Венера Петрова
По тонкому льду
У нас самих это чудо появилось намного позже, когда построили свой собственный дом. Потому успела насладиться жизнью без телевизора. Телевизор был черно-белым, с огромным задом, с ручным переключателем каналов. Каналов всего два, и вещали они оба в рабочее время. Первый советский «сериал» – многосерийный художественный фильм «Вечный зов» показывали только по воскресеньям. По мотивам фильма «Семнадцать мгновений весны» играли уже все дети. Появились у нас свои айсманы, борманы. А мы с подругой в такие игры уже не играли. У нас появились более важные дела. Мы влюбились в одного и того же. Не помню, кем его нарекли – Герингом, Шелленбергом, Гиммлером?
С соринкой в глазу, с пыльными от ковра волосами, но вполне довольная жизнью, я возвращалась в свою реальность. Или в иную параллельную плоскость.
Когда была совсем маленькой, я голову ломала – как этом в маленьком радио весь мир вмещается. Потом удивлялась мужеству людей из телевизора, как можно на весь мир вещать без стеснения. О том, что когда-то сама окажусь в телевизоре, я, конечно же, не предполагала.
Настенный ковёр играл важную роль в моих играх-сериалах. Каждый раз в его узорах находила все новые знаки. А колючее шерстяное зелёное покрывало на родительской кровати становилось цветущей лужайкой посреди лютой зимы.
Долгое время я боялась засыпать. Меня пугал тот самый миг между сном и явью, этот неконтролируемый переход в небытие. Мне казалось, что сон – это репетиция смерти, смерть понарошку. По сути, так оно и есть. Разница в одном: во сне могут быть сновидения, а смерть – это, «как варёное мясо», как говорила моя бабушка. Почему варёное? Любое мясо уже мертво. К тому же сон – это украденное у жизни время. Если одна сигарета сжирает 15 минут жизни, во сне мы проводим большую её часть. Я вот только сейчас погуглила: «Гипнофобия – это иррациональный страх заснуть, или боязнь сна. Её также называют клинофобией и сомнифобией. Она считается одной из самых опасных фобий, так как нарушает важнейшую физиологическую потребность человека – потребность во сне».
Потому я любила, когда папы нет, спать рядом с мамой. Мама читает мне вслух, я засыпаю. Не очень-то и хотела складывать из разрозненных букв слова, чтоб самой не читать. Мамин голос убаюкивал, заслонял от поджидающих в темноте демонов ночи. Даже бездарный текст какого-нибудь случайного автора с подачи мамы казался просто волшебным. Потом для пополнения проклятого списка прочитанных книг приходилось перечитывать эти толстые книги, но это было уже не то. А свою дочь научила читать буквально за день, чтоб только не читать ей вслух…
Ту меня, настоящую, слепили все эти игры, список прочитанных книг, «радио-няня», свежесть, яркость, новизна моей собственной утренней зари. Я бы тоже о себе могла сказать, как Карл Густав Юнг: «Я то, что я с собой сделал, а не то, что со мной случилось». Во мне той сидел скорее философ, нежели психолог и психиатр, как Юнг. Причём, философ экзистенциальный с эпизодическими наездами в космологию.
Помню, каждый год заставляли писать сочинение на тему «Кем быть». А я до сих пор не знаю, кем бы хотела РАБОТАТЬ. Лозунг «Все работы хороши, выбирай на вкус» понимала, как «Все работы плохи, лучше уж ничего не делать». Не хотела я делать что-то одно, изо дня в день, из года в год, и так до полной победы коммунизма. Но и при коммунизме предполагалось, что все должны работать: «Каждому по труду от каждого по способностям». Тратить одну единственную жизнь на что-то одно скучное дело не собиралась. Так оно и вышло. Не помню, что я в поте лица трудилась во благо отечества или на какого-то дядю. Приходилось, но с большими перерывами да перекурами, из-под палки. Первую запись в трудовой книжке получила из-за опасений попасть под статью за тунеядство. В первый раз вышла замуж, чтобы под суд не попасть за отказ ехать в сибирскую ссылку. Раз наш куратор, по совместительству секретарь партийной организации, потому гроза всего техникума Пиночетка заявила: «Не хочешь работать по специальности, ехать по распределению, выходи замуж, выбора у тебя нет», значит, надо брать. Неважно кого, плевать, что мне только 19. К слову, мама потом призналась, что писала руководителю группы, а письмо было адресовано ПИНОЧЕТКО Людмиле Григорьевне. Надеюсь, не дошло. Березина же не знала, что она Пиночетка.
