Василий Веденеев
Игра без правил
Ладони вспотели, и он поминутно вытирал их о брюки, а ноги почему-то начали мерзнуть, как будто по полу нестерпимо тянуло ледяным сквозняком.
Зачитывали какие-то бумаги, – с точки зрения Манакова, совершенно никчемные, – но его адвокат довольно кивал лысоватой головой, с зачесанными поперек плеши волосами, тщательно записывая нужные места в блокнот. Бездумно следя глазами за быстрым бегом его шариковой ручки по листу, Виталий вдруг почувствовал, что все происходящее отчего-то перестало волновать его – не потеют больше ладони, не мерзнут пальцы на ногах, ушла противная дрожь из тела, перестали навертываться на глаза слезы жалости к себе. Перегорел?
Судья вела заседание в бодром темпе, словно очень торопилась поскорее отправить Манакова в отдаленные места и освободить себя, присутствующих в зале и огромный город за его стенами от преступившего закон человека, нарушившего нормы, установленные другими людьми, как будто заранее предугадавшими, что родится на свет Виталий, повстречает на своем жизненном пути Анатолия Терентьевича Зозулю и поддастся соблазну сорвать куш на незаконных операциях с валютой.
Речь прокурора, представлявшего обвинение, была краткой. Говорил он высоким, звонким голосом, сохраняя на лице выражение любимца учителей, всегда получающего одни пятерки и твердо вызубрившего заданный на сегодня урок. Глядя поверх голов сидящих в зале, он попросил суд назначить Манакову срок в пять лет лишения свободы.
Виталий отвечал на вопросы, особо не задумываясь над тем, как он выглядит и что говорит, правильно отвечает или делает себе только хуже. Допросили свидетелей, зачитали характеристики и объявили перерыв. Сестра рванулась к барьерчику, отделившему брата от свободных людей, и милосердные конвоиры дали ей возможность перекинуться с Виталием несколькими ничего не значащими фразами.
После перерыва заседали долго – выступал адвокат, просивший суд о снисхождении и учете положительных характеристик подсудимого. Он проникновенно говорил о целях и задачах уголовного наказания, должного помочь осужденному осознать вину и твердо встать на путь исправления.
Судья слушала адвоката с непроницаемым лицом; отставник-заседатель морщился, как от зубной боли, и слегка массировал кончиками пальцев левую сторону груди. Молоденькая заседательница прижимала ладони к щекам, и видно было, что ей тоже хочется что-то сказать, но она никак не решается.
Прокурор иронично улыбался, а сестра, по-прежнему сидевшая в первом ряду, внимала адвокату с видом неофита, слушающего проповедь обожаемого пророка, и согласно кивала при каждом патетическом пассаже. У Виталия создалось впечатление, что защитник выступает специально для нанявшей его сестры, честно отрабатывая гонорар, но не веря в действенность своих слов.
Суд удалился на совещание, и Манаков почувствовал себя жутко усталым и вконец опустошенным. Хотелось только одного – скорее бы все кончилось!
Приговор слушали стоя.
– Именем Российской Советской Федеративной Республики…
До чего же противный голос у судьи. Отчего она теперь совершенно перестала торопиться, хотя за окнами уже синеет вечер и нормальные люди заканчивают рабочий день? Тянет и тянет слова, будто пережевывает жвачку, стремясь отдалить момент, когда произнесет:
– …к четырем годам лишения свободы…
– Виталик! – Сестра зарыдала и начала биться в истерике.
Манаков закаменел. В голове вертелись цифры: он пытался сосчитать, сколько же это будет дней, но никак не получалось – мешало нечто непонятное, все время отбрасывавшее его назад, к словам «четыре года лишения свободы». Полторы тысячи дней? Нет, кажется, больше. Правда, должны учесть отсидку в предвариловке, как сокамерники именовали следственный изолятор. Однако все равно ой как долго придется жить за проволокой, где свои законы и понятия о целях и задачах наказания, совершенно отличные от писанных на бумаге людьми, никогда не хлебавшими тюремной баланды…
Этап для отправки в колонию общего режима собрали на удивление быстро. Очередной медосмотр, и вот поздно вечером Манакова вывели и под конвоем доставили из пересылки на глухой, скрытый от посторонних глаз перрончик железнодорожного узла на Красной Пресне. Там уже ждали спецвагон и другой конвой. Вагон прицепили к нужному поезду, тянувшемуся по забитым составами путям ближе к Уральским горам, и осужденный Виталий Николаевич Манаков поехал к месту отбывания наказания, определенного ему народным судом.
