Михаил Веллер
Махно
8.
Жаркий июльский день, густая демонстрация – шинели, бушлаты, куртки – прет и катится по Невскому. Поспешно сделанные плакаты и транспаранты над головами – все больше красные: «Вся власть советам!», «Долой министров-капиталистов!», «Мир без аннексий и контрибуций!».
В составе толпы – идет колонна анархистов, все больше черная и матросская, и лозунги всё белым по черному: «С угнетенными – против угнетателей!», «Анархисты – за тружеников против власти!», «Анархия – мать народного порядка!»
Махно подчеркнуто спокойно движется между Аршиновым-Мариным и красивым матросом, отрастившим себе длинные волосы. Матрос ловит взгляды барышень с тротуара, и Махно косится ревниво.
Трещит сверху пулеметная очередь. Крики на тротуарах! Бешеное и беспокойное движение в рассеивающейся колонне.
– Вон с того чердака! – матрос сдергивает винтовку и бежит.
– Погодь, – Махно выхватывает наган и бежит за ним.
Парадная закрыта. В арку, во двор, озираясь, дверь черного хода, лестница, наверх. Дверь на чердак и отрывистый стук пулемета за ней.
– Раз… два… три! – вдвоем они выбивают дверь и влетают в полутьму. Два офицера лежат за пулеметом, поворачивают головы.
Бац-бац! – дважды хлопает наган Махно, и одна голова падает. Второго пристреливает матрос.
– А ты ничего, – говорит матрос.
– Это ты ничего, – лениво отвечает Махно.
– О! Гордый. Это мы любим. Перекурим, что ли?
Внизу курят, раскинувшись на лавочке, через плечо матроса перекинута набитая лента от пулемета.
– Федор Щусь, – представляется матрос. На ленте бескозырки блестит: «Гавриилъ».
– Нестор Махно.
– Ты сейчас куда?
– Домой.
– А где встал?
– В Гуляй-Поле.
– Это где ж тако хорошее поле?
– А в Новороссии.
– И что там?
– Вольную анархическую республику хлеборобов организовать будем. Заглядывай, если что, флотский.
– А что. Здесь порядок наведем… на Черном море братве поможем. А там и заглянуть можно.
Глава седьмая
Время счастливых надежд
1.
В хате Махно мать и четверо ее сыновей сидят за столом. Время от времени заглядывают соседа и знакомые: поздравляют с возвращением младшего с каторги, выпивают и закусывают.
Делается тесно, потом начинает пустеть.
– За Емельяна, – говорит Махно и встает, и встают все, и выпивают не чокаясь.
Увеличенная местным фотографом карточка Емельяна на стенке в красном углу, в фуражке с кокардой и унтерских погонах он на той карточке, и георгиевский крестик слева на груди, и углы усов подкручены браво. На германской погиб Емельян, в пятнадцатом году, в Мазурских болотах.
– Не дожил братка до свободной жизни!.. – с бессильной страстью говорит Махно и бьет кулаком по столу, подпрыгивают и падают стаканы.
2.
А вот грабят имение. Фщщщщщ! – полосует шашка перину, и снег летит из окна, кружась над двором.
Бах! – хлопает винтовочный выстрел, и третий глаз появляется в переносице старинного портрета. Мм-ме-е-е! – подает голос овца, тащимая за веревку.
Грузят на подводы кровати, комоды, трельяжи, стулья – с веселой натугой и матерком. Взлетает в небо старинное ночное судно – фарфоровое, расписное – и брызгает вдребезги под револьверной пулей.
В закромах зерно, картошка, колбасы, варенья – делят по-честному, поровну, и чубатые хлопцы осаживают толпу: «Осади, громодяне! Как не совестно, тетка, ты вже брала!»
И кто-то уже, оглянувшись, смаху въезжает ближнему в ухо и прибирает из его рук ременную упряжь с бляшками: «Ничо… обойдешься…» И тут же пули взрывают землю у его ног, добыча вываливается.
