Вера Анатольевна Прокопчук
Яды и противоядия, или Тайны старой аптеки
– Кстати, маркиз, о ядах и противоядиях, – так начало свою речь приведение графа де Абрантеса, развалившись в кресле с видом весьма вельможным.
– Мяу? – осведомился я. А что я мог еще сказать. Я же кот. По крайней мере, наяву. Ибо человеком – маркизом де Колле – с некоторых пор я могу быть только во сне…
– Серьезным недочетом я нахожу то, что Маттеус не способен помочь при отравлении, так как в ядах и противоядиях ничего не смыслит, – продолжил граф, – иногда такие знания могли бы пригодиться.
Разговор наш происходил поздним вечером – вечером того дня, как в нашу аптеку ворвалась в слезах немолодая женщина в платье служанки.
– Моего господина отравили, – пролепетала она, цепляясь за прилавок, чтобы устоять на ногах, – умоляю вас, дайте противоядие!
– Но сударыня, где рецепт врача? – спросил Маттеус. На лице юного аптекаря было написано искреннее сочувствие бедняжке.
– Я уверен, врач подкуплен отравительницей… он не дает рецепта – он говорит, что случай безнадежный! – тут голос женщины, и без того хриплый, изменил ей, и она зарыдала, зарывшись лицом в платок.
– Микстуру по рецепту врача я могу составить, – отвечал Маттеус в замешательстве, – но без рецепта…
– Вы не хотите помочь! – вскричала служанка. – Сжальтесь, моя госпожа и ее ребенок останутся на улице, если он не выживет! Помогите…
– Но поймите, ядов много, и от каждого нужно свое противоядие, – попытался урезонить ее Маттеус, – откуда мне знать, чем именно его отравили?
– Дайте мне безоар, – прошептала служанка истово, – он, говорят, подходит от всех ядов. Я знаю, он стоит дорого, но… это все, что у меня есть, – она протянула тяжелый кошелек.
– У меня нет безоара, – возразил Маттеус, – моя прабабушка, которая обучала меня, говорила мне, что он не помогает ни от чего. Это ведь просто камень из желудка козла, вот и все…
– Но все говорят, что это волшебный камень! Он лечит все!
– У меня все равно его нет, сударыня.
Женщина будто сломалась: она уцепилась за край прилавка, согнулась и тихо сползла на пол.
– Сударыня, ну давайте, я посмотрю на вашего больного, – пробормотал с состраданием Маттеус, пытаясь поднять грузную тушу служанки, – у меня есть микстуры, которые могут подкрепить жизнь в человеке, возможно, они смогут его поддержать…
Тут я заметил, как призрак графа возник в углу комнаты и метнулся к дверям, словно пытаясь преградить дорогу Маттеусу и женщине; он делал мне знаки, которые недвусмысленно говорили: «Задержи их! Не дай им пройти!». Я кинулся под ноги Маттеусу и старухе, но тщетно: осторожно отодвинув меня в сторону, они вышли вместе, причем Маттеус поддерживал ее под руку.
– Ах, как скверно! – с досадой воскликнул граф, когда дверь за ними закрылась, и повернулся ключ.
– Мяу? – не понял я.
– От отравлений надо держаться как можно дальше! – вскричал граф. – Это такая дрянь: еще обвинят тебя же в том, что ты навредил – что твои микстуры и твоя помощь только добили умирающего! скажут, что отравление было пустяковым – пациент съел что-то не то, и прекрасно выжил бы сам – а вот твое снадобье было настоящим ядом и добило несчастного! Только этих неприятностей нам не хватало…
Жалобно мяукнув, я метнулся к дверям и, вышмыгнув в кошачий лаз, понесся по улице следом за нашей парочкой.
Вернулись мы с Маттеусом вдвоем, я – у Маттеуса на плече, в сумке, вместе с микстурами в стеклянных пузырьках, которые неприятно холодили мне бок. Маттеус устало снял сумку с плеча, вытащил из нее меня и грустно почесал за ушком.
– Пойду спать, – вздохнул он, – я тебе налью молочка, Лео, ты попей, я ужинать не буду.