Господи, где была моя голова, ну, не посадили бы меня. Условный долг висел бы, да и всё. Мол, я не отплатила Родине за бесплатное обучение. Так меня никто и не учил, я там даже не появлялась, потому не отличала теодолит от нивелира. Экзамены сдавала по шпорам, цифры на практике списывала у подруги. Этот долг до сих пор висит, уже, наверное, пени насчитано размером 1000 МРОТ. Может, мне умереть за Родину, чтоб смыть позор юных дней?
Кстати, во времена моего детства, модно было жалеть, что родились мы слишком поздно, нет шанса стать героем: лезть на амбразуру, подорвать собой танк, ну, хотя бы, как Павлик Морозов, настучать на своих родителей, ибо на их стороне суд и закон, а ребёнок – это никто. Ни революций, ни войн. Прожить жизнь так, чтоб «не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы», можно было только путём упорного труда, строя БАМ, например.
Ой, не туда я, однако, завернула. У нас был справочник с перечнем всех учебных заведений Советского Союза. Чем старше становилась, тем чаще туда заглядывала, ибо надо было писать сочинение на заданную тему. Иногда методом тыка находила то или иное учебное заведение, примеряла на себе ту или иную специальность, главное, сочинение на «отлично» написать. Это у меня лучше получалось, чем решать задачи, чертить схемы, прыгать через ненавистного козла. В том справочнике не было специальностей, связанных с философией, космологией. Астрофизика или космофизика была напрямую связана с математикой, физикой. И везде надо было сдавать историю, это меня сильно смущало, ибо даты тоже не моё. Выбор сужался. Мне казалось, что специализация во многих вузах была связана с преподаванием. Это было точно не моё. Странно, все учителя были помешаны на профориентации, а толком ничего так и не объяснили. Что стоит за всеми опытами, решениями задач, схемами, таблицами, так никто и не сказал. Мало знать, надо ведь ещё уметь пользоваться этими знаниями. Потому все неиспользованные, не востребованные за всю жизнь файлы были с лёгкостью утилизированы.
Из такого месива в те далёкие годы всё же сформировался мой «внутренний человек». Без синусов и косинусов, состоящий больше из вопросов без ответов, с зародышем вечного протеста. Я себя сто раз меняла, но того, кто внутри, особо не теребила. В любой непонятной ситуации, в любые смутные времена мог выручить только он. Нам, рождённым в СССР, никакой психоаналитик не нужен. Выговориться можно и собаке: она тебя выслушает, молча подскажет, как вырулить. Ещё говорят: «В любой непонятной ситуации читайте русскую классику. Там у всех всё гораздо хуже».
Фу, всё! Выговорилась. Бесплатно.
Бесполое детство
Пришло время, и мы влюбились. Как истинные сиамские близнецы одновременно в одного и того же. С этого момента что-то пошло не так. Я не скрывала свои чувства, а она… Типа, за компанию, по дружбе автоматом тоже.
До того момента я раз сто влюблялась. Это было моим естественным состоянием и не смертельным занятием. Вот для неё, наверное, это было в первый раз. А для меня любовь на двоих было в новинку.
Это нас нисколько не напрягало. Какая разница, он всё равно не наш. Да у баб вообще нет такого, чтобы делать что-то из серии «Так не доставайся ты никому». Или по жизни так везло – мне легко уступали партнёров, да и я сама «дарила» их или по доброте душевной, или в обмен на что-то. Намного позже выпросили любовника (в прямом смысле), обещав за него должность. В итоге, и им были недовольны (оказалось, он не соответствует её ожиданиям), и мне должность не досталась.