Дорогой оказавшийся с ним в одной клетушке старый бродяга-алкоголик делился воспоминаниями об ЛТП, в которых ему довелось побывать «на лечении».
– Худо, – показывая в жалкой улыбке синеватые беззубые десны, доверительно жаловался он Виталию. – Водочки знаешь как хочется? Аж скулы сводит и дрожишь. А тебя обыскивают, жратву, какая от родни передана, силком отбирают. Голодно. Работаешь частенько по двенадцать часов, а только заерепенился, попробовал права качать, так вогнали насильно двадцать кубиков сульфазина – и «задеревенел». Не приведи господь так лечиться. Выходных, почитай, и не бывало, а вечером, того и гляди, на «продленку» погонят, то бишь на сверхурочные. Но денежек, какие ты заработал, если начальство прижало задницей картотеку и сидит на ней, и не думай потом получить!
– Но там же не тюрьма? – удивился Манаков.
– Не тюрьма, – горестно вздохнув, согласился бродяга, – однако иные ЛТП похуже будут, чем крытки.
– Чего? – не понял Виталий.
– Крытка, тюрьма значит, – с усмешкой пояснил невольный попутчик. – Ты лучше скажи, чего делать умеешь? Без рукоделия, парень, в зоне худо. Я вот, к примеру, раньше художником по металлу был, потому надеюсь и там нормально пристроиться. Чеканку отобью для клуба или начальника отряда, замполиту помогу портретики окантовать, оформить чего, стенгазетки нарисую на три года вперед. За это мене пачка чайку перепадет, сигареток дадут. Другие, кто в механике силен, машины ремонтируют начальству или другую пользу приносят.
– Ничего не умею, – отвернулся к решетке двери Манаков.
– Худо, – опять вздохнул бродяга, устраиваясь подремать. – Ломать тебя станут, парень…
В зоне опять медосмотр и неизбежный изолятор – для карантина. Холодно, голые, давно не крашенные стены, остывший суп из несвежего, вонючего сала, который хочется выплеснуть в парашу, но приходится есть, чтобы не потерять силы. Изучение правил внутреннего распорядка учреждения, тоска, бессонные ночи, заглядывающие в узкое зарешеченное оконце чужие колющие звезды на темном небе и отдаленный злобный лай сторожевых собак.
Через десять дней он попал в отряд, получил место на двухъярусных нарах и «прописку» – ночью потихоньку вставили между пальцев ног скрученные жгутиками бумажки и подожгли, устраивая новичку «велосипед».
Вскоре его зачислили в разряд «мужиков», покорно тянущих лямку и не примыкающих ни к активу – группе осужденных, входивших в секцию профилактики правопорядка, ни к верховодившим в отряде «культурным мальчикам» – крепким ребятам, с накачанными мышцами, исповедовавшим культ грубой физической силы. Все теплые места – в каптерке, банщиком, нарядчиком – были захвачены ими, и зачастую офицеры прислушивались к мнению этой группы, своими методами помогавшей им держать отряд в повиновении. И вообще, отрядные офицеры с осужденными старались почти не общаться, опираясь на бригадиров и завхозов. Не общались до тех пор, пока осужденный не совершит проступка, а тогда, в наказание, шизо – штрафной изолятор, или ПКТ – помещение камерного типа. Близкие к начальству не забывали выдвинуть себя на доску передовиков, что казалось Манакову жутким извращением и кощунством – зона, осуждение и вдруг Доска почета? – внести свои фамилии в список на поощрение, получение разрешений на свидания.
Посылки, приходившие от сестры, как правило, отбирали «мальчики», но Виталий не старался что-либо утаить и не пытался вступить с ними в конфликт – он видел, как опускают ночью непокорных, ломают их, заставляют выполнять норму за себя, принуждают к гомосексуализму. Однако нервы начали сдавать, и он понимал, что может не выдержать, сорваться, и тогда неизвестно, как повернется дальше судьба. Что же делать?
