Василий Водовозов
Балканская война и Россия

5. Весьма удивительная оценка балканской – политики русской дипломатии дана П. М. Милюковым, в речи, произнесенной им в Гос. Думе при обсуждении бюджета министерства иностранных дел еще 6 июня 1913 г., т.-о. через месяц после окончания войны с Турцией и за полторы недели до начала союзнической войны, следовательно, уже тогда, когда характер русской политики вполне определился. Милюков настаивал на том, что определение пограничной линии, которая, в случае неудачной войны, должна была разделить сербские и болгарские владения Македонии, была «счастливым результатом нашего (русского) влияния при составлении договора 29 февраля 1912 г.». Сделав ряд «частных», по его собственному признанию, упреков, министерству иностр. дел, Милюков, счел долгом «констатировать, что с момента объявления войны» (речь идет о первой войне союзников с Турцией), деятельность нашей дипломатии заслуживает всякого сочувствия, и «я (Милюков), по крайней мере, с своей стороны, старался оказать этой деятельности всякую поддержку». Я совершенно не в состоянии понять, каким образом Милюков, считающийся – и не без основания – болгарофилом, вместе с тем человек, превосходно осведомленный в балканских делах, мог сочувствовал поведению нашей дипломатии во время турецкой войны. Тем менее в состоянии я понять, как мог Милюков признавать счастливыми условия договора 20 февраля о разделе македонских владений. Это может делать лишь тот, кто совсем не считается с интересами народных масс, или же тот, кто, подобно сербским этнографам, признает население Македонии разноплеменным. Между тем, тот же самый Милюков, в той же самой речи, говорил: «Дело свободы и независимости балканских народов есть в то же самое время и дело нашего русского интереса» (Стеногр. отчет, там же, стран. 1020). И тот же самый Милюков, и в той же самой речи признавал единство македонской народности: «какова бы ни была народность, живущая в Македонии, говорил он, это есть одна единая народность на всем протяжении этой страны. И допустить возможность делить этот живой организм на части, кромсать его по вершкам и по аршинам, для меня невозможно. Это значило бы вернуться к тем временам дипломатии, которые характеризуются мероприятиями венского конгресса, столетие тому назад» (Но, ведь, как раз это самое делал «счастливый» договор 29 февраля!). «Я полагал бы, что наиболее естественным решением вопроса было бы не болгарское и не сербское, а македонское. Наиболее естественным было бы то решение, которое предоставляло бы Македонии автономию в её полном составе. К сожалению, я должен оказать, что такое решение сейчас практически невозможно. Совершился акт раздела по договору 29 февраля, акт насильственный, акт, произведенный втайне от собственного мнения обеих стран». (Каким образом эти слова мирятся с приведенной выше характеристикой линии раздела по акту 20 февр., как счастливой?.. «Но тем не менее, я готов признать этот акт необходимым, ибо без него невозможно было бы сербско-болгарское согласие, невозможно было бы и освобождение той страны, о которой идет речь, – освобождение Македонии. Следовательно, надо признать этот насильственный раздел за совершившийся факт. Но, признавая его за совершившийся факт, не идите, по крайней мере, дальше в том же направлении. Отрезавши от единой целой, по своей народности, Македонии северо-западный угол, не режьте окончательно страну на две или на три части» (Стеногр. отчет Гос. Думы, 1912, ч. III, стран. 1028). Прежде чем признавать акт 20 февраля необходимым, а тем более счастливым, Милюкову следовало решить, можно-ли было платить такою ценою, как передача части македонского народа под власть чуждой ей Сербии, за сомнительное освобождение другой её части. Противоречия Милюкова в его речи, – речи, несмотря на все её дефекты, богатой ценными фактами и ценными мыслями, по-видимому, можно объяснить одной его чертой. Везде и всюду Милюков стремится быть реальным политиком, а реализм его политики состоит в стремлении урвать у политических противников хоть шерсти клок путем мелочного соглашательства, уступок и торга. Такова его политика в области внутренних вопросов, где он постоянно торгуется с торжествующей реакцией, и такова же она в области политики иностранной. Дело свободы балканских народов есть в то же время дело русского интереса, – это прекрасно понимает Милюков. Свобода македонского народа может быть обеспечена только его политической автономией, это тоже прекрасно понимает Милюков. Из этого следует вывод: всякая политика, направленная к насильственному разделу Македонии, является, как с точки зрения интересов балканских народов, так и с точки зрения интересов русского народа и, наконец, с точки зрения прогресса всей Европы, всего человечества, либо несознательной ошибкой, либо сознательным преступлением. Но этого, логически неизбежного вывода, Милюков не хочет сделать. Он говорит: «Такое решение сейчас практически невозможно». Сейчас, т.-е. в начале июня, но то же самое говорил Милюков и в январе и феврале 1913 г. Почему невозможно? Потому, что его не хочет ни болгарская, ни сербская, ни русская дипломатия. И вот, вместо того, чтобы строго осудить эти дипломатии, признав направление их деятельности враждебным интересам народов и прогресса, Милюков ищет выхода, находит его во взаимных половинчатых уступках, старается убедить дипломатии разных стран уступить хоть что-нибудь, – и, конечно, своей цели не достигает, и его якобы реальная политика оказывается совсем не реальной, как не реальной оказалась и политика болгарского правительства, с презрением отвергшего идею плебисцита в Македонии и в надежде на легкую победу начавшего войну.