Вера Ивановна Крыжановская-Рочестер
Болотный цветок
В это время экипаж въехал в парк и, ударившись обо что-то, остановился. На вопрос графа кучер отвечал, что одна из лошадей споткнулась и, должно быть, вывихнула себе ногу, но что шагом еще можно кое-как добраться до замка. Тогда граф приказал лакею сбегать домой за лошадью, пока они тихо поедут дальше.
– Вечер чудный, и мы могли бы дойти пешком, чтобы не утомлять бедное животное, – заметила Марина, высовываясь в окно и осматривая, где они находились.
Садясь на свое место, она столкнулась с мужем, который тоже смотрел в окно, и его щека коснулась ее щеки. При этом прикосновении вся его страсть вмиг вспыхнула. Обхватив жену, он страстно прижал ее к себе и покрыл горячими поцелуями.
– Мара, Мара! Прогони тени, которые вызваны между нами людской злобой и не дают нам жить естественной жизнью, – шептал он, целуя ее. – Ты не виновата, что роковая случайность столкнула меня с твоей матерью… Дай мне любить тебя и полюби ты меня. Ведь это наше право, наш долг!..
Марина молча отбивалась и старалась высвободиться.
– Оставь, ты не смеешь так поступать. Не вынуждай меня кричать перед людьми… – прошептала она задыхаясь.
– Кричи, мне все равно! Ведь, над тобой же будут смеяться, что ты орешь, когда тебя обнимает муж.
С силой, на которую тот не рассчитывал, она оттолкнула мужа и, распахнув дверцу, выскочила на землю.
Перепрыгнув придорожную канаву, она очутилась в знакомой ей аллее парка, а дальше начиналась уже чаща, прорезанная разветвлявшимися в разные стороны дорожками и прозванная лабиринтом. Марине хотелось поскорее добраться туда, чтобы там спрятаться, тем более, что уже спускались сумерки. Но Станислав угадал ее намерение и хотел объясниться, раз уж вопрос об их отношениях был поставлен на очередь. Не теряя времени, он выскочил из кареты.
– Поезжай тихонько, Войтех, а мы с графиней пойдем до дома пешком, – крикнул он кучеру и зашагал за женой.
Марина сознавала, что граф сейчас ее догонит, а чем дальше она уйдет от большой дороги, тем более рискует очутиться во власти мужа, которого еще ни разу не видала в таком возбужденном состоянии; но отвращение и гнев тотчас вернули ей мужество.
Неподалеку, бурля и пенясь о камни, протекала речка; берег в этом месте был высок и обрывист. Она бросилась к речке и прислонилась к дереву в тот самый момент, когда к ней подошел запыхавшийся взбешенный муж.
– Что означает ваше нападение и это преследование? Разве так держат данное слово? Я считала вас более порядочным человеком.
В тоне ее голоса слышалось глубокое негодование и презрение.
– Это означает только, что я безумно обещал то, что не в состоянии исполнить, а смешная и ненормальная жизнь, которую мы с тобой ведем, продолжаться дальше не может. С меня довольно! Поняла? По всем законам, божеским и человеческим, ты принадлежишь мне, ты – моя жена, и я тебя люблю.
Голос его дрожал от гнева и страсти.
– Когда я выходила за вас замуж, я не узнала прошлого. Ведь я же, поймите, дочь той, которую вы любили всего год назад. Я не потеряла еще страха перед Богом и тем ужасным грехом, который теперь стоит между нами, чтобы…
– Все это глупости, отживший романтизм, – вне себя, перебил ее граф. – Оглянись вокруг и посмотри, что творится в обществе: на всяком шагу ты увидишь то отца возлюбленным своей невестки, то дам, берущих в обожатели мужей сестер; а мужчинами, которые женятся на дочерях своих прежних любовниц, хоть пруд пруди, и гром небесный, однако их не поражает… Прошли те времена, когда верили в угрозы муками ада. Я же хочу найти счастье в твоих объятиях, чаровница; твои бархатные глазки околдовали меня, и волей или неволей, а ты будешь моей…
– А я предпочту смерть в этой реке подобному «счастью». Неужели вы не понимаете, какое непобедимое отвращение внушает мне ваша грязная любовь и вы сами – развратник без веры и совести? Да, да, вы мне отвратительны, гадки… Конечно, я не властна против насилия, но знайте, что день, в который вы нарушите данное мне слово, будет последним в моей жизни.