– А вот у своего брать нельзя, дядько, – улыбчиво и опасно поясняет Махно, суя наган в кобуру. – Анархокоммунизм – это не грабеж, а справедливость.
3.
А вот грабят немца-колониста. Далеко в степь успела упылить запряженная парой линейка с родителями-стариками да детишками. Следя в чердачное окошко, немец раскладывает четыре гранаты и передергивает затвор карабина.
– Наверху! – говорит парень в солдатской шинели и расплюснутой в блин фуражке.
Нестройный густой залп, щепки летят от косяков, и в ответ кувыркается в воздухе граната.
– Ложись!!!
Взрыв вышибает стекла из окон, закладывает уши.
– Во боевой немчик, – одобрительно говорит Махно и встает, маша папахой: – Стой, хер колонист! Тебя никто не грабит. Это происходит народная революция для установления справедливости. Частью хозяйства поделишься с обществом, и работай себе дальше!
– А общество чем со мной делилось? – интересуется немец сквозь прицел.
– А кто батраков эксплатировал?! – негодует солдат и прикладывается: бац!
Бац! – стукает в ответ, и солдат складывается пополам и садится в пыль.
Следующий залп начиняет немца свинцом.
– Вот это, товарищи, настоящая буржуазия. Добро нажитое дороже жизни.
– Да? А ты бы за так отдал?
4.
– Товарищи еврейские элементы торговли и производства. Мы предложили вам добровольно собраться, чтобы обсудить, как налаживать новую жизнь по справедливости.
– Разрешите вопрос, товарищ? По справедливости – это вы имеете в виду забрать все, или половину вам, а половину оставить нам, например?
Махно кашляет.
– Ну что же. Вы люди грамотные, и понимаете курс анархии в общем верно. Когда я наживал чахотку на царской каторге, никто у меня не просил поделиться сроком, верно? А ведь я и за вашу свободу здоровье отдавал.
– Таки он тоже прав…
– Значит, порешим так. Зарплата хозяина хоть литейки, хоть кузни, хоть чего, будет с завтрашнего дня равняться зарплате рабочего. Вы, конечно, можете ловчить и обманывать, мы в ваших делах не очень все понимаем. Но если найдут, что обманываете рабочих людей и свободное анархическое общество – расстреляю лично.
5.
Идет по полю свой землемер, переставляя острия саженного треугольника-циркуля. И толпа валит за ним, и за парой быков налегает на рукояти плуга сияющий владелец, бороздя межу.
…Волны идут по золотой ниве, и курит в теньке под одинокой березой устало блаженствующий селянин. И обшарпанная винтовочка прислонена к березе.
…И просто наступает идиллия, когда бабы жнут и вяжут снопы, и мужики складывают их на подводы, и на токах мелькают цепы, и тяжелое зерно течет в закрома амбаров.
…И наступает время осенних свадеб, и тройки с бубенцами, с лентами в гривах несутся по степи.
6.
– А вот оно и счастье… – говорит Махно, посажённый отец на очередной свадьбе.
– И чтоб жизня ваша была свободной и счастливой! – он встает со стаканом в руке. – Чтоб трудились на своей земле, чтоб не знали над собой никакой власти, чтоб все сами робили, и сами все решали, и кохали друг друга до самой смерти!
Пьет свадьба, шумит, закусывает, пляшет.
– Горько!
Часть вторая
Батько
Совет
И тут же – везде советы! – был создан Гуляйпольский Совет Селянских депутатов. А также, конечно, и рабочих. И солдатских депутатов тоже. Уси равны! Но селян все же больше. Хлеб – усему голова.
Гомон и вольная посадка кто где, потому что буржуазную государственную дисциплину мы отныне отвергаем. Табачный дым сизыми волнами, едкий, уютный, злой, – самосад рос по дворам, сушился пучками под стрехами, «козьи ножки» типа тонких бумажных фунтиков (кулечков) свертывали корявыми пальцами (спичек уже не было, били кресалами, раздували искру на труте из сушеного мха или распушенной нити).