Итак, у нас случилась любовь – любовь на двоих, на расстоянии. Платоническая, ничем не обременённая. Эх, сейчас бы так… Нам было достаточно видеть его. И никаких эротических фантазий, словно мы были бесполые, бестелесные. Всухую же больно – а мы вовсе не страдали. Был некоторый дискомфорт, что мы пирожками заедали.
Наступил момент, когда всё-таки решили заявить о себе. Не век же ходить за ним хвостиком. Нас это немного утомило. В то время о своих чувствах принято было говорить в записках. Обычно мальчики писали, а не наоборот. Так Татьяна же Онегину писала. И, когда вас двое, не так стыдно, не так страшно. А ещё можно было звонить и дышать в трубку. В то время не только телевизор был в каждом доме, ещё и домашние телефоны появились. Не у всех, но были. У кого его нет, звонили от соседей. Обратная связь происходила так же.
И мы решились. Сочинили какое-то почти поэтическое послание, подписались губами. К тому времени могли и губы накрасить. Одна ушлая даже глаза подводила, да так незаметно, что никто ей за это «неуд» не ставил. А Молекула, наша классная, которая вовсе не классная, надо мной год смеялась, что я с завитой чёлкой на урок явилась. Она не стала ругать, а просто поинтересовалась, чем я её завила. Я честно призналась, что горячей вилкой. Можно было с мамиными бигудями спать, так и сказать.
Да, сука, я врать не умела, так краснела, что сразу вычисляли. Это теперь у меня ни стыда, ни совести. Может, мой «внутренний человек» за меня краснеет, да кто его увидит. Вы даже представить себе не можете, как кайфово жить вот налегке – без оглядки, без тормозов. Совесть – такая же ересь, как модное слово «эмпатия», а правда вовсе вещь крамольная. Спасибо тебе, жизнь, что научила обходиться без этой опасной вещи, заставила вовремя избавиться от пережитков совкового прошлого, как стыд, позор и совесть.
Хоть я и мчусь без тормозов, иногда хочется сорвать стоп-кран в вагоне, останавливая тем самым весь состав, увидев по пути баннер: «Из маленьких убийств совести рождается большое зло жизни» (Юрий Нагибин). И почему-то хочется сюда ещё и Цветаеву:
Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,
И всё – равно, и всё – едино.
Но если по дороге – куст
Встает, особенно – рябина…
Предотвращение катастрофы – это исключительная ситуация или штрафанут?
Подписались губами, а имена свои приписать воздержались. Как теперь доставить письмо? Хотели какого-нибудь глупого малыша попросить, но потом передумали. Или мальчик всё же был? Мы решились на креатив. Поймали его пса, на ошейнике прикрепили записку, дали пинка под зад для ускорения и стали ждать. Чего мы ждали? Что он сам догадается и всё само разрулится? Он, наконец, обратит на нас внимание, ответное чувство вдруг обнаружит? Он раздвоится или будет по очереди нас любить, или одновременно?
Мы придумали другой креатив. Учились уже в другой, новой школе. Из старых школ только одна уцелела, стояла, где стояла. Мы написали другую записку, спрятали под обломком кирпича в оконном проёме бывшей школы. Стали ждать. В упор не помню, как он должен был догадаться, что его записка в таком интересном месте ожидает? Мне кажется, он забрал её. И вообще он догадался. Но это было уже не важно, мы переключились на более важные дела. Зачем бесполым любовь, ещё и на двоих.
С высоты своего возраста и по сравнению с нашими реалиями это всё смешно, дико и убого. Какое-то бесполое детство. Но, погодите, не всё так однозначно. Мы прошли такое половое самообразование, что стыдно признаться. Если следующая глава будет об этом, бывшая подруга дней моих убогих, ей-богу, убьёт. Она ещё в теме, у неё, видите ли, репутация пострадает. Да ладно, когда это меня останавливало, поехали дальше. Всё самое интересное ещё впереди…
По второму кругу
В стране, где секса нет, половое воспитание подрастающего поколения ограничивалось намёками на что-то и полным запретом на это что-то.