Видя, что граф с раскрасневшимся лицом собирается подойти к ней, она проворно отступила на самый край берега.
– Уйдите и дайте мне вернуться домой. Или вы намерены, как разбойник, обесчестить меня на большой дороге? – дрогнувшим голосом произнесла она.
От быстрого движения Марины глыба земли обвалилась с берега, и из-под ее ног камни с шумом посыпались в воду.
Испуганный граф побледнел и попятился.
– Иди, но знай, что в свое время мы возобновим этот разговор. Чем тянуть подобную жизнь, я скажу всю правду твоему отцу и готов с ним драться.
Он повернулся и скрылся за поворотом аллеи. Ошеломленная Марина простояла еще некоторое время, а потом пошла в замок. В ней все дрожало и ныло внутри, а сердце билось до боли.
Она ясно видела страсть в глазах мужа; значит, ее единственная верная защита – равнодушие Станислава – более не существовала.
Между тем, в глазах посторонних граф оказался бы совершенно правым, а ее поведение по отношению к мужу, свободно, по-видимому, ею избранному, непростительным. Она сомневалась, конечно, чтобы он привел в исполнение свою угрозу… Ну, а если он все-таки, ей в отместку, поступит, как грозил? Что тогда? И при одной этой мысли холодный пот выступал на лбу. Но и, помимо этого, если что-нибудь дойдет до Павла Сергеевича о их семейном разладе, такой слух несомненно разбудит его прежнюю ревнивую подозрительность, которую рассеяло лишь ее обручение с Земовецким. Ей вспомнились некоторые тяжелые эпизоды подобного рода, а в памятный день столкновения с Тудельской Юлианна сама призналась, что муж неоднократно делал ей уже сцены из-за Станислава, и это именно было причиной решения Марины. Теперь, если так или иначе истина раскроется, ее жертва пропала даром…
Занятая своими тревожными думами, Марина быстро шла, не обращая внимания на кустарник, кочки и ветки, раздиравшие ей платье, на росу, которая вымочила ей ноги. Не отдавая себе отчета, она шла вдоль реки, казавшейся ей верной защитницей, и потому сделала большой обход.
Наступила уже ночь, когда она подходила к замку. Луна была в первой четверти и тускло освещала аллею вдоль стены дома. Марина шла быстро и неожиданно наткнулась на высокую фигуру отца Ксаверия, которого сначала не заметила.
– Как, вы вернулись одна, графиня, и пешком? – спросил удивленный ксендз.
– Да. Лошадь вывихнула себе ногу, и пришлось выйти из кареты. Вот я и пришла через парк, – нехотя ответила она и хотела пройти мимо.
Но зоркий взгляд ксендза уже подметил, что платье ее было выпачкано и мокро, дорогое кружево на одном из рукавов разорвано, а лицо было бледно и глубоко взволновано. Очевидно, между супругами что-то произошло, и он должен знать, что именно.
– И граф отпустил вас одну? – недоверчиво спросил он. – Нет, что-то случилось… вы так бледны и расстроены…
Он схватил ее похолодевшую руку и крепко сжал в своей.
– Скажите, что вас встревожило? Будьте откровенны, графиня. Ведь вы здесь одиноки, без поддержки и совета, между ненавидящей вас пани Ядвигой и графом, который вовсе не так равнодушен, как кажется. Доверьтесь и примите мою помощь. Если мой житейский опыт, знание и духовный авторитет могут быть вам полезны – воспользуйтесь ими безбоязненно, прошу вас.
Марина не отняла своей руки. В его голосе звучало правдивое, горячее участие, а в глазах отражалось искреннее сожаление взрослого, который хотел бы утешить ребенка. Да, он прав: она здесь одна, без друга и советника.