А где собираться? В зале синематографа (уже были). В приемной (бальной) зале особнячка, экспроприированного у помещика или предпринимателя (а то кто и сам сбежал – пересидеть в сторонке смутный период). Подоконники широченные, стулья полумягкие, шторы бархатные ободрали (на обновки бабам), паркет уже затерт.
И прослоен вольный бивак прожженными шинелями, солдатскими фуражками, культями, костылями; и высунется здесь-там обтертый до простецкой белесости ствол. В мире-то все громыхает.
Плакали жалобы. Гремели лозунги. Ликовали надежды. Своя рука владыка.
Вот только мужик не привык вылезать вперед и командовать. Мужик привык быть в толпе среди своих и подчиняться, ворча и обсуждая. Выставленный на тычке мужик робеет и потеет в неуюте. И грамотешки не хватает.
Вот Махно, Нестор… Он с детства заводила. Отчаюга. Он из бедняков, сирота. Свой. И он – настоящий ревалю… цинер. Жандармов убивал, деньги для революции, для счастья простых людей, у царской власти отбирал. К смерти приговорен, в петле стоял! И…
Лидер
Все народные вожди подразделяются на две категории.
Первая – люди изначально повышенной энергетики, честолюбия, агрессивные выпендрежники. Он на ровном месте станет бригадиром, или сколотит шайку, или сбежит в столицу покорять мир: его выпирает наверх из квашни, как ледниковый булыжник из весенней пашни. Он станет богатеем, или художником, или разбойником, или политиком. Он любит подчинять, покоряет с наслаждением, командует в охотку. И ему подчиняются: он автоматически сколачивает команду, единую в действиях.
А вторые словно просыпаются только на нужный период. Исторические протуберанцы взметают их из мелких щелей повседневности – куда они вновь опускаются, когда бури сменятся тишиной. Тихие люди, скромные труженики – они, будучи востребованы временем, фокусируют в себе огонь катаклизмов. Воля, энергия, ум, храбрость – ярко проявляются только при острой надобности, тогда уж в полном объеме и цвете.
Махно не рвался к власти. Отнюдь. Природный анархист, он презирал власть. И отрицал любое общественное устройство, основанное на власти. И с брезгливой ненавистью относился к любым властолюбцам, видя в них причину всех бед человечества.
Он мечтал о ладе. Чтоб жили все мирно, и трудились честно, и договаривались меж собой обо всем, и никого над собой не знали. Есть такие натуры: никому не подчинюсь – и сам никого не неволю.
Но. Хладнокровие, сметливость и мужество. Позволяли ему видеть, как надо действовать. И брать на себя ответственность. И первым идти в опасное место.
А приведенные в возмущение народные массы осознают потребность в координации действий: «Говори, чего делать надо!»
Вождь олицетворяет общественное стремление.
Под социалистической радой
Лето-осень 1917 было звездным часом анархии. Власть вроде себя объявила, а вроде ее на большой части земель не было вовсе.
Петроградское, то бишь Всероссийское Временное Правительство, отправляя во все концы и веси своих комиссаров, ткнуло пальцем и в Гуляй-Поле.
Комиссар приехал, был напоен, накормлен, обматерен и отправлен от греха обратно.
Уже украинский, киевский комиссар приехал с одобрением этому верному самостийному поступку. С ним обошлись в точности по предварительному сценарию.
Тогда из Александровска пришел воинский отряд. Эдакий сводный батальон, у которого русские кокарды были заменены на украинские трезубцы. Ну, чтобы напомнить о подчинении центру, Раде, то бишь. Отряд распропагандировали и «разложили»: отдохнуть, выпить-поесть, ступайте хлопцы себе на хрен подобру-поздорову.
Царя нет, разные самопровозглашенные правительства друг другу не подчиняются, закон – винтовка, и Гуляйпольский Совет – власть себе не хуже любой другой. Парад суверенитетов.