Когда пазлы все сложились, маме оставалось только стращать. Если случится ЭТО, то всё, мир рухнет, я окончательно упаду в её глазах. Все мои «неуды», промахи и провалы по сравнению с ЭТИМ ничто.
Мир не только не рухнул, он заиграл всеми цветами радуги, только не в том смысле, о чём вы подумали. Полжизни ходила на цыпочках, говорила шёпотом, стараясь не будить, не задеть, не обидеть ненароком. А теперь, когда от дел можно было переходить к слову, жить без оглядки, без шаблонов, в своё удовольствие, без маски и даже без макияжа, приходится искать спасение в себе самой, искать свой давно усохший кокон. Со своими демонами легче договориться. Или стоит покататься с другими по тонкому льду?
Когда в комсомол принимали, нам весь мозг вынесли, повторяя одну только фразу: «Вы должны запомнить этот день на всю оставшуюся жизнь». Фразу помню, день – нет. Помню, что нужно было заявление писать, потом это заявление обсуждалось в райкомоле, и только после этого могли принять в ряды ВЛКСМ. Будто у нас выбор был – всё равно всех принимали. Оптом. Хочешь ли ты, иль нет. Так же становишься женщиной, хочешь этого или нет. День выпал из памяти, но факт, что я стала комсомолкой. Раз и я уже женщина.
Не только мир не рухнул, никто этого и не заметил, включая меня саму. Получается, у меня не было первой любви, а все остальные любови были. Не было первой ночи, а все остальные были. Негоже говорить о сексе, когда его быть не должно.
Чудно называть вещи своими именами, ведь нас учили деликатно умалчивать эту тему, если очень приспичит – говорить об этом иными словами. О чём ещё говорить, когда, прежде чем, на ушко шепнуть, надо сто раз подумать и рассчитать все риски? Если интеллект есть, он у меня не искусственный. А секс, если он натуральный, тем более, словесный, пока не преследуется законом. В стране, где секса нет, когда кровь играла, когда глаза горели, об этом не говорили. Дайте выговориться хоть сейчас, хотя бы об этом.
Да вот только говорить особо не о чём. Ведь секса не было, и быть не могло. Если он был, то законный, в качестве супружеских обязанностей. За мужчин не скажу, но я долгое время в своём кругу ни разу не встречала женщин в этом отношении шибко довольных. Не в своём кругу тоже. Женщина с аппетитными формами, с которой в больничке лежала в детстве, признавалась, что занималась этим неблагодарным делом постольку, поскольку надо было от кого-то детей рожать. В то время других способов ещё не было. Даже моя дальняя родственница, про которую говорили, что слаба на передок, признавалась, что это делала без особой охоты.
Об этом открыто начали говорить, как раз в то время, когда я из-за того, чтобы обойти закон, вышла замуж. В стране, как оказалось, секс был и есть. «СПИД-инфо» мне в помощь и флаг в руки, да муж пресёк в зародыше все мои робкие попытки как-то разнообразить это дело. И всё продолжалось по-прежнему. Как тяжкая дополнительная обязанность для юной хозяйки. От тоски по дому, по чему-то другому, чего меня лишили, готова была на стенку лезть. От того и стихи начала писать. Говорят, женщины становятся поэтессами из-за неудовлетворённости. Вся неиспользованная сексуальная энергия трансформируется в творческую. И вообще я мне кажется, счастливые стихов не пишут: не о чём и незачем.
Все, кто со мной были откровенны, говорили, что занимаются этим, чтобы только угодить, что так надо. Кроме одной. Той, которая меня за глаза доской обзывала. Из касты тех, кто слаб на передок. Она-то была очень даже сильна этим самым передком. Цепляла этим, держала этим – жим-жим, короче, вы поняли.