Марина была в таком состоянии, когда душа жаждет излить свое горе, услышать слово утешения и мудрый совет, способный успокоить Душевный разлад. Да почему, наконец, ей не посоветоваться с ним? Ведь это – единственный человек, протягивающий ей здесь руку помощи. По ее неопытности у Марины даже не шевельнулось подозрение, что ксендз мог питать к ней более горячее чувство, и что под его сутаной могла таиться страсть, более сильная и упорная, чем у Станислава, который в своей жизни любил до пресыщения, тогда как этот был впервые порабощен своим чувством.
– Спасибо вам, отец Ксаверий, за доброе слово. Ведь вы тоже служитель того самого Бога, которому мы оба поклоняемся; так почему бы мне и не открыть вам мою душевную муку? – тихо сказала она.
– Да, у меня с графом произошла неприятная сцена, которая ясно показала, что данное после свадьбы слово меня больше не ограждает… Я не вижу выхода из этого положения и не могу даже обороняться открыто, чтобы не вызвать пересудов или громкого скандала, который, дойдя до отца, обратил бы в ничто мою жертву. Одно, что могло бы все разрешить, так это моя смерть… Я устала жить и не дорожу жизнью, но меня удерживает и мучает сомнение, как Господь осудит мою мятежную душу, если она самовольно предстанет пред Ним, не будучи призвана?
Ксендз вздрогнул и пристально поглядел на ее расстроенное лицо и влажные от слез глаза.
– Кто же из нас, смертных, осмелится определять границы милосердия Божия? Но церковь, которой служу я, считает самоубийство столь тяжким грехом, что лишает самоубийцу священной могилы, церковных молитв и изгоняет его с кладбища. Страждущая душа его, – учит церковь, – блуждает во мраке ада… А разве ваше вероучение проповедует не то же самое? Священник, направляющий вашу совесть, должен был разъяснить вам, какой страшный грех – даже сама мысль о самоубийстве. Неужели у вас нет духовного отца, который утешил бы вас и поддержал?..
Марина опустила голову и уклонилась от прямого ответа.
– Да, моя церковь тоже осуждает самовольную смерть, и я буду отвержена, если наложу на себя руки; а все-таки, что же мне остается, чтобы избежать любви моего мужа, к которому я чувствую только отвращение? Вот вы, отец мой, духовник, постарайтесь втолковать ему, как ненавистно мне его чувство; убедите его, что честный человек должен держать данное слово.
– Постараюсь, – сказал отец Ксаверий после некоторого молчания. – Конечно, граф не избег пагубного влияния окружающего его безобразного и безнравственного общества; поведение его доказывает вам, как он мало стесняется правилами христианской нравственности, которую он прямо отрицает, когда она ему мешает; но он все же верует в Бога и доступен голосу чести. Я попробую вразумить его; во всяком случае, рассчитывайте на мою помощь и поддержку.
– Благодарю вас, – ответила Марина, признательно пожимая ему руку, и затем быстро направилась в свои комнаты.
Станислав вернулся к себе в бешенстве. Он никак не ожидал встретить такой отпор и презрение со стороны этой девочки, которую еле удостаивал, бывало, взглядом, и казавшейся ему всегда бесцветной, «пресной» наряду с блестящей красотой Юлианны, демонической Надин и многими другими страстными кокетками, услаждавшими бурную жизнь богатого кутилы. Отделявшая их нравственная преграда обратила его внимание на Марину, и вдруг ее нежная, мечтательная красота, стыдливая грация и та нетронутость, которой от нее веяло, его очаровали; затем, очень скоро это чувство перешло в дикую страсть; которую еще более распаляло ее сопротивление. Сознание, что эта женщина, которя была его достоянием, его отталкивает, бесило Станислава и пробуждало настоящую ненависть к графине Ядвиге. Если бы эта ведьма в своем глупом фанатизме и слепой ненависти ко всему русскому не раскрыла прошлого перед Мариной, никогда он не очутился бы в таком ужасном положении перед женой.