Анархическая республика хлеборобов
И поделили землю, и поделили панское добро, и отлично отсеялись, и отлично убрали урожай. И отыграли осенние свадьбы, и приготовились зимовать. И оружие принесли с собой из армии, и экспроприировали у бывшей полиции, и выменивали на продукты у проезжавших дезертиров, и покупали на ярмарках.
И собирался Совет. Разбирал споры и решал вопросы. Вот оно – счастье: всё сами.
И набравшийся на каторге революционной науки и образования, справедливый и бескорыстный Махно, его председатель, был одарен правом последнего голоса.
Октябрьский переворот
И думали так: вот соберется Учредительное Собрание, и будет также решаться на нем вопрос об отделении Социалистической Украины, а анархисты многочисленны и влиятельны, и наряду с независимостью полной или частичной разных краев Прибалтики, Азии и Кавказа должен по справедливости решиться вопрос о законности немалого края Новороссии – Гуляйпольской республики трудящихся хлеборобов. Мы трудимся, никому не мешаем, хлеб мирно менять будем на товары заводов, и всем трудящимся мира мы братья.
Тут 25 октября в Питере и громыхнуло. Конец Временному Правительству?
Робя! Это же наши власть-то взяли! Социал-демократы, и эсеры, и анархисты! Дыбенко, Центробалт, балтийская братва – это же анархисты! Анархокоммунисты и большевики – это ж летние кореша! Вся власть советам! А мы что говорим?!
Те-те-те. Киевская Рада переворот не признала. А она нам не указ! Атаман Каледин на Дону переворот не признал, всех верных законному Временному Правительству к себе зовет – пойти вместе на Питер и восстановить порядок. Да и хрен бы с ними.
Но. Рада говорит: быть Украине единой! А нам на хрен их власть? А сторонники Временного Правительства говорят: Россия едина и неделима! Спасибо: мы сами хотим свою судьбу решать. А вот новое-то правительство, нашенское, эсеры-анархисты-большевики, говорят дело: а берите все суверенитета сколько унесете. Хватит держать людей в тюрьме народов! Эстонцы, киргизы, армяне – пожалуйста, порядок вот наведем, со всеми отношения установим, и живите как хотите сами. А принадлежать все должно трудящимся, идет всемирная революция, привет брать ям.
Так что. Мы Питеру сочувствуем. Но – сами по себе. Вооруженный нейтралитет. Нам ни от кого ничего не надо.
Офицеры
Байки насчет офицерских групп, уничтожаемых осенью 17-го классово чуждыми селянами, сложены одними дурачками для других.
К ноябрю 17-го офицер был – недоверчив и лют, познав уже цену народной любви и солдатской благодарности. Одиночки – переодевались в штатское, печатали на машинках подходящие документы, печати резались из резины умельцами; отращивали щетину, пачкали руки под рабочие, шпалер в карман – время военное, реальные документы и деньги зашивали в белье, в подкладки рваных пальто. Слухи о резне и самосудах пропитали офицерство.
А вооруженные группы – это были боевые единицы не селянам чета, а хоть и разбойникам. Три года окопной смерти, пулеметы и газы. Механически отмечает глаз господствующие высотки, и укрытые от возможного огня ложбины, и подходящие для пулеметных точек места. Если до сих пор жив офицер – значит, правила выживания под смертью давно понял. Избегай всего подозрительного, не рискуй без необходимости, намечай путь отхода и прорыва, всегда контролируй ситуацию, не вступай в контакт с превосходящими группами, выбирай позицию, при неизбежности – убей или оторвись.
Зимой 17–18-го отчаянный офицер шел на Дон, как игла сквозь ветошь, и был опасен такой офицер хуже зажатого в угол волка. Редко кого пристреливали по сонному делу или из засады – ради оружия и куража мужицкого.