В стране, где все равны, в эпоху одинаковости и правильности, иногда картинка не соответствовала мифу. Во второй половине дома, где был телевизор, жила-была счастливая, образцово-показательная семья. Но не всё так однозначно. Я за их жизнью подглядывала не только через щель в стене. Однажды через окно увидела, как муж целуется с соседкой. И уж очень по-взрослому, почти, как в кино. Я поведала об этом маме, та, конечно же, не поверила, начала говорить, что это его брат целовался с той бабой. Бой-баба-то замужняя, всё равно картинка не соответствовала трафарету.
Я сделала вывод, что из любой ловушки есть выход. Главное, чтоб фасад был норм, а что за ним, неважно. Ещё раз убедилась, что правда не только неудобна, она никому и не нужна. Вот увидела в детстве настоящую змею, мелковатую, правда. Но никто мне не поверил, в наших краях змеи не водятся. Мужу первому не изменяла, но он не верил. Вначале искал меня повсюду, даже в собачьей конуре, затем, уходя, закрывал снаружи, приходя, заглядывал под кровать – искал моего любовника. А я на девятом месяце беременности.
Если бы по второму кругу всё пошло, мой передок был бы на передке, больно нужна она, верность, когда не верят. По второму кругу я бы наверстала упущенное, основной инстинкт затмил бы всю творческую хрень. Все членства в союзах, премии, местечковая слава ничто по сравнению с торжеством плоти. Хотя вдохновение и экстаз там и там почти одинаковый.
И это говорит та, у которой список использованных мужчин конкурирует со списком прочитанной литературы. Если бы моё нутро навсегда застыло в той стране, ей-богу, я бы застрелилась. Затянувшаяся прелюдия дала мне шанс быть в тонусе дольше.
Но я не хочу по второму кругу – назад в прошлое. Не хочу понарошку, с оглядкой и опаской, дайте жить по-настоящему, смачно, звучно. Не хотелось бы из страны, где секса нет, оказаться в стране, где всё нельзя. Даже, если так, нельзя – значит, можно, если только осторожно.
Кто-то только едет на ярмарку – весь в предвкушении, но и возвращаться с ярмарки тоже кайфово – немного пресыщенным, утомлённым, удовлетворённым. Негоже ставить жизнь на паузу перед самой ярмаркой. Надо вкусить, чтоб было послевкусие.
Ой, намудрила, а хотела рассказать, как мы с подругой впервые увидели голого мужчину. Оставляю вас в предвкушении…
Нет члена, нет дела и евнух на тракторе
Из всех возможных вариантов приемлемых, приглаженных только парочка похабных. Истина где-то рядом: за изнанкой, между строк. Эзоп снова в тренде. Иль молоком писать, как некто Вильям Фрей?
Первая ночь, первая любовь – пазлы вытащенные рано, не в том порядке всё идёт. Я вся здесь и сейчас. Раз молоком не умею я писать, возвращаться в безопасное прошлое, видимо, придётся не раз.
До первой порнографии ещё жить да жить. Нас с подругой спалил её отец. Я непотушенную сигарету спрятала в карман. Не минус 15 минут жизни, а 7. Подругу и так бы дома вычислили, чисто по запаху, а у меня мама сама курит. Вот откуда у нас сигареты, одну-две стырить не проблема. Родители, как правило, предпочитают не знать, раз не в силах предотвратить. И не убедительно ругать ребёнка за то, что в чём сам замешан.
Раз Бога нет, значит, он где-то есть. В книгах, например. Если бы не «Давид» Микеланджело из учебника истории в седьмом классе, мы бы понятия не имели о том, как выглядит обнажённый мужчина. Изваяние ветхозаветного героя послужило нам натурщиком. Мы нарисовали своего Давида мелом на доске. Долго мучились с членом – не член, а какая-то карикатура. На всякий случай, причинное место прикрыли тряпкой для вытирания доски. До сих пор не могу понять, как наши безупречные педагоги просмотрели такое безобразие? В классе средь бела дня на доске почёта красуется неумело нарисованный мужской член, и никто не в курсе. Если что, мы бы успели стереть это самое место, но всего мужика – вряд ли. Нет члена, нет дела.