Как тигр в клетке, шагал он по своей комнате, придумывая планы, один рискованнее другого, чтобы положить конец своему невыносимому состоянию. Как бы то ни было, он ни за что не желает дольше жить под одной крышей с бабушкой и решил уехать из Чарны; в ином месте, в другой среде, окруженная иными влияниями, Марина образумится, может быть, и примирится с ним.
Граф провел скверную ночь и утром отправился к бабушке объявить ей свое решение, которое приведет ее, конечно, в ярость, это он знал наверное, но помешать которому она не могла, в виду того, что большое состояние, унаследованное графом от матери, делало его совершенно независимым.
Графиня Ядвига сидела в своем будуаре и, перебирая четки, с набожным видом перелистывала книгу «Жизнеописание мучеников». Когда вошел внук, она положила книгу.
– Отчего ты такой бледный и хмурый, мой друг? – спросила она с улыбкой, протягивая ему руку.
Но Станислав точно не заметил протянутой руки. Голос его дрожал от сдерживаемого гнева, когда он ответил:
– Вот наивный вопрос после той невероятной гадости, которую ты учинила, посеяв раздор между женой и мной. Я давно хотел потребовать у тебя отчета, по какому праву вмешалась ты в мою личную жизнь? Ведь ты же знала, что вынудило нашу свадьбу, и дала на нее согласие, а потом предательски сорвала с глаз этой наивной девочки повязку, скрывавшую от нее прошлое, и создала мне ад, поставив меня в отвратительное положение.
– Моя совесть вынудила меня поступить таким образом, – решительным тоном прервала его графиня. – Я должна была согласиться на вашу свадьбу, чтобы спасти честь Юлианны; но допустить между вами близкие отношения, это противоречило бы моему долгу как христианки, и было бы попранием самых основных правил нравственности.
Граф вспыхнул и смерил ее взглядом, полным глубокого презрения.
– Ты?.. Ты боишься нарушить нравственные правила и христианский долг? Ха, ха, ха! – и он громко захохотал. – Да за кого же ты меня принимаешь, бабушка? Я не мальчик и не настолько глуп и слеп, чтобы не видеть, какую роль играли у тебя отцы Игнатий и Тадеуш, и в какой состоит ныне отец Ксаверий, и потому позволяю себе усомниться, чтобы те отношения, с помощью которых твои преподобные духовники направляли тебя на Небо, входили в понятие «долга христианской нравственности». Но не в этом дело; твоя добродетель меня не касается, и, пожалуйста, не ссылайся на нее в оправдание своих гадостей. Вовсе не стремление спасти меня от греха руководило тобой в этом случае, а твоя слепая ненависть к вере, которую исповедует Марина, и ее русскому происхождению. Женись я на какой-нибудь польке, хоть и распутнице, но католичке, ты обо всем промолчала бы и благословила меня; а с православной ты решила меня разлучить. Так вот я пришел тебе сказать, что мне твоя опека надоела, и что я думаю уехать из Чарны. Через несколько дней я отправляюсь с женой заграницу, а тебе предоставляю полную свободу упражняться в христианских добродетелях при помощи отца Ксаверия, и желаю вместе с ним попасть прямо в рай.
Не ожидая ответа, он повернулся и вышел.
Графиня ничего не ответила по той простой причине, что не могла произнести ни слова: лицо ее стало багрово-лиловым, а бешенство сдавило ей горло, и с минуту она думала, что задохнется.
Вспыльчивая, резкая, жестокая, а благодаря своему богатству и заносчивая, графиня Ядвига не терпела противоречий, и тем более критики своих действий. Никогда и никто еще не смел так откровенно разоблачать и указывать пальцем на подкладку ее отношений к духовникам, отношений, которые она, впрочем, считала простительными и законными. Если ее «заблуждения» и вызывали иногда легкие укоры совести, то она всегда откупалась богатыми дарами на церковь. Стах никогда не посмел бы сделать даже намека подобного рода; а тут вдруг он дерзко оскорбляет ее, и из-за кого же? Из-за этой проклятой москальки-еретички?
