского (Вальховского; 1798–1841), окончившего лицей с первой золотой медалью. Он был выпущен прапорщиком в гвардию. С 1831 г. генерал-майор, обер-квартирмейстер, начальник штаба Отдельного кавказского корпуса. Был членом декабристских обществ «Союз спасения» и «Союз благоденствия». Пушкин переписывался с ним, посылал ему свои сочинения, в частности в 1835 г. – «Историю Пугачевского бунта».
…по толстейшему тому словаря Гейма. – Иван Андреевич Гейм (1758–1821), автор «Словаря немецко-русско-французского» и др.
…граф Растрелли обессмертил себя… постройкой… – русский архитектор Варфоломей Варфоломеевич Растрелли (1700–1771), работавший в стиле барокко. Построил в Царском Селе Екатерининский дворец (1752–1757), в Петергофе – Большой дворец и в Петербурге – Смольный монастырь. Сын скульптора Бартоломео Карло Растрелли (1675–1744), итальянца, работавшего в России.
…у вас здесь сильно «зажурналилось»… – В этой фразе Державина отразилось бурное увлечение лицеистов сочинительством, которое нашло выход в создании многочисленных рукописных журналов, сборников, антологий (сохранившиеся тексты были опубликованы в книге Я. К. Грота «Пушкинский лицей». СПб., 1911). Назовем основные из них: «Императорского Царскосельского лицея вестник» (№ 1, 3 декабря 1811), «Для удовольствия и пользы» (12 номеров, 1812–1813), «Неопытное перо» (1812), «Юные пловцы» (1813), «Лицейский мудрец» (1813, 1815), «Мудрец-поэт» (1813, 1814), «Лицейская антология» (1816), «Дух лицейских трубадуров» (1817).
Данзас – типографщик… – Константин Карлович Данзас (1801–1870) – лицеист первого выпуска, издававший рукописный журнал «Лицейский мудрец»; кадровый военный, вышедший в отставку в 1856 г. в чине генерал-майора. Был секундантом Пушкина на его последней дуэли, за что был предан суду и отправлен в действующую армию на Кавказ. Умирающий поэт беспокоился о судьбе друга, отдал ему на память свое кольцо с бирюзой.
Горгона какая-нибудь? – В греческой мифологии Горгоны – чудовищные порождения морских божеств, три сестры: Сфено, Эвриала и Медуза. Головы их были покрыты вместо волос змеями, тела в чешуе, во рту клыки; все живое они своим взором превращали в камень.
…княгиня Кантакузен… – Елена Михайловна Горчакова, в замужестве Кантакузен (1794–1854), сестра лицеиста А. М. Горчакова. По утверждению И. И. Пущина, ей адресуется стихотворение Пушкина «Красавице, которая нюхала табак» (дата написания мадригала совпадает с датой ее посещения лицея – 12 апреля 1814 г.).
…Комовский Сергей Дмитриевич (1798–1880) – лицеист первого выпуска, ставший чиновником департамента народного просвещения.
…присланного к графу Милорадовичу… – Михаил Андреевич Милорадович (1771–1825) – генерал от инфантерии. В Отечественную войну ему было доверено возглавить авангард русских войск, преследовавший отступающих французов. Петербургский генерал-губернатор; 14 декабря 1825 г. был смертельно ранен на Сенатской площади П. Г. Каховским. Милорадович имел репутацию «великодушного рыцаря».
Матюшкин Федор Федорович (1799–1872) – лицеист первого выпуска, ставший адмиралом и сенатором.
Предатели друзья… – Поздняя редакция строки – изменники друзья.
«Вестник Европы», издававшийся… Измайловым Александром Ефимовичем (1779–1831). Поэт-сатирик, прозаик, критик Измайлов издавал также журнал «Благонамеренный», печатался в пушкинской «Литературной газете».
Александр Иванович Галин (1783–1848) – любимец лицеистов, преподававший им русскую словесность и латынь. Впоследствии – профессор Петербургского университета, обвиненный в 1821 г. в числе других за то, что их лекции являют собой «обдуманную систему неверия и правил зловредных и разрушительных».