Просмотрели они и кое-что похуже. Осенью вся школа должна была отработать на уборке картошки. В соседнюю деревню съезжались дети со всего района. Нас помещали в старом здании с гордым названием «Физзал». Все спали на матах: на одной стороне девочки, на другой мальчики. Надзорные учителя в раздевалке.
Мы с подругой больше заняты были собой, картошка нас особо не волновала. И даже мальчики из других школ. Для наших игр придумали новый сюжет. Нас, наверное, вдохновил сам Микеланджело Буонарроти. Если я не путаю, мы раздевались догола среди бела дня и прямо в углу физзала на матах играли в мужа и жену. Кто был мужем, кто женой, не помню. Скорее, мы менялись. И что смешно, при этом был кто-то третий, который закрывал нас от остальных большим павлопосадским платком. Это жесть! Где были учителя, да и дети постарше? И кем был третий лишний? Ему (скорее, ей) бы ещё свечу бы в руки…
Ну, мы же просто играли. Нет секса, нет дела. Позже мы в такие игры стали всем классом играть. Правда, без мальчиков. В летнем трудовом лагере – то есть, в заброшенной избе. Мы только целовались, некоторые даже взасос. Таким образом, тренировались друг на друге. Надо же уметь целоваться ещё до… К тому же шарфиком душили одну из девочек. Мол, когда так давишь на сонную артерию, можно одним глазком увидеть потустороннее. Никто ничего не увидел, и, слава богу, никто не умер. Нет тела, нет дела.
В качестве смотрящего был поставлен один деревенский дурачок. Так он, по-моему, в тот момент тупо спал. Наверное, этого асексуала в качестве евнуха к нам приставили. Правда, он был трактористом, косил, а мы убирали, стоговали скошенную им траву.
Евнух – это ради красного словца, мы в трусы не заглядывали.
В темноте и так сойдёт
В то же лето, когда мы под предводительством «евнуха» убирали сено за рекой, случилось нечто непонятное.
Приехала на побывку домой – а родителей почему-то не было. Зато гость из столицы был. Командировочный из Минсельхоза. Дядя ещё замечание мне сделал, что, мол, я так много смеюсь, заигрываю с этим мужиком. Вот именно – с мужиком. Нафиг он мне дался – ботан в очках с толстыми линзами. И что он мне, ребёнку, сделает. В то время в голову не могло прийти, что взрослый мужчина что-то может сделать школьнице.
Но спать легла почему-то в родительской спальне. Бабка с дядей за стенкой, рядом. Сплю я крепко. Вдруг просыпаюсь и вижу: мужик ползёт в мою сторону. Учуяв всё же нехорошее, я так вытаращила глаза, что ботан замер, затем отполз назад.
А я опять заснула. К тому времени уже избавилась от своих экзистенциальных страхов. С удовольствием спала, но не до полудня, как некоторые. Проснулась от того, что чьи-то шершавые пальцы в трусы уже лезут. Надо было так завизжать, чтоб бабка за стеной с кровати упала, и дядя с топором ворвался в комнату. А мужик ошибся комнатой. Бабке, которой всё мерещилось, что это я к ней в трусы лезу, надо было показать, как это бывает, когда реально в трусы лезут. Я, гадина такая, опять молчу, как партизан. На этот раз сама застыла, замерла, ожидая, что будет дальше.
У меня такой дефект – когда реально что-то угрожает, я молчу. Ни мольбы, ни слёз. Помню, в далёком городе, куда я от бабки и всей карательной системы школьного образования сбежала, на меня сзади напал мужик. Обычный грабитель. В кошельке пара рублей, он их деловито забрал. Я говорю: «Ты хоть билеты в баню оставь». Видать, в баню иначе не попасть, нужно заранее билеты брать. В баню ехала, да не в тот автобус села и вышла куда-то не туда. В пустыре он на меня и напал. Краем глаза видела, что мужик за мной идёт. Слышала приближающиеся шаги, а я шла, как шла. Он говорит: «Брать будешь?». Я тут же прикинулась дурочкой, несла какую-то ересь, что я ещё девочка-припевочка, что было правдой. И мужик сжалился, отпустил с билетом в баню. Или подумал о рисках, зачем зимой член оголять, дуру какую-то @бать. Он ушёл. Потом вижу толпа бежит. Их много, я одна. Только тут до меня дошло – затрепетала моя девственность. И я, бросив на землю сумку с банными принадлежностями, бросилась бежать прочь. «Эй, стой, дура, сумку зачем бросила? Мы – спортсмены». Я им о мужике том рассказала, они побежали в сторону, куда ушёл несостоявшийся насильник. Догнали или нет, не знаю. Но знаю, что мужик мужику подножку не ставит.