В ней пробудилась такая ярость против бедной Марины, что, попадись та ей в руки, она задушила бы, кажется, ее. Но эта буря скоро утихла, скрытая под личиной обычной лукавой слащавости графини, и только в ее глазах еще светилась дьявольская усмешка.
– Никуда ты не уедешь, а просто-напросто исчезнешь, чтобы не мешать спасению души твоего болвана-мужа и не вызывать новых оскорблений против меня, – проворчала она и задумалась, а потом позвонила и приказала просить к ней отца Ксаверия.
Тот тоже провел скверную ночь. Вчерашний случай неожиданно нарушил его видимое спокойствие и пробудил бешеную ревность. Всю ночь он не смыкал глаз, обдумывая способы разлучить Марину с мужем, и все еще был поглощен этими мыслями, когда его позвали к Земовецкой.
Графиня начала с того, что осведомилась, как идет дело обращения Марины.
– Ваша чрезвычайная осторожность, отец мой, разрушит всю нашу работу, – ехидно заметила она на уклончивый ответ духовника. – Должна вам сказать, что эта кокетка так влюбила в себя Станислава, как я не могла даже себе представить. Он теперь без ума от этой бледной рожи, меня обвиняет, что я украла его счастье, и, после целого ряда неслыханных дерзостей и оскорблений, заявил мне сейчас, что уезжает заграницу с женой и больше сюда не вернется.
Ксендз побледнел, а на его лице отразились тревога и такое смущение, что графиня вздрогнула и подозрительно взглянула на него.
«Что значит это волнение? Не попал ли и Ксаверий в сети „москальки“, подобно Станиславу?»
Она тотчас сообразила, что за последнее время ксендз изменился: грустный, задумчивый, он, по-видимому, избегал ее и потерял, казалось, прежнее «рвение к интересам церкви».
Графиня стиснула зубы. Только этого не хватало, чтобы ее духовник влюбился в еретичку! Ну уж нет. Этому она положит скоро конец, и Марина дорого заплатит за свои неуместные победы… Наружно она ничем себя не выдала и, после краткой беседы, отпустила Ксаверия, который поспешил уйти с облегченным сердцем.
День прошел томительно и скучно. Граф обедал один на своей половине, а потом уехал, не сказав куда едет и когда вернется. Марина тоже не выходила из своих комнат, но при известии об отъезде мужа облегченно вздохнула.
– Слава Богу. Может быть, на несколько дней она освобождена от его присутствия и ей нечего опасаться новых сцен.
Вечером она решила пойти, как всегда, к старой графине: не следовало возбуждать ее внимания. В гостиной она нашла только отца Ксаверия, пересматривающего связку новых, присланных утром нот, и панну Камиллу, подбиравшую номера иллюстрированного журнала. Приживалка объявила ей, что графине нездоровится, и она отдыхает, но придет к чаю, а пока просит не стесняться и заниматься музыкой.
Отвечая любезно на глубокий поклон ксендза, Марина заметила, что он очень бледен, а взгляд лихорадочный, беспокойный.
– Вы, кажется, сегодня нездоровы, отец Ксаверий? Вы плохо выглядите, – участливо спросила она.
Тот вспыхнул и в замешательстве пробормотал благодарность, но сказал, что чувствует себя прекрасно, и сел за рояль разбирать новую музыкальную вещь.
Марина уселась в кресло в углублении окна, где всегда сидела, и приготовилась внимательно слушать интересовавшую ее симфонию.
Скоро она, однако, заметила, что Ксаверий был сегодня в каком-то особенном настроении: с трудом разбирал ноты, часто ошибался, а потом совсем забыл, казалось, о раскрытой перед ним тетради и не переворачивал листков. Но и игра его становилась все более и более странной: под его руками рояль гремел, жалобно стонал и плакал, потрясая нервы потоком диких и резких звуков, отражавших тот разлад, который царил в его душе. Это была какая-то дьявольская музыка, в которой слились все человеческие страсти. Холодная дрожь пробежала по телу Марины, и она с удивлением смотрела на бледное лицо Ксаверия, а тот глядел куда-то вдаль своими горящими глазами и, казалось, забыл, где он.