Я состроил гримаску. Честно говоря, я рассчитывал на ужин поплотнее. Скажем, на кусочек курочки или рыбки. Но делать нечего; вылакав блюдце до последней капли и перекинувшись парой слов с привидением графа, я вспрыгнул на кровать, пристроился поближе к хозяину и передо мною, мешая сон и явь, поплыли какие-то видения; я видел, как юная моя дочь Оливия танцует с графом д Абрантесом на балу, а вот зачем-то по дому бегает маленький дракон, что это такое… короче, я заснул, убаюканный нежным шелестом дождя за окном.
Внезапно, видения перестали мельтешить передо мной; я снова увидел ту же спальню в аптеке; себя – в камзоле шоколадного цвета, уже не котом, а человеком… Я сидел на краю кровати; напротив меня восседал в кресле белый и прозрачный призрак графа.
– Ну, что? Я видел, что наш юный друг чем-то расстроен, – заметил он, – как все прошло?
– Никак, – отвечал я печально, – к тому моменту, как мы пришли, несчастный больной – некий Адельберто Миранда – уже испустил дух.
Призрак графа издал вздох облегчения и расслабился.
– Чем вы так довольны? – удивился я сумрачно.
– Разумнее спросить, чем вы недовольны, – возразил старый циник, – я же сказал, какие опасности подстерегали Маттеуса, попытайся он спасти несчастного, и, разумеется, не преуспев в этом. С отравлениями так: либо ты спас больного, либо тебя самого обвинят в чем угодно.
– Да, вы правы, – вздохнул я. – Но не в этом случае.
– Чем же сей случай отличается?
– А тем, что тайный отравитель, точнее, отравительница, великодушно решила избавить всех прочих причастных от участи подозреваемых.
– То есть?! – изумился граф.
– Вообразите, накануне в дом убитого пришло письмо без подписи. Точнее, оно было подписано «Обожающая тебя, твоя …», и вместо подписи – какой-то странный символ, вроде мертвой птицы. Каково?!
– А что было в письме?
– В том-то и дело! Дама, написавшая это письмо, признавалась хозяину в любви…
– И после этого она его отравила? Довольно непоследовательно.
– Я видел это письмо, – вздохнул я, – там все так непросто…
Я прикрыл глаза. Я вспомнил, как, подслушав яростные, вперемешку с рыданиями, проклятия вдовы негодяйке-отравительнице, я вспрыгнул на стол, где лежало это самое роковое письмо. Перед глазами поплыли строчки:
«… Возлюбленный мой, ты так прекрасен! Каждый поворот твоей головы, полуулыбка, милые ямочки в уголках рта, выражение твоих глаз – все это отравило мое сердце сладким пленительным ядом. Любуясь тобой, я поняла: вот моя погибель!
Обычно женщины говорят о мужчине «моя погибель», разумея, что их сердце навеки в сладком плену. Но мой случай, увы, совсем другой…
Давно, столетия назад, я получила сказочный дар вечной юности от одного могучего мага. Да, мне вечно восемнадцать, хотя мимо меня текут столетия! Я могла бы жить вечно, наслаждаясь своей юностью, но есть одно препятствие – и это любовь. Полюбив, я должна начать стариться вместе с тем, кого полюбила, чтобы прожить с ним жизнь обычной женщины. Этот старый маг был великодушен: «Найти любовь трудно, и многие так и проживают жизнь без любви, – сказал он мне, – Но я дам тебе времени сколько хочешь; ищи своего любимого в веках – а когда ты его найдешь, то станешь обычной женщиной, и вместе с любимым встретишь старость». Тогда я была очень рада – но теперь для меня это невыносимо: я уже привыкла к мысли, что буду жить вечно! Я не любви хочу, а вечной молодости, но вот я встретила тебя! Мое сердце, которое я почитала ледяным, растаяло – и что мне делать? Отказаться от вечной жизни и юности ради того, чтобы завоевав тебя, начать увядать? Да, я знаю, ты супруг другой, однако с моей красотой мне было бы несложно стать ей грозной соперницей. Но не этого я хочу! Я хочу жить вечно, и поэтому ты должен умереть; тогда я снова пойду по жизни, никого не любя, не зная старости; никому не даря своего сердца и не вступая на скорбный путь, ведущий к могиле.