И тогда ничего не произошло. Как только я проснулась, мужик развернулся и вышел, уже не ползком, а на своих двоих.
Повезло нам с бабкой. Педофил легко мог бы переключиться и на неё. Какая разница – в темноте и так сойдёт.
Утром проснулась, его уже не было. Товарищ Томский (надо же, фамилию помню) пошёл проверять поля и посадки. Я бабке начала рассказывать, та только огрызнулась. Ни сочувствия, ни участия. Ну и фиг с ней. Зато есть, что рассказать одноклассницам, с которыми целовались.
Режь последний огурец или первый поцелуй
Натренированные, но всё ещё не целованные. Так тоже бывает. Вскоре воочию увидели, как это бывает. Подглядывать мы любили и умели.
Как всегда, до позднего вечера околачивались в школе. Оказалось, не мы одни. Двое уединились в столовой у окна. Мы давай подглядывать в дверную щель. Стоять в весьма неудобной позе пришлось долго – те двое уж очень долго приценивались друг к другу, всё никак не начинали целоваться.
Мы-то со стороны не могли их поторопить. Да мы даже не дышали, боясь вспугнуть парочку. Это, как у Достоевского – Раскольников никак не решится зарубить ту старушку.
Вот мы попали – ни уйти, ни дождаться. Прелюдия слишком затянулась. Это, как сейчас #слишкоммногобукв. Каюсь, в то время в книгах мы пропускали затянувшееся предисловие, описание природы, чтоб быстрее дойти до сути. Только вот в некоторых книгах из нашей сельской библиотеки вся суть была в пустом многословии. Кто знал, что со временем я сама начну этим грешить. Когда надо в день по несколько газетных полос сделать, ты начинаешь выстукивать на клавиатуре автоматом всякую хрень – лишь бы количество знаков довести до заветного количества. Когда толстые книги сулили больший гонорар, бедным классикам приходилось из кожи вон лезть, лишь бы растянуть текст. Сейчас же в тренде только короткие тексты. Когда очень прёт, ты бешеным темпом выдаешь такое количество слов, предложений, что потом столько же времени тратишь на их удаление.
Потому, скажу сразу – они поцеловались. Прильнули друг другу и будто застыли навеки. В столовой темно. Виден только их силуэт у окна.
Всё, кина не будет. И мы, как рванули оттуда, как будто чёрта увидели. Наверняка, вспугнули парочку. Такой момент испортили, ни стыда, ни совести. Чай, не маленькие, а ума нет. В таком возрасте другие бы уже рожали, а мы только козни устраивали.
Память навсегда зацепила этот чужой поцелуй, утаивая свой. Всему своё время. Он у меня, конечно, был. В ближайшем лесу за столовой, куда вываливали картофельные очистки, объедки, помои, одним словом.
Раз пошла такая пьянка, режь последний огурец…
Голодные игры, бей слабого
Мальчики вечно воевали: то с деревянными автоматами бегали, то с такими же саблями носились. Девочки с куклами возились. В одно время был бум бумажных кукол, будто других не было.