Наконец, Марина не выдержала. Слушать долго такую игру, которая разбивала все нервы и причиняла почти физическую боль, она не могла. Она вскочила с места, подбежала к роялю и положила руку на руки ксендза.
– Стойте, стойте, отец Ксаверий. Прекратите вашу ужасную музыку. Можно подумать, что вы хотите вызвать всех демонов, – взволнованно сказала она.
Ксендз вздрогнул, точно его разбудили от сна, и бессильно опустил руки; но бушевавшая в его душе буря, которую он изливал в бешеных звуках, продолжала в нем кипеть.
Мрачным, пожирающим взглядом глядел он на нее с таким выражением, какого она еще никогда у него не видала; затем краска залила его лицо, и он дико захохотал.
– А я люблю эту дьявольскую музыку, – дрожащим от волнения голосом прошептал он. – Мне кажется, что я пляшу на шабаше, где все равны: крестьянин, воин и священник, где я могу утолить все мои желания, где я обладаю всемогуществом зла, и где мне не надо проповедовать почитание Бога, обрекающего свои создания на адские муки.
Он встал и продолжал говорить, задыхаясь и пристально глядя ей в глаза:
– Прямо с шабаша позвала ты меня, обольстительная женщина. Ты разбудила дремавших в моей душе демонов… Я полюбил тебя. Я хочу упиться счастьем и зову на помощь весь ад…
Пораженная Марина со страхом смотрела на него.
«Не помешался ли он?» – мелькнуло у нее в голове.
Она попятилась и собралась бежать, но в этот миг он схватил ее и крепко, до боли, прижал к себе и покрыл лицо жгучими поцелуями.
Отвращение и ужас точно сковали ее; но через мгновение она изо всех сил оттолкнула Ксаверия, так что тот зашатался, и звонкая пощечина запечатлелась на его бритой щеке.
– Наглец! – вне себя крикнула она. – Негодяй, забывший свой сан и оскорбивший женщину!
И она выбежала из комнаты.
Ксаверий прислонился к стене и закрыл глаза. Теперь он снова побледнел, а на его бескровной щеке ярко горел отпечаток полученной пощечины, и он дрожал как в лихорадке; больнее, – чем печать обиды на лице, жгло его воспоминание о невыразимом отвращении и презрении, отразившихся в глазах Марины. Как гадину, оттолкнула она его, прибила, как собаку, и резко напомнила ему о его одеянии, этой сутане, которая вечно преграждает ему дорогу ко всем доступным другим людям радостям жизни.
Тяжелый не то вздох, не то стон вырвался из его груди; но те выдержка и самообладание, в которых он вырос, снова брали над ним власть, временно поколебленную порывом страсти.
Он провел рукой по покрытому холодным потом лицу и выпрямился, намереваясь тоже уйти, но в эту минуту встретился глазами со старой графиней, которая, стоя на пороге своего будуара, пристально и ехидно глядела на него.
– Что с вами, отец мой? Вы чем-то сильно взволнованы. Что это за красное пятно у вас на щеке?
– Это след той пощечины, которой наградила меня молодая графиня, когда я попытался более настойчиво убеждать ее в необходимости отречься от ереси и обратиться к истинной вере. Вы видите, что задача, которую вы возложили на меня, связана с опасностями и неприятностями, – мрачно ответил он.
Злая лукавая усмешка скользнула по лицу Земовецкой.
– Я поражена, мой бедный друг, и не воображала, чтобы эта дикая кошка посмела вас тяжко оскорбить. Однако я вижу, что пора мне вам помочь в этом трудном деле вразумления нашей юной дикарки и предоставить в ваше распоряжение средства более действенные, чем ваша чудная музыка. Пойдемте в мою молельню, отец, и обсудим вместе этот важный вопрос.