Оставалась единственная надежда на сестру – она может уговорить, умастить своего муженька, а у того есть связи и знакомства с нужными людьми, они должны и могут хоть чем-то помочь – перевести на хорошее место, замолвить слово перед начальством. Но как дать знать сестре, как попросить ее о помощи?
Начинаешь в редкие свободные минуты писать письма, а карандаш вертится в пальцах и в голове неотступно сидит мысль о том, что все твои послания пройдут через чужие руки, их прочтут чужие глаза, да и скажешь ли все в письме? Получить свидание? Практически несбыточная мечта.
Но ведь он смолчал, ни разу ничего даже краем не вякнул о Мишке, – «никого не взял с собой», как говорят в зоне. Неужели Котенев этого не оценит? Где же выход?
В производственной зоне он долго присматривался к Вороне – Гришке Анашкину, прозванному так за разлапистую походку, напоминавшую походочку помойной птички-санитара. У Гришки уже начали отрастать волосы – через месячишко выйдет на свободу, вдохнет воздух воли и вернется в Москву. Статья у него не слишком тяжкая – угон транспорта, – дадут прописку.
Конечно, Анашкин не сахар – груб, хамоват, может ради развлечения и «куму» настучать – «кумом» называли начальника оперативной части, – с Вороны станется, но раньше его никто из зоны не выйдет, по крайней мере из их отряда. А в других отрядах знакомых нет. Рискнуть?
Анашкин знается с контролерами – те втихую снабжают его чаем, из которого при помощи тщательно скрываемых от чужого глаза самодельных кипятильников варят чифирь. С воли иногда тоже «подпитывают», перебрасывая через забор зоны грелки с вином – не просто так ведь это делают? А Гришка и здесь на одной из первых ролей. Но кому еще довериться, а ждать и жить без надежды больше просто нет сил.
Решиться на разговор Манаков смог только через неделю. В производственной зоне, где заключенные изготовляли ящики для упаковки каких-то деталей, он долго ждал подходящего момента – сначала мастер вертелся поблизости, потом Анашкин отходил или не вовремя появлялся контролер. Наконец, улучив момент, Виталий подошел к Вороне.
– Есть разговор, – встав за его спиной, негромко произнес он.
– Ко мне? – Григорий чуть повернул голову и недоуменно поглядел на Манакова. Но тем не менее отложил приготовленную к распиловке доску и, не выключая циркулярки, отошел в сторону, знаком пригласив Виталия следовать за собой. – Чего тебе?
– В Москву поедешь?
– Ну? – Ворона склонил голову набок, пытаясь уяснить, куда гнет Виталий. – Говори, чего надо? Короче давай.
– Хочу попросить об услуге. Надо позвонить одному человеку и, если удастся, встретиться с ним.
– Зачем? – Анашкин заинтересовался, достал сигареты и даже угостил Виталия, чего раньше никогда не делал.
– Расскажи ему, как прекрасно живется в нашем санатории, – грустно усмехнулся Манаков. – Он должен мне помочь.
– Вона, – ощерился Гришка. – Ну, во-первых, ничего не делается «за спасибо». Осознал? А во-вторых, этот твой друг свободно может послать меня по известному адресу.
– Не пошлет. – Раздосадованный таким поворотом разговора, Виталий ухватил за рукав черной робы хотевшего уйти Гришку. – Не пошлет, – убеждая себя и собеседника, повторил он. – Скажи ему, что я никого не взял с собой, хотя мог это сделать. И тебе этот человек заплатит за все хлопоты.
– Сколько? – быстро спросил Анашкин.
– Много, – прикрыл глаза Манаков. Он блефовал, не зная, как отреагирует на неожиданный телефонный звонок Мишка Котенев, но что еще остается делать в таком положении?
Ворона задумчиво курил, выпуская дым из ноздрей, и, казалось, совсем забыл о стоявшем рядом с ним Виталии. Наконец Анашкин бросил в жестяную урну окурок и поглядел Манакову прямо в глаза:
– Так ты говоришь, хорошо заплатят?
– Да! Главное, позвонить и сделать все так, как я прошу, – многозначительно понизил голос Виталий. На Гришку должно подействовать, ум у него недалекий, но зато жаден без меры.