…именины-то их… приходятся на преподобного Антония Римлянина… – Антоний Римлянин (1067–1147) – основатель Новгородского монастыря (1106). Родом из Рима, сын богатых православных греков. День его памяти Церковь отмечает 3(16) августа.
…за три дня до большого Спаса… – т. е. до первого (из трех) Спаса (медового) – праздника, отмечаемого Церковью 1(14) августа. По преданию, именно в этот день в 988 г. крестился князь Владимир. Вторым, или яблочным, Спасом именуют праздник Преображения, отмечаемый 6(19) августа, а третьим, или Спасом на полотне, – праздник «перенесения из Едессы в Константинополь нерукотворного образа Господа Иисуса Христа».
Вы помните, как наш Агамемнон… – В эпиграфе цитируются строки из стихотворения Пушкина «Была пора: наш праздник молодой…», написанного к 25-летию основания лицея. Наш Агамемнон – Александр I, названный так по имени могущественного греческого царя, который возглавил войска греческих государств в Троянской войне.
Это Нелединский… – Юрий Александрович Нелединский-Мелецкий (1752–1828) – поэт, сочинявший сентиментальные подражания народным песням.
Музыка – Бортнянского, Кавоса, Антонолини… – Дмитрий Степанович Бортнянский (1751–1825) – композитор, мастер хорового письма а капелла, создатель русского хорового концерта нового типа Катерино Кавос (1775–1840) – композитор, дирижер; по национальности итальянец; с 1799 г. работал в Петербурге. Фердинанд Антонолини (ум. в 1824) – придворный капельмейстер; вместе с отцом сочинял оперы, ставившиеся в Петербурге: «Карачун, или Старинные диковинки», «Ломоносов, или Рекрут-стихотворец». Вместе с Кавосом Антонолини написал оперы «Жар-птица» и «Семела, или Мщение Юноны».
…со слов Мерзлякова… – Алексей Федорович Мерзляков (1778–1830) – поэт, критик, переводчик, теоретик литературы; профессор Московского университета; автор знаменитого цикла «народных» песен: «Среди долины ровные…», «Не липочка кудрявая…», «Чернобровый, черноглазый…» и др.
Аблесимова «Мельник» – Александр Онисимович Аблесимов (1742–1783) – поэт, автор либретто популярной комической оперы «Мельник – колдун, обманщик и сват» (муз. М. М. Соколовского), а также басен и сатирических стихов.
…в патриотической пьесе Висковатова «Ополчение»… – Степан Иванович Висковатов (1786–1831) – драматург, поэт, переводчик. Триумфальный успех имела его драма «Всеобщее ополчение», поставленная в день, когда пришла весть о Бородинской битве – 30 августа 1812 г. Позже Висковатов стал автором доноса на А. С. Пушкина в III отделение.
Молодой талантливый писатель Дашков Дмитрий Васильевич (1789–1839) – критик, прозаик, переводчик. Один из основателей и теоретиков кружка «карамзинистов» «Арзамас»; подверг убедительной критике филологическую концепцию архаистов А. С. Шишкова и А. А. Шаховского. С 1832 г. – министр юстиции.
Гнедич Николай Иванович (1784–1833) – поэт, автор перевода «Илиады» Гомера, о котором Пушкин отозвался в печати дважды – рецензией в «Литературной газете» и двустишием «На перевод „Илиады“»:
Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи;
Старца великого тень чую смущенной душой.
Злую свою эпиграмму на этот же перевод устыдившийся Пушкин в рукописи старательно зачеркнул:
Крив был Гнедич поэт, преложивший слепого Гомера,
Боком одним с образцом схож и его перевод.
…князь Шаховской Александр Александрович (1777–1846) – поэт, драматург; активный член «Беседы любителей русского слова». Руководил много лет драматической труппой и театральным училищем в Петербурге. Среди его учеников такие знаменитости, как Е. С. Семенова и В. А. Каратыгин. Написал более ста пьес.
Другими тремя были Державин, А. С. Хвостов и Захаров – поэт Гаврила Романович Державин (1743–1816), поэт и переводчик Александр Семенович Хвостов (1753–1820) и прозаик, переводчик Иван Семенович Захаров (7-1846).