Цена жизни
Подешевел человек за революцию. Подешевел человек за войну. Много эту расхожую фразу повторяли, много писали.
Убить человека – просто. Это только в первый раз – переживания. А там – привычное дело. Из года в год – рядом с тобой умирают и убивают. Это в одиночку страшно. А на миру смерть красна во многих смыслах. Жизнь продолжается, и дело общее продолжается, и на глазах окружающих надо до последнего момента держаться достойно, не хуже других. А чего страшного, все там будем.
Рефлексия исчезает. Тупеет чувство, стихает воображение. Ну – убил и убил. Пристрелить – дунула плоть круговым ударом от точки входа пули. Миг еще стоит человек – и вдруг брык резко: словно дошло, что удар пули принят телом. А входит клинок – складывается человек на земле и лежит тихонько, отходит чуть шевелясь. И ничего страшного. Живем дальше. Ты живых – тех бойся.
Владеть оружием
Стрелять – просто. Чтоб руки не дрожали, чтоб глаз хорошо видел, а еще – дыхание умерить на выдохе, крайним суставом пальца тянуть спуск ровно и осторожно, ход курка своего оружия знать – и на выстрел поймать секунду между ударами сердца.
Еще мальчишкой примерялся Махно к револьверу, а сейчас – эпоха и должность требуют. Фронтовиков полно, инструктаж, солдатский наган взводишь сам, а офицерский – двойного действия, самовзвод, ходом спуска курок взводится. Сверху опускать ствол на цель – один прием, снизу подводить – другой, навскидку от пояса – уже третий: здесь представь, что ствол – это твой дли-инный палец, и вот пальцем этим ты в цель тычешь: сжиться надо со стволом, почувствовать его как часть тела.
Маузер тяжел, ручка у маузера неудобная, круглится узковато, и здесь приспособиться надо локоть держать чуть согнутым и расслабленным, тяжесть оружия оттягивает кисть вниз, выбирается излишняя слабина мышц и появляется устойчивость в запястном суставе. С этого упора подавшейся вниз к локтю кисти – за полверсты летит в цель с непревзойденной скоростью и точностью маузеровская пуля, пронизывая насквозь.
Надежность бельгийского и германского оружия – непревзойденная.
Хуже с сабелькой, с шашечкой хуже. Годами учился конник владеть клинком. Фехтование – наука долгая. Плечо накачать, запястье разработать, связки прочней жгутов, и локоток оттяжки добавляет. Своей жизнью живет клинок в руке, исполняя ее желания. Наклонил плоскость лезвия к траектории удара, пустил руку вкруговую от плеча, а острие – вкруговую от рукояти, подсел в такт на стременах – в свист и касание разваливает кончик шашки податливое тело.
Как многие, кто мелок телом и крепок духом, впился Махно в оружие. Выезжал в поле, рубил лозу и тыквы, стрелял по камушкам и перешибал сучки. Быстр был, ловок и цепок. И команда боевиков подобралась. Мир кругом стоял такой – перерыв между войнами, и никто не обещал никому иного.
Немцы
Взяли зимой большевики Киев, выбили Раду из столицы: вот тебе и одни социалисты против других. Харьковская Красная республика покрасила Киевскую независимую.
– Они – паны, помещики! – убеждал гуляйпольцев харьковский большевистский комиссар. – Они хотят расколоть украинских и русских трудящихся, а украинских помещиков, наоборот, мирить с украинскими крестьянами – земли отдай назад и работай на хозяина!
– Мы всем показуем пример, – гнул свою линию Махно под одобрение прокуренного зала (знай нашего!). – У нас помещиков не будет. И все трудящие кругом с нас берут пример. И республика наша растет все шире. А диктатура пролетариата, партия – это не для нас. Время показывает – наша линия правильная.
– Вы ждете, покуда враг к вам в дом придет?
– Покуда это вы норовите из Питера к нам прийти. Вы зачем в Киеве? Украину подчинить? А по нам – пусть все живут сами по себе!