У меня кукол хватало, но мне иногда больше нравилось с деревянными человечками играть. Раз полено, два полена – их не жалко, можно обращаться с ними, как батраками или рабами. Во всём художественном была одна идея: о классовой борьбе, о том, как могли бы мы жить, если бы не октябрьская революция. Примеряя на себя те или иные образы, приходишь к выводу, что не хочешь быть на стороне ни тех, ни других. Уж очень безобразно описывались буржуи, империалисты. Быть униженными и оскорблёнными тоже не хотелось. Бесчисленные образы революционеров, героев войны и труда тоже не впечатляли. Быть партизанкой, чтоб вешали, как Зою? Разведчиком, нет, лучше шпионом, но чтоб не убивали, как во всех фильмах в конце.
Бедность – не порок, вот основной урок, выученный на зубок. В ней была какая-то романтика, что-то далёкое, нам наяву не грозящее, потому столь манящее. Потому в играх мы сводили концы с концами, выкручивались, как могли, стараясь прокормить семью.
Мы наяву никогда не испытывали чувство голода. Сытыми были всегда. За этим строго следили наши мамы. Основная их забота – накормить досыта своего ребёнка. Никак от этого не отвертеться, не увернуться. Можно было закрывать глаза на многое, но следить за питанием ребёнка родитель просто обязан.
Иногда курево стыришь – ничего. Очередной «неуд» в табеле успеваемости принесёшь – да ладно, переживём. А попробуй оставить тарелку нетронутым – трагедия века. Не один день будут отчитывать. Всё должно заедаться хлебом и не одним куском. Неудивительно, что мы были слегка упитанными, что автоматически делало нас мишенью для насмешек, издёвок.
Мне позволялось даже пиво пить – из маленькой зелёной эмалированной кружки. Этот неизменный атрибут советского быта сейчас только в «Авито» за бешеные деньги можно найти, и то, если повезёт. На свалках можно найти дырявые вёдра разного цвета, бидончики. Предмет моих мечтаний – зелёный эмалированный совковый кувшин. Его у нас почему-то никогда и не было. Обычно всё, что появляется в магазинах страны, то появляется, если не у всех, то у большинства населения точно. Так что мы привычны к нивелированию – мы это уже проходили.
У меня была персональная зелёная кружка. Даже чай пили больше из кружек, нежели из чашек. Большие «бокалы» берегли для гостей, они дожидались своего часа в серванте на видном месте. Однажды мне так понравилась большая алюминиевая кружка, из которой воду пил приезжий строитель, копая яму под столб. Пока копал, я спёрла эту кружку. Когда он, обнаружив пропажу, кричал мне вслед: «Стой! Оставь кружку!», я была уже далеко. Не столь нужна была мне кружка, просто на ровном месте захотелось, таким образом, похулиганить, испытать себя, может. Так же я воровала редиску у этих строителей. У них был временный огородик, там только редиска и росла. А у нас в парнике огурцы уже зрели…
Одну кружку пива точно разрешали. Бочковое разливное пиво только иногда в магазин завозили. Домой оно приносилось в розовой пузатой канистре. Как же оставить единственное дитё без пару глотков этого волшебного пенного напитка? Я могла и вторую пропустить, если никто не видит. Альтернативы не было – лимонад был в диковинку. Только когда любимый дядя стал работать кочегаром в кооперативе, у нас дома стали появляться компоты ящиками, лимонад тоже ящиками. И я ела, пила в одну харю. Если кочегару было позволено брать со складов такие яства, боюсь даже предположить, что могли покупать конторские с рабкоопа. В эпоху тотального дефицита даже простые продавщицы были главнее партийных секретарей и директоров совхозов. А в ближайшем промышленном городке всё это лежало на прилавках. Деревенские устраивали коллективные шоп-туры в этот городок. Кстати, это до сих пор практикуется. Хотя везде вроде всё есть, да цены кусаются. Вот когда наши голодные игры воплотились в жизнь.
Мечты имеют свойство сбываться. Мой эпизодический босс, который эксплуатировал мои творческие возможности 24/7, читал по утрам мантру: «Поэт должен быть голодным. Только на голодный желудок приходят гениальные мысли». Это он, наверное, чтоб зарплату мне зажать. А сам с бодуна умолял открыть одну лишь банку из моего стратегического запаса домашних консервов. Жаба давит, пусть наслаждается вожделенным чувством голода.