Но знает бедный Глазунов… – Иван Петрович Глазунов (1762–1831) – владелец книжной лавки в Петербурге (с 1788 г.), брат Матвея Петровича Глазунова (1757–1830) – основателя издательской и книготорговой фирмы в Москве и Петербурге. Это предприятие Глазуновых издавало и продавало книги до 1917 г.
Вот он, приют гостеприимный… – В эпиграфе цитируются стихи из письма А. С. Пушкина к Якову Николаевичу Толстому (1791–1867), офицеру, приятелю поэта, члену общества «Зеленая лампа» (филиала «Союза благоденствия»).
«Пирующие студенты». – Стихотворение Пушкина, позднее названное «К студентам», цитируется по ранней редакции.
…российского Орфея – певца Фелицы. – Имеется в виду Державин, автор знаменитых од «Фелица» и «Благодарность Фелице», адресованных Екатерине II. Имя Фелица заимствовано из «Сказки о царевиче Хлоре», автором которой была императрица (образовано от лат. felicitas – счастье).
Сергей Тимофеевич Аксаков (1791–1859) – прозаик, поэт, драматург, критик. Будущий славянофил начинал с участия в заседаниях «Беседы любителей русского слова». Автор «Записок об ужении рыбы», «Записок ружейного охотника Оренбургской губернии», автобиографической повести «Детские годы Багрова-внука».
…Мирный, благосклонный… – Из стихотворения «Он между нами жил…» (1834), обращенного к польскому поэту Адаму Мицкевичу (1798–1855).
…граф Хвостов Дмитрий Иванович (1757–1835) – сенатор, поэт; автор высокопарных од, посредственность которых стала мишенью для многих эпиграмм. В «Записках» Ф. Ф. Вигеля о нем говорится так: «Вошло в обыкновение, чтобы все молодые писатели об него оттачивали перо свое, и без эпиграммы на Хвостова как будто нельзя было вступить в литературное сословие».
Александр Федорович Воейков (1779–1839) – поэт, критик, издатель журналов «Сын Отечества» (с. Н. И. Гречем в 1821–1822 гг.), «Русский инвалид» (1822–1838), «Славянин» (1827–1830). Член «Арзамаса», союзник А. С. Пушкина в борьбе против Булгарина и Греча.
Да всю нашу пишущую братию: Карамзина, Батюшкова, Кутузова, Шаликова… – Названы историк, прозаик Н. М. Карамзин, поэт Константин Николаевич Батюшков (1787–1855), писатель, переводчик Алексей Михайлович Кутузов (1749–1797), поэт, прозаик и журналист Петр Иванович Шаликов (1767–1852), редактор и издатель газеты «Московские ведомости», журналов «Московский зритель», «Аглая», «Дамский журнал».
…сходство с Вальтер-Скоттовой «Девой озера»… – Вальтер Скотт (1771–1832) – английский исторический романист, самый популярный в России с начала прошлого века. «Читаю романы В. Скотта, от которых в восхищении», – писал жене А. С. Пушкин из Михайловского 25 сентября 1835 г.
Стерн (1713–1768) – английский писатель-сентименталист.
Блудов Дмитрий Николаевич, граф (1785–1864) – литератор, дипломат, государственный деятель. Его сатирическое «Видение в какой-то ограде», осмеивающее комедию А. А. Шаховского «Урок кокеткам, или Липецкие воды», стало поводом для основания «Арзамаса» и явилось его первым программным документом. В 1839–1862 гг. Блудов – главноуправляющий Вторым отделением, президент Академии наук, председатель Государственного совета и Кабинета министров.
…Кирши Данилова древнерусская былина… – Кирша Данилов (Кирилл Данилович) – предполагаемый составитель первого сборника русских былин (издан в 1804 г.), певец-импровизатор, записавший свой репертуар на горнозаводском Урале в 1742 г.
…по приглашению Уварова… – Сергей Семенович Уваров (1786–1855) – с 1818 г. президент Академии наук, с 1834 г. министр народного просвещения. В молодости был членом «Арзамаса». Впоследствии – злейший враг А. С. Пушкина (поэт считал его низким, льстивым и коварным).
…двое непрошеных гостей – граф Броглио и Тырков – лицеисты Сильверий Францевич Броглио и Алексей Дмитриевич Тырков (1799–1843).