– Записывать телефон нельзя, – задумчиво протянул Анашкин, – обшмонать могут. Найдут бумажку, и все пропало. Давай говори, попробую запомнить…
В очередь на обыск при выходе из производственной зоны – контролеры искали запрещенные предметы, опасаясь, чтобы кто-нибудь из осужденных не пронес с собой заточенную отвертку или нечто подобное для использования в ночных разборках, происходивших время от времени в бараках, – Манаков специально встал за Вороной.
Уставив глаза в немытую шею Анашкина с рельефно выступающими позвонками, он думал, правильно ли поступил, доверившись ему. А что, собственно, еще остается делать, кроме как доверяться? Ждать? Чего ждать? Пока люди и обстоятельства тебя здесь окончательно превратят в скота, заставив навсегда потерять последние остатки самоуважения? Или ждать, когда «мальчики» переведут тебя в разряд «обиженных», сломают или доведут до последней стадии отчаяния? Ждать этого? Или ждать, когда будет освобождаться другой, более приличный человек?
«Приличный, – горько усмехнулся в ответ на свои мысли Виталий. – Оглянись вокруг, идеалист! Где здесь приличные люди, где? Все, в том числе и ты сам, названы самым гуманным в мире судом преступниками. Один украл, другой угнал чужой автомобиль, что в общем-то равносильно хищению, но, по непонятным причинам, отнесено законом, вернее людьми, написавшими этот закон, к „завладению чужим транспортом без цели хищения“. Хотя какая разница владельцу автомобиля, если его родных колес нет на месте? Сзади сопит хулиган, именуемый на жаргоне бакланом, искупавшийся голым в фонтане на центральной площади города, за ним в очереди на обыск стоит пьяница-дебошир, надевший на голову соседу помойное ведро. Хочешь отыскать среди них приличного, по твоим понятиям, человека и довериться ему? Нет уж, если и ждать, то только ответа с воли, когда проклятый Анашкин доберется наконец-то до Москвы и позвонит Котеневу».
Пройдя уже ставшую привычной процедуру обыска, когда по тебе настырно шарят чужие, сноровистые, как у профессионального карманника, руки, Виталик вышел из производственной зоны.
Теперь каждый из них с нетерпением будет считать дни, часы и даже минуты, остающиеся до освобождения. И неизвестно, чье нетерпение в этом тягостном ожидании будет сильнее – Гришки или его, Виталия? Но страшит, что потом потянутся еще более тягостные дни ожидания и неизвестности – кто даст гарантию, что Ворона опять не «залетит», еще не добравшись до родного города? От него можно всякого ожидать, а ты, сидя здесь, не узнаешь ничего. Будешь ночами кусать тощую подушку, орошая ее слезами бессилия, и мычать от тоски, как тот бычок, которого тащили на веревке два удивительно похожих друг на друга мужика, чтобы привязать к деревцу и ахнуть обухом топора в лоб, прямо между молодых, упрямо торчащих рожек.
Нет, гнать от себя такие мысли, а то не выдержишь и сплетешь себе втихую удавочку, навсегда рассчитавшись с белым светом. Попробуем каждый день уверять себя, что Ворона обязательно доберется до Москвы, нигде не напьется и не уворует, не сядет, не забудет номер телефона и позвонит Мишке.
Черт, а если он не позвонит в первый день по приезде? Надо улучить момент, напомнить ему номер телефона и попросить позвонить не откладывая.
Шагая в строю других заключенных, одетых в одинаковые черные робы, к бараку отряда, Манаков загадал – если число шагов до дверей барака окажется четным, то Ворона обязательно позвонит. Специально подгадать невозможно – смотреть вперед мешают спины других заключенных, и не изменишь шага. Итак, раз, два, три, четыре…
До дверей барака оставалось ровно тридцать пять шагов.
В ночь перед освобождением Анашкин не сомкнул глаз. Уже отдана приятелю новенькая роба – отдана без сожаления, с облегчением и даже некоей щедростью. Уже почти со всеми обо всем переговорено, и не по одному разу, во всех подробностях обсуждено, что выпить на воле и чем закусить, как лучше ехать, какие сигареты курить, какого фасона и цвета справить брюки и какую завести себе бабу. Даже придурок Манаков несколько раз напомнил номерок телефона, который Григорий и так накрепко запомнил – авось пригодится когда, ведь жизнь – штука круглая: сегодня ты пан и при деньгах, а завтра гуляешь босиком и до смерти рад любой подачке.