Поэтому все, что мне остается – применить яд; мое оправдание – это то, что жизнь я все же люблю больше тебя… Ты умрешь тихо. Не пытайся противостоять этому – ты никогда не узнаешь, как яд попал с твое вино или твою пищу, уж об этом я позабочусь. Обожающая тебя… ».
– Невероятно, – потрясенно пробормотал де Абрантес, когда я пересказал содержание письма. – Никогда не слышал о такой магии; но, впрочем, мало ли чудес на свете!
Да уж, подумал я. Чудеса я познал на своей шкуре, точнее – шкурке. Знал ли я, маркиз де Колле, что буду доживать свою жизнь в облике старого аптечного кота?
– Хотел бы я взглянуть на эту даму, – продолжал граф. – Нет никаких подозрений, кто она?
Я задумался на минуту. Воображение нарисовало мне роковую красавицу, чьи глаза кипели смолой, а белоснежные, как лепестки магнолии, пальцы сжимали роковую склянку… Она идет сквозь века, всегда одна… Я призадумался: странно, что молодая одинокая женщина, тем более красавица, не становится в городе предметом пересудов! Ведь о ней ничего не слышно!
– Она может быть кем угодно, – предположил я, – например, прихожанкой храма, которая увидела Адельберто Миранда издалека и потеряла голову.
– А что, Адельберто Миранда был так хорош собой?
Этот вопрос поставил меня в тупик. Я вспомнил человека, лежащего на кровати – лицо его показалось мне ничем не примечательным. Покойный был ни хорош, ни дурен собою. К тому же нос у него был сизым, как у человека, предающегося излишним возлияниям.
– Нет, не сказал бы, – медленно ответил я, – он не показался мне красавцем, от которого потеряет голову любая женщина…
– Тогда случайное знакомство не подходит. Эта дама должна была знать его близко! Если он не красавец, то он должен был пленить ее сердце другим: обаянием, красноречием, умом… Кстати, что-нибудь вам известно о его обаянии и уме?
– Ничего.
– Но чем-то же он очаровал эту даму! – воскликнул де Абрантес, – я должен узнать, кто она!
– Зачем вам это надо? – удивился я.
– Ах, вы не понимаете, – нервно отвечало привидение графа, – я всю жизнь исследовал магию. И трагически погиб, исследуя магию – неужели вы думаете, что мои помыслы изменились сейчас, когда я лишь бесплотный дух? Эта загадка пленила меня совершенно; я должен понять, как это работает… И да, да! конечно, она знала его близко: ведь нельзя же влить в него яд на расстоянии! Значит, она была либо его любовницей, либо близкой знакомой, из рук которой он не побоялся принять чашу с ядом. Чем его отравили?
Я пожал плечами, дав понять, что это мне неизвестно.
– И с кем он встречался в последние дни, тоже неизвестно. И самое грустное, что расспросить об этом вдову у нас с вами нет никакой возможности! Проклятье, что же делать?!
Я только улыбнулся горячности графа. В самом деле, вот уж повод для переживаний! Я еще не знал, что с ужасом воскликну «Проклятье, что же делать?!» не далее, как завтра.
А назавтра в полдень, когда мы – Маттеус и я – заканчивали свой обед – дверь нашей аптеки распахнулась от удара кованого сапога.
Звук удара от пинка в дверь и топот сапог вошедших озадачили Маттеуса; еще более он был озадачен, когда дверь в гостиную резко распахнулась, и раздался вопль:
– Вот он! Держите аптекаря!
Потрясенный Маттеус не сопротивлялся; он лишь тихо спросил, что случилось, и в чем его обвиняют – но ответом был лишь грубый толчок в спину и злое: «Пошевеливайся!». Скрутив моему хозяину руки, они потащили его прочь из дома. На пороге бедняга кротко попросил разрешения всего лишь затворить дверь на ключ – это вызвало у солдат стражи новый приступ гнева. Дверь осталась распахнутой настежь.