– Мы – украинским угнетенным трудящимся помочь!
– Они вас просили в Киеве тех образованных расстреливать?
И еще снег не сошел, как выкатились красные части с Украины, и малые немецкие гарнизоны заняли ее. Большая часть германских войск была переброшена на Западный фронт, а меньшая часть счастливцев ударила по курям, сметане и галушкам.
Гм. Южнее немцев Австро-Венгрия ввела, кроме собственно австрийцев, еще мадьяр (жестоких и жуликоватых). А также чехов и словаков, настроенных скорее миролюбиво.
М-да. Но сдавать продовольствие для нужд немцев селяне категорически не хотели. Там вырезали патруль, здесь ночью пощипали гарнизон – тихо началась партизанская война.
Немцы выкатили выговор Раде: ну?! Жратва?! Уголь, железо?! Порядок вы от нас получили!
Те-те-те. Осторожно оглядываясь, возвращались некоторые хозяева и помещики. И освобождал частично народишко полуразграбленные усадьбы. И работали пролетарии на заводах и в мастерских за положенную зарплату. А куда денешься?..
Хлеб, картошка, сало, гречиха. Уголь, железо. Масло коровье и подсолнечное! Табак! Потихоньку поехали в Германию и Австрию тоже.
Но. Да. Немцев было мало. Ночью они предпочитали не передвигаться. Запирались в избах и дежурили при пулемете. Перекладывая обязанности по договорному снабжению и порядку на самостийных воинов.
Гуляйпольский совет (теперь уже полуподпольно) постановил:
– Немцев мало, вояки они хорошие, раздражать не надо, тем более мобилизованные пролетарии. Разоружать, объяснять, отправлять домой. А вот киевским сборщикам налогов – вломить можно по полной!
О-па! Помещика пожгли. Заводчика повесили. Сборщиков налогов постреляли в овраге. А редким немецким разъездам махали белым флагом: вон наши пулеметы по буграм – а вот сало с горилкой для вас. Сдавай винты, немецкие пролетарии, – и ступайте до хаусов!
В результате немцы предпочли сидеть в Киеве – обеспечивать власть Рады. А она пусть сама делает остальное.
Варта гетмана Скоропадского
Немцы всегда скептически относились к организационным способностям славян. К чему, следует признать, имели основания. Управляющий-немец в имении или на фабрике был явлением российски типическим.
Немцы надавили на Раду. Гуманитарно-независимая Рада вспылила: мы не рабы, рабы не мы. Набравшийся в военных секретарях милитаристского духа Петлюра забыл мелкочиновничье прошлое и воевать с собственным народом отказался.
Не в силах сменить народ, немцы сменили правительство. Раде объяснили, что завтра немцы выгребут жратву от ее имени – и отойдут в сторонку полюбоваться, как озлобленные селяне порвут ее на гуляш по-сегедски. Задействовали пятую колонну – немцев-колонистов из Новороссии – и, собрав съезд советов, продавили избрание в национальные правители – гетман! – представителя славного рода Скоропадского. И чтоб слюшали сюда, герр гетман!
Войско наименовали вартой. Внешняя граница гарантировалась германско-русским договором, и варта исполняла роль вроде дивизий МВД. Повзводно и поэскадронно, реже – полубригадой с батареей конной артиллерии – варта имела задачей контролировать пространство самостийной державы.
Гетман не был социалистом. В классово чуждой социалистической Раде немцы сильно разочаровались. Замену ее на гетмана можно считать политической реакцией на германских штыках. Поместная знать поддержала гетмана, варта поддержала возвращающуюся в полуразграбленные поместья знать.
Тем временем стало тепло, и воевать стало легче. Взошли посевы, и согнанные с полученной было земли крестьяне на прокорм семей пошли к вернувшимся хозяевам в батраки. От ненавидящих взглядов добрых работников загорались крыши.
Во-от тогда возненавидели и немцев, и киевскую самостийну власть.