Нет, все, кончится завтра этот кошмар, когда на улице минус тридцать, а в производственной зоне гуляют злые сквозняки, но санчасть не освобождает от работы без температуры в тридцать восемь и ни одного санинструктора в отряде. Перестанут тебе делать замечания за плохое пение в хоре, да еще и материть при этом. Брань, конечно, на вороте не виснет, а петь он с детства не умеет – медведь на ухо наступил и до сей поры с него не слезает. Но кого это интересует здесь? Отрядного, капитана Михалева? Черта с два!
Прощайте принудительная утренняя гимнастика в любую погоду, хождение строем, никогда не открывающиеся одновременно двери, хмурые контролеры, зануда замполит, хитроватый «кум»-оперативник, недоступный начальник колонии, соседи по бараку, обрыдшие нары и въевшийся до печенок запах свежих стружек в производственной зоне. Так и чудится, что целыми днями не ящики там сколачиваешь, а ладишь коробочку для себя.
До утра Анашкин пил чифирь с приятелями и говорил, говорил без умолку – не так, как для потехи заставляют по ночам говорить разных додиков в бараке, принуждая рассказывать во всех подробностях о связях с женщинами, – а говорил, хмелея от собственных речей и близости желанной свободы, должной прийти к нему с восходом солнца. О томительных часах, которые отнимут последние формальности, не хотелось думать – потерпим, дольше ждал. Он чувствовал себя невообразимо сильным и огромным от распиравшего его счастья и снисходительно поглядывал на остающихся здесь – в зоне, бараке, утром идущих строем сколачивать ящики в мастерских. Пусть завидуют ему, так же как он недавно завидовал другим, справлявшим праздник своей последней ночи в зоне, если, конечно, это тайное пиршество можно назвать праздником и проводами. Он теперь выше всех, остающихся здесь, он отбыл свой срок и выйдет завтра за ворота в вольный мир и станет хозяином самому себе – иди, куда заблагорассудится, и не опасайся, что окликнет контролер или лязгнет затвором охранник на вышке…
Утром – чуть пошатывающийся от усталости, моргая красными, воспаленными глазами, – Григорий пришел в сопровождении контролера в клуб. Наступал момент переодевания в цивильную одежду.
Ботинки за период долгого хранения на складе ссохлись и немилосердно жали. Анашкин зло выматерился сквозь зубы – не могли там, олухи, смазать вазелином, что ли, все одно сидят без дела, так хоть о других бы подумали. Пока в этой обутке дошкандыбаешь до станции, все пятки сотрешь, но не оставаться же в разбитой и опротивевшей лагерной обуви?
Обувшись, он потоптался на одном месте и, пройдясь туда-сюда по залу, между рядов стульев, решил – сойдет. Брюки нормальные, только слегка помяты, воротник рубашки можно не застегивать, сверху натянет пуловер, куртку под мышку и пошел.
Провели к начальнику колонии. Он подал Анашкину руку, предложил присесть и сухо осведомился о планах на будущее.
Опустив голову и глядя в пол, чтобы не встречаться взглядом с начальником – средних лет седоватым майором, – Григорий буркнул, что намерен поехать домой, в Москву. Там у него из родни есть тетка. Да, конечно, гражданин начальник может ни минуты не сомневаться – сразу по приезде Анашкин отправится в отделение милиции и подаст документы на прописку, на получение паспорта и, как только получит заветную красную книжицу, тотчас пойдет устраиваться на работу. Даже раньше пойдет, еще до получения паспорта, чтобы найти подходящее место. И урок, полученный по собственной глупости, приведшей его сюда, он тоже никогда не забудет. Гражданин начальник может и в этом нисколько не сомневаться – на свободу с чистой совестью.
Сказав это, Гришка понял, что несколько переборщил – майор недовольно поджал губы, и его лицо приняло отчужденно-замкнутое выражение.
– Не паясничайте, Анашкин, – вздохнул майор, – вам теперь действительно надо хорошенько подумать, как жить дальше.
Потом майор долго распространялся, наставляя выходящего на свободу осужденного на истинный путь. Ворона теребил лежавшую на коленях свернутую куртку и молча слушал, в нужных местах привычно кивая в знак согласия. Надоело все до тошноты, но куда денешься?