Что мог я сделать в такой беде?
Собрав все свои кошачьи силенки, я лапками толкнул тяжелую дверь так, что она немного повернулась на петлях. Затем еще и еще. Наконец, я ее сумел притворить – пусть хоть черная дыра дверного проема не зияет, как выбитый зуб – пусть дверь хотя бы выглядит запертой. После чего со всех лап припустил за Маттеусом и солдатами.
Бежать пришлось долго. Под конец мне было уже совсем тяжко. Кошачья природа не приспособлена для долгого, равномерного бега: кот создан для стремительных, но кратковременных прыжков за дичью, чтобы затем яростное напряжение кошачьего тельца сменилось расслаблением и покоем. Но что мне было делать, если надо было бежать за хозяином? Силы мои были уже на исходе, язычок вывалился изо рта, как у собаки, а солдаты все тащили и тащили Маттеуса куда-то по узким улочкам. Наконец, они подвели его к угрюмому темно-серому зданию и втащили его внутрь. Тут силы оставили меня совершенно; упав на мостовую, я долго лежал так, слушая, как набатом в ушах стучит мое сердце. Во рту пересохло. Оглядевшись через пару минут, я заметил желобок для слива дождевой воды, а в ней – немного прохладной, не успевшей еще испариться, влаги, что осталась от вчерашнего дождя. Припав к лужице, я пил, пил и пил; горевать о том, как низко пал маркиз де Колле, что вынужден утолять жажду из лужи, мне было некогда.
На мое счастье, к дверям подошли мужчина и две женщины; спрятавшись за пышные юбки одной из дам, я ловко прошмыгнул в открытую дверь.
Мой кошачий нюх вел меня по следам моего хозяина; он привел меня к двери, которая – увы! – оказалась запертой. Я припал ухом – кошачий слух намного острее человеческого – и услышал голос моего хозяина:
– Помилуйте, как я мог дать отравленное зелье этому господину, когда он уже был мертв до моего прихода!
– Но жена покойного и его служанка уверяют, что он был жив, и ты дал ему какое-то снадобье – возразил скрипучий отвратительный голос – видимо, это был дознаватель.
– Не может быть! Это ложь! они, наверное, сговорились! – вскричал мой хозяин в отчаянии.
– Ты смеешь обвинять во лжи благородную аристократку? – снова проскрипел мерзкий голос, на этот раз угрожающе,.
– Я не знаю, почему она так говорит, но я…
– Довольно! Отведите его в камеру; пусть поразмыслит над своим положением; и помни, аптекарь: если не захочешь признаться добром, к этому тебя вынудят другими методами!
Я похолодел от ужаса. Лапы мои ослабли. В этот момент дверь резко распахнулась, ударив меня по боку; из нее вывели моего хозяина со скрученными за спиной руками. С бессильным отчаянием я смотрел, как его уводят вглубь бесконечного коридора, затем выполз из здания на улицу и попытался отдышаться.
Что делать? Что делать?!
Я был оглушен , обессилен свалившейся на меня несправедливостью, и потерял способность здраво соображать. На ватных лапках я поплелся по направлению к аптеке. Дорога показалась мне вечностью. Наконец, я заполз внутрь и упал на каменные плиты пола – кажется, именно на этом месте я лежал семьдесят лет назад, воображая себя несчастным! Тогда я умирал – но хотел жить. Сейчас я был жив, но предпочел бы умереть, лишь бы не страдать так…
Однако усталость взяла свое: я сомкнул глаза, сделал глубокий вдох и заснул. Что мне снилось, я не помню; кажется, я блуждал по каким-то горным тропам над пропастью, путаясь в клочьях белесого тумана; но все эти сны кончились, когда я ощутил прикосновение руки к моему плечу.
– Да очнитесь же вы! – услышал я голос де Абрантеса.
Я приподнялся. Да, я лежал на тех же каменных плитах. Теперь, во сне, я был человеком. Я поднял глаза на де Абрантеса.