Наконец распрощались. С чувством облегчения пожав сухую ладонь майора, Анашкин отправился в канцелярию – получать билеты и деньги на дорогу. Там же предстояла и другая приятная процедура – оформление перевода заработанных в зоне денег на книжку в Сбербанк по месту будущей прописки.
«Общаковой кассы» – подпольного банка осужденных, создаваемого в целях оказания помощи освобождающимся и поддержания заключенных, – в зоне не было: администрация твердо следила за тем, чтобы не позволить возродить старые воровские традиции. Поэтому деньги – это дело, на первое время хватит, чтобы выпить и одеться поприличнее.
Нервный холодок нетерпения начал щекотать Гришку под ложечкой, вдруг нестерпимо захотелось почесаться, словно все тело искусано клопами или проклятым гнусом, – сколько держался, а на последних минутах перед волей не сдюжил, распустился, как только подумал о деньгах. С усилием заставив себя унять желание рвануть к воротам и заколотить кулаками по глухим створкам, чтобы скорее открыли и выпустили отсюда, Анашкин обреченно вздохнул и поплелся в канцелярию.
Но вот и эта часть процедуры закончена. Теперь выйдет отсюда уже не гражданин, а товарищ Анашкин, имеющий право избирать и быть избранным, вновь располагающий собой по собственному усмотрению и вольный принимать любые решения в отношении будущности бытия в кругу таких же свободных товарищей, живущих вне зон, ограниченных проволокой и решетками, вышками и контролерами, бараками и отрядными офицерами.
Выводил его к проходной отрядный – капитан Михалев, – донельзя опротивевший Гришке за время отбывания срока. Но провожатых к свободе здесь не выбирают, и пусть капитан будет тем, кто откроет заветные ворота в рай. Может, в этом и есть высшая правда, что именно он и останется последним напоминанием о зоне и долгих годах, проведенных здесь?
Капитан шагал к проходной неспешно, поскрипывая разношенными сапогами, в которых ходил зимой и летом. Шагал, сохраняя на лице невозмутимое выражение, и, только дойдя до первой, внутренней двери проходной, обернулся и выдавил из себя скупую улыбку:
– Все, Анашкин. Прощаемся. Надеюсь, навсегда?
– Все, – согласился Григорий, чувствуя, как мелкими иголочками закололо в ступнях и вдруг ослабли колени. Сейчас шаг за порог проходной, хлопок двери за спиной, потом пара-тройка шагов, и откроется другая дверь, а за ней иной мир.
В душе он пожелал капитану того, о чем не мог сказать вслух, но душа требовала, и он, хотя бы мысленно, выдал Михалеву все то, что о нем думает. Хорошо еще, отрядный не экстрасенс, о каких пишут теперь в газетках, и не умеет читать чужие мысли. Правда, заметив какую-то тень, мелькнувшую в глазах Анашкина, капитан на мгновение задержал его руку в своей, и это мгновение показалось Вороне вечностью.
– Все, – повторил Михалев и открыл дверь проходной, предупредительно пропуская Григория к свободе.
Последняя мелкая формальность, и открылась другая дверь. Прищурившись, как от яркого солнечного света, Анашкин шагнул за порог и остановился на крылечке перед тремя щербатыми ступеньками, не решаясь спуститься по ним. Какой он будет, его первый шаг по вольной земле?
Колония размещалась на окраине городка, почти у шоссе. По нему катили грузовики, легковушки, панелевозы; на покрытых пылью обочинах пучками торчала рыжеватая, жесткая, успевшая слегка пожухнуть трава. Серый асфальт лентой уходил на мостик, сгорбившийся над железнодорожными путями.
Сглотнув тугой ком, застрявший в горле, Анашкин сделал первый шаг, спустился по ступенькам и, не чувствуя под собою ног, пошел по обочине шоссе к мосту.
Голова казалась светлой, легкой и пустой до звона, ласкали глаз облезлые перила моста, давно не крашенные мачты освещения, проносившиеся мимо запыленные машины и змеившиеся внизу рельсы путей, по которым скоро покатит поезд к Москве. Интересно, есть ли в этом поезде вагон-ресторан?..