– Что там было? – рявкнул граф, – где Маттеус?
– В тюрьме. Его обвиняют в отравлении этого покойника, – горестно отвечал я.
– Но вы же сказали, что он был уже мертв, когда Маттеус пришел? – изумился граф. – Как же тогда они могут его обвинять?
– Да что с того! Жена и служанка, врут, сговорившись, что он был еще жив и Маттеус напоил его чем-то…
Граф замер на секунду, что-то соображая.
– Странно. То есть, этого Адельберто Миранда кто-то отравил – возможно, они сами – а потом позвали Маттеуса, чтобы был повод обвинить его, аптекаря, в отравлении… Но постойте! А как же то письмо? Или оно было фальшивым? Но нет, не сходится! Ведь, вы сказали, что жена рыдала над мужем, проклиная ту даму-отравительницу?
– Да еще как рыдала! И в комнате не было никого, кроме служанки, которая, кстати, рыдала и проклинала отравительницу тоже! Зачем им ломать комедию в отсутствие зрителей?
– Незачем, – согласился граф.
Воцарилось молчание. И в ужасе я понял, что всегда находчивый граф просто не знает, что делать; это было для меня равносильно краху последней, самой крошечной надежды…
А граф все думал и думал; хмурил брови, щурил глаза, словно вспоминая о чем-то; наконец, спросил неожиданно:
– А кстати, почему служанка сказала Маттеусу, что вдова покойного… кстати, как ее зовут?
– Сеньора Анхела Миранда.
– Почему служанка сказала, что Анхела останется на улице?
– Майорат, – отвечал я кратко, – Наследование по мужской линии. Теперь все наследство перейдет Бог знает, к какому родственнику мужского пола, я уж и не знаю…
– Ах, вот что! А у нее, стало быть, нет сыновей?
– У нее две дочери, совсем крошки. Но я надеюсь, что новый владелец поместья будет в ней милостив…
– Да, это интересно. Получается, что у хозяйки нет мотива травить мужа – ведь после его смерти она из госпожи и хозяйки замка превратится в лучшем случае, в бесправную приживалку, а в худшем, вообще…
– В бездомную бродяжку, если только другие родственники ее не подберут, – вздохнул я. Затем, с мольбою взглянув в лицо графа, я спросил:
– Неужели у вас нет никакой идеи?
– Вот что, – отвечал он, – отправляйтесь-ка к Сильвио: постарайтесь привести его сюда. Возможно, нам удастся с ним поговорить… Просыпайтесь!
Когда я проснулся, то едва не заплакал от боли в натруженных лапках. Но что делать: превозмогая себя, я поплелся к дому Сильвио (мне очень помогла тряская повозка с тыквами, прицепившись к которой сзади, я проделал часть дороги).
Уже вечерело, когда я наконец добрался до нужного мне дома. На небе, еще голубом, пробивалась узенькая долька сливочно-белой луны, а багровое солнце, собираясь на покой, подсвечивало румяным отблеском края крыш. Итак, я у цели. Но как пробраться в дом, если заперты ворота?
В отчаянии я залез на раскидистое дерево, которое росло у каменного забора, по нему перелез на сторону двора – и принялся отчаянно мяукать.
Вскоре из окна кухни в меня полетело что-то тяжелое. Это сопровождалось воплем: «Да заткнись же ты, чертова тварь!»
– Мяяяяу! – взвыл я еще громче.
– Фабьо, где ты там? Прогони эту мразь хвостатую, уже сил нет слушать!
Тотчас из дома выскочил мальчишка и попытался достать меня с дерева. Это ему не удалось, и вскоре к нему присоединилась целая компания сочувствующих. Они трясли дерево так, что держаться на нем я уже не мог. Спасаясь, я спрыгнул с дерева и метнулся в угол двора. Толпа погналась за мной. Я метался, как мог, вскарабкался на забор, и чуял уже, что придется мне убираться не солоно хлебавши, а то и вовсе стать жертвой этих негодяев – как вдруг суета вокруг моей скромной персоны закончилась. Толпа притихла, повинуясь знакомому голосу с сердитыми нотками:
