Вера Ивановна Крыжановская-Рочестер
Грозный призрак

Полная версия

Глава II

Был вечер в начале июня, за несколько дней до отъезда баронессы в имение около Ревеля, где она рассчитывала пробыть до окончания сентября.

Анастасия Андреевна сидела в будуаре в обществе доктора Заторского, они только что окончили чай, который пили вдвоем, так как дети с гувернанткой были в Павловске у знакомых и возвращались в одиннадцать часов. Под предлогом проверки денежных счетов баронесса увела возлюбленного к себе, а так как теперь двери были заперты, то она без церемонии уселась к нему на колени, обвила ему шею руками и запечатлела на его губах горячий поцелуй. Вадим Викторович ответил ей тем же, но теперь поцелуй его не был вовсе похож на прежние, огненные, и баронесса почувствовала это. Злой огонек вспыхнул на миг в ее глазах, хотя наружно лицо оставалось веселым. Нагнувшись к доктору, она шаловливо заглянула в его задумчивые и озабоченные глаза.

– Послушай, вечный ворчун, я должна сказать тебе нечто, давно озабочивающее меня, и пора, наконец, осуществить это: ты должен жениться!

Вадим Викторович привскочил от удивления.

– Какая глупая шутка, – с негодованием произнес он. – И на ком могу я жениться? Меня считают связанным…

– Тем более оснований заткнуть рот злоязычникам. Как только барон вернется, ты должен жениться, чтобы положить конец всем пересудам.

– И ты согласилась бы уступить меня другой? – спросил Вадим Викторович, недоверчиво, с оттенком насмешки.

– Да, если это надо для счастья твоего и барона, который имеет, по крайней мере, право на то, чтобы я щадила его честное имя. – Она как-то вдруг осунулась, закрыла лицо руками и прошептала, слезливо:

– Бедный мой Макс! Он вполне уверен, что я люблю его одного, а он всегда был так добр ко мне.

Баронесса была искусная комедиантка и ее маневр удался, как нельзя лучше. Взволнованный и растроганный Вадим Викторович прижал ее к себе, целовал и поклялся любить ее вечно что бы ни случилось. Однако мысль о женитьбе, пущенная ею в качестве пробного шара, запала в душу доктора глубже, нежели баронесса предполагала. Несмотря на клятвы верности, эта связь тяготила его страсть давно улеглась, а скандал принимал все большие размеры, отражался на его репутации и ставил его в обществе в ложное положение. Одним словом, чем дальше он думал, тем женитьба рисовалась ему все яснее в виде надежной пристани спасения. Сам он, правда, не любил никого, но знал, что нравится многим, и мог выбирать. Он так был озабочен, что это заметила жившая с ним тетка, старшая сестра покойной матери доктора, вдова генерала, женщина богатая и независимая.

Заторская умерла родами, и генеральша, взяв на себя заботу о новорожденном, воспитала его, как собственного ребенка. Отец его, тоже доктор, был слишком занят, чтобы заниматься сыном, и охотно доверил его своей бездетной свояченице.

Вадим Викторович любил и уважал Софью Федоровну, как настоящую мать, и знал, что его связь с баронессой очень огорчала тетку. Религиозная и глубоко честная Софья Федоровна считала низким и безнравственным обманывать человека, который оказал ее племяннику полное доверие, и этот щекотливый вопрос не раз бывал предметом пререканий, которые на несколько дней приводили молодого врача в нервное состояние.

Вечером следующего дня, после вышеприведенного разговора с баронессой, доктор был дома. Он вел прием. Отпустив около половины одиннадцатого последнего больного, он прошел в столовую, где за пасьянсом его ожидала за чаем тетка. Раскладывая карты, Софья Федоровна озабоченно наблюдала за племянником, который, видимо, был поглощен своими думами и молча пил чай.

– Чем ты так озабочен? Нет ли у тебя какой неприятности с больными или с… той дрянью? – спросила она, понижая голос.

– Нет, тетя, никакой неприятности у меня нет и совсем другое тревожит меня. Да если бы у меня и была какая-нибудь невзгода, почему ее причиной должна быть непременно ненавистная тебе бедная баронесса?

– Потому что эта негодная баба составляет несчастье твоей жизни, и я постоянно боюсь какого-нибудь скандала. Вы ведь в руках людей: неужели ты думаешь, что прислуга Козенов слепа? К тому же ты так неосторожен, и по карманам у тебя валяются письма этой особы. Начать с твоего лакея: из мести за какой-нибудь выговор он может передать барону одно из таких писем. Что тогда будет? Какими глазами будешь ты смотреть на человека, оказавшего тебе полное доверие, и честь которого ты опорочил? Да еще неизвестно, чем может кончиться подобная история. Случалось, что самые мирные люди при таких обстоятельствах становились бешеннее тигра и заставляли платить кровью за позор. – Взволнованная Софья Федоровна смешала карты и отбросила их в сторону.

– Ну, тетя! Не сочиняй ты разных романтических ужасов в наше прозаическое время, – проговорил доктор, пожимая плечами.

– Ах, не смейся, милый Вадим. Ты не знаешь, что с некоторых пор меня мучает предчувствие чего-то дурного, какая-то болезненная тоска и смутный страх, что тебе грозит несчастье…

Голос Софьи Федоровны дрожал, глаза наполнились слезами. Заторский наклонился к ней, поцеловал ее морщинистую щеку и нежно сказал:

– Успокойся же, дорогая. Я скажу тебе, что озабочивает меня, и это, надеюсь, положит конец твоим опасениям. Я понимаю, что пора положить конец слишком нашумевшей уже связи. Поэтому, чтобы покончить с этими сплетнями и пресечь все толки, я решил жениться…

Радостный возглас прервал его.

– Ах! Благослови тебя Бог на такое решение, дитя мое. А, скажи мне, ты уже сделал выбор, любишь кого-нибудь? Не могу думать, что ты хочешь сделать из жены ширму для продолжения низкой игры. Впрочем, ни одна женщина не потерпит этого.

– Боже мой, как ты волнуешься, тетя! В данную минуту я знаю только, что намерен жениться, а так как у меня есть на примете несколько особ, которые, я полагаю, не откажутся от меня, то посмотрю пока, а к осени остановлюсь в выборе.

– Это будет нетрудно. Я уверена, что всякая женщина с радостью примет твое предложение. – Видя, что доктор от души рассмеялся, тетка прибавила, убежденно: – Я говорю серьезно, ты представляешь серьезную партию.

– Будем надеяться, что прекрасный пол окажется столь же хорошего мнения обо мне, как и ты. Повторяю, что к осени я выберу, но мне необходимо несколько месяцев на то, чтобы найти подходящую особу. Еще скажу, что отнюдь не собираюсь брать девчонку. Я уже не юноша, мне тридцать шесть лет, и я хочу иметь представительную хозяйку дома, а, главное, мать: я обожаю детей и желаю иметь их, чтобы была цель в жизни. Руководствуясь такой точкой зрения, я выберу девушку лет двадцати семи – двадцати восьми, здоровую, положительную и хорошую хозяйку, а не глупенькую, какую-нибудь семнадцатилетнюю наивную, романтическую жеманницу.

– Ах, все это неважно, друг мой: понятно, ты выберешь по своему вкусу и подходящую тебе девушку. Главное – создать собственный очаг и порвать связь с баронессой. По совести говоря, для меня всегда оставалось загадкой: чем она очаровала тебя, она так ничтожна и не способна возвыситься над уровнем пошлости.

Вадим Викторович ничего не ответил и только провел рукой по лбу как бы отгоняя докучные мысли, потом, выпив чай и ссылаясь на работу, он простился с теткой и ушел к себе.

Дня три спустя Мэри была занята в своей комнате укладкой вещей: вечером баронесса должна была заехать за ней, а на следующее утро они будут в Ревеле. Молодая хозяйка была еще в утреннем наряде и указывала старухе-няне, здоровой, добродушной женщине, как укладывать в большую плетеную корзину платья и белье. Сама она завертывала в кожаный сак золотые вещи и туалетные принадлежности.

Накануне уехали Анна Петровна и гувернантка с младшей девочкой. Петя отправился в Петербургский лагерь, а на другой день Суровцев собирался на неделю к приятелю в Финляндию. Дом принял тоскливый, опустелый вид: ковры, портьеры и безделушки были убраны, люстры и картины затянуты кисеей, мебель покрыта холщовыми чехлами, спущенные шторы погрузили все в сероватый сумрак.

Но это не мешало Мэри быть в наилучшем расположении духа: утром отец подарил ей на мелкие расходы двести рублей, а предстоявшие ей два месяца полной свободы приводили ее в восторг. Она могла делать, что хотела, одеваться по своему желанию, болтать, флиртовать и кокетничать с тем, кто ей понравится, не будучи под надзором матери, у которой всегда находились замечания по поводу ее манер или туалета. Мэри брала с собой горничную, так как баронесса сказала: «При хорошем обиходе лишний человек ничего не значит, а потому, возьмите свою камеристку, милая Мэри. Она будет причесывать вас, и вам удобнее с прислугой, к которой вы привыкли». В настоящую минуту горничную отпустили проститься с родными и в укладке помогала старая няня, ходившая за барыней со дня ее рождения.

Запиравшая сак Мэри вдруг поймала недовольный взгляд старой няни и обратила внимание на ее молчаливость, так странно отличавшуюся от ее обычной болтливости.

– Няня, что с тобой сегодня? Ты точно сердишься и не разговариваешь со мной. Не больна ли ты?

– Нет, но мне не нравится, что ты одна едешь к этой баронессе. Это что за новые выдумки! Девушка не должна уезжать от матери, да и ты всегда ездила с Анной Петровной, а теперь, на поди, вдруг отпускают тебя одну, без надзора! Где это видано! – сердито проворчала старушка.

– Но я ведь буду не одна, няня, а под надзором самой баронессы.

– Хорош надзор, что и говорить! «Барыня!» Разве ее дом такой, как должен быть? Муж в отлучке, а у нее с утра до вечера болтается какой-то дохтур, а что он за человек, не разберешь, одно слово! Молва о нем дурная, вот что! Тьфу! – и няня со злостью плюнула в сторону. – И не нашли, знать, другого места, куда тебя отправить? Ведь ты – ребенок, этакая молоденькая, неопытная. Бог весть, что может случиться!

Мэри громко расхохоталась.

– Ну, няня, я уже взрослая, мне восемнадцать лет, и, слава Богу, я умею держать себя. Да и что мне за дело до этого доктора! Я не больна, и он мне ни на что не нужен. Зато у баронессы я повеселюсь: она такая веселая и дети у нее прелестные.

– Бесстыжая она морда, вот что! Хоть детей-то постыдилась бы, – проворчала Аксинья, с шумом захлопывая корзину, но увидав, что Мэри продолжает смеяться, она сердито прибавила: – Не смейся, голубушка. Ох, чует мое сердце, ничего-то хорошенького не выйдет из этой поездки, да и дурной сон видела я этой ночью, тоже не к добру, знать.

– Няня, милая, расскажи, что ты видела! Я так люблю слушать сны! – вскричала Мэри, обхватив шею старушки и усаживая ее рядом с собой на маленьком диванчике.

Сначала Аксинья поломалась, а потом начала, с тревогой в голосе:

– Видишь, спервоначало, это, была я в доме будто одна: все уехали, не знаю куда. Бог весть с чего, а лютая тоска меня грызла, и пошла я посмотреть в окно, не ворочается ли кто из вас. А вместо нашей конюшенной-то перед домом расстилается море, такое море, что и конца ему не видно, а к окну на всех парусах подходит большущий корабль. И вот на палубе вижу я высокую женщину, эфиопка она должно была, страшная такая, а глазища злые и вся усыпанная бриллиантами. Спустилась она, и я подумала, что в воду, поди, упала, а тут примечаю, что море исчезло, и мы очутились в комнате, какой я никогда не видывала. Черная женщина посередке на табуретке сидела, а вокруг хоровод плясали: ты, баронесса и еще несколько незнакомых. Женщина эта вставала, иногда, хватала одного из плясавших и давила его, в ту же минуту тот исчезал и на месте его оставалась большая лужа крови. И так я боялась, чтобы она тебя не удавила, что ровно подсумная стала, а не знаю, что случилось с тобою. А уж кровь-то о ту пору словно волна пенилась, ударяла в дом, а дом-то трещал и начал рушиться. Со страху я так закричала, что проснулась вся в поту. Ой, ой! Плохое сулит этот сон.

Мэри слушала с тревогой в душе, но минуту спустя энергично тряхнула головой.

– Нет, няня, все это пустяки. Наш доктор говорит, что сны бывают от желудка, и чем он полнее – тем страшнее сон. Наверно, ты слишком много поела вчера галушек. И не мучь себя дурными предчувствиями: я взрослая девушка и не позволю ни обидеть себя, ни задушить. А теперь помоги мне одеться, – прибавила она, целуя старушку.

Когда она была готова, Аксинья перекрестила ее, поцеловала и шепнула на ухо:

– Держись как можно дальше от дохтура. Ты хорошо знаешь его?

– Нет. Когда я бывала у баронессы, то никогда не заставала его и видела мельком раз или два, да и не обратила никакого внимания. А ты, няня, видела его, что так ненавидишь?

– Баронессина кухарка моя землячка. Один раз была я, это, у нее, она порассказала мне всякой всячины про свою барыню, а потом они с горничной свели меня в уборную и показали, как те двое пили чай. Такие мерзкие хари!

Мэри засмеялась, но пообещала быть настороже и сторониться доктора, как разбойника, затем она поспешно направилась в зал, где были уже отец и только что приехавшая баронесса.

Прощание было веселое и дружеское. Михаил Михайлович извинился, что важные дела не позволяли проводить их, поднес им цветы и конфеты, а через полчаса автомобиль Анастасии Андреевны мчал их на Балтийскую железную дорогу. При входе дам в зал 1-го класса, где их уже ожидали дети баронессы с гувернанткой, Анастасия Андреевна весело воскликнула:

– А, Вадим Викторович, вы приехали проводить нас? Это очень мило! Дорогая Мэри позвольте представить вам доктора Заторского, старого друга нашего дома и опекуна моих детей в отсутствие мужа.

В первый раз с любопытством оглядела Мэри господина, так охаянного няней, и результат смотра оказался благоприятен для доктора.

Она нашла бледное и правильное лицо его красивым, спокойное, уверенное и строгое выражение его больших, стального отлива глаз, внушало почтение, а обворожительная улыбка, освещавшая лицо доктора во время их краткого разговора, положительно очаровала ее. Она сразу решила, что старая няня глупа и суеверна, а если этот красивый, интересный молодой человек действительно любит баронессу, то можно только завидовать ее счастью.

Анастасия Андреевна была в наилучшем настроении: она забрала громадную бонбоньерку, привезенную доктором детям, пригласила Вадима Викторовича поскорее приехать к ним, и вообще, смеялась и шутила, пока они не сели в вагон. Когда поезд тронулся, усталая баронесса растянулась на диване и вскоре уснула, а сидевшая напротив Мэри внимательно рассматривала ее. Прежде всего она заметила, что баронесса уже чуточку мазалась, а вокруг глаз были морщинки, и вообще, наружность незначительная. Возможно ли, чтобы доктор, человек бесспорно умный и с характером, мог влюбиться в эту жалкую особу, способную только на грубую чувственность?

От Ревеля до замка было немного более часа пути, и эта поездка в открытой коляске доставила Мэри большое удовольствие, а при виде самого замка у нее вырвался восторженный крик изумления. Здание было старинное, но расширено и украшено новейшими дополнениями, а весь массив, с высокой, зубчатой башней сбоку, покоился на громадном утесе, о подножие которого разбивались морские волны. Высеченная в скале лестница с перилами вела к небольшой бухте, где стояли на причале лодки различной величины. С моря замок сохранил мрачный феодальный вид, а с противоположной стороны раскинулся обширный сад и зеленой пеной опоясывал новейшие постройки. Несколько лет назад барон Козен наследовал замок Зельденбург по смерти последнего представителя старейшей ветви, но вследствие того, что по одному пункту завещания старой родственнице предоставлено было право проживать в замке пожизненно, Анастасия Андреевна никогда не хотела там жить. Она ненавидела старую деву – сухую, строгую, чопорную, ледяной взгляд которой словно пронизывал ее насквозь, а на губах появлялась презрительная усмешка при малейшей ее выходке или непринужденном слове. И только с намерением сделать назло методичной девице, баронесса придумывала ряд нововведений, которые нарушали привычки обитательницы замка. Наконец, минувшей зимой Элеонора фон Козен умерла, и тогда баронесса решила провести лето в Зельденбурге.

Помещение Мэри состояло из спальни и маленькой гостиной, голубого и розового кретона. Вид на море и сад были великолепны и Мэри была положительно очарована.

Все послеобеденное время посвящено было осмотру прекрасного содержимого сада с множеством цветов, а с высокой беседки открывался вид на морскую даль и направлявшиеся в ревельский порт суда.

Веселая и довольная легла Мэри в постель и вдруг взглянула на висевший на стене портрет, который невольно рассмешил ее. Портрет изображал покойную фрейлен Элеонору, а рассказами о ней баронесса потешала общество в продолжение целого вечера, осмеивая ее маленькие слабости и устарелые воззрения.

Мэри тоже много смеялась вместе со всеми, и теперь вид портрета вызвал у нее новый взрыв хохота, но постепенно строгие и вдумчивые глаза, глядевшие со злобою и насмешкой, вызывали у нее неприятное впечатление. Она отвернулась к стене, чтобы не видеть их, и скоро крепко уснула, но сон ее был неспокоен. Мэри тревожно ворочалась на постели, мучили причудливые видения или кошмары.

Ей снилось, что она находится в замковом саду, как вдруг на горизонте появилось огромное черное облако и быстро заволокло небо, заслонив собою дневной свет. Было бы темно, как ночью, но из темных туч поминутно сверкали красные, как кровь, струи света, озарявшие предметы каким-то зловещим оттенком.

Затем темные облака растаяли и открылся грот, среди которого на троне восседал сам Сатана и протягивал к ней свои волосатые, когтистые руки, стараясь схватить ее. Пораженная ужасом она хотела бежать, укрывшись бывшим на ней черным широким плащом, как вдруг из каждой складки плаща стали появляться бесчисленные тучи отвратительных маленьких существ и, словно рой пчел, наполняли воздух. Крошечные чудовища кусали и щипали ее, она же, как безумная, бросалась во все стороны, спасаясь от своих преследователей. Затем внезапно послышались стоны и выстрелы, и Мэри поскользнулась на чем-то мокром и липком, увидев, что то была лужа крови. В нескольких шагах от нее стояла тощая Элеонора, указывала на нее пальцем и смеялась звонким смехом, потрясавшим каждый ее фибр. Мэри вскрикнула и проснулась вся в поту, дрожа, как в лихорадке.

– Фи, какой страшный кошмар! – прошептала она и встала, чтобы достать из саквояжа успокоительные капли. Выпив их, она легла и вскоре заснула здоровым, молодым сном.

За завтраком баронесса спросила, смеясь:

– Хорошо ли вы спали, Мэри, и что видели во сне? А у меня был отвратительный кошмар. За мной гнался тигр, а я с криком спасалась от него и все падала. В эту минуту раздалось несколько выстрелов, и я почувствовала, как тигр укусил меня. Затем я проснулась.

– Боже мой, да у меня также был кошмар и я слышала выстрелы! Моя старая няня сказала бы, что это плохая примета, – воскликнула Мэри.

– О! Кто же верит приметам в наш просвещенный век! – заявила м-ль Доберо, француженка-гувернантка, блиставшая «здравомыслием». – Объяснение легко найти: какой-нибудь охотник, вероятно, стрелял поблизости воробьев, отсюда и сходство снов м-ль и мадам, которые обе слышали выстрелы.

Все засмеялись и не думали больше об этом случае.

Глава III

В пятницу приехал доктор Заторский, и его появление оживило замок. Играли в крокет и лаун-теннис, катались по окрестностям и возвратились только к вечернему чаю.

Украдкою, но с живейшим интересом, наблюдала Мэри за доктором. Раньше она даже не смотрела на него, но толки о том, что он – возлюбленный баронессы, возбудили ее любопытство.

В настоящее время не щадят слух молодых девушек и многое, что им не следовало бы знать, громко обсуждается в их присутствии, не говоря уже о газетах, столбцы которых, полны описаний драматических страстей и срамных романов, которыми молодежь потихоньку зачитывается.

Восемнадцатилетняя Мэри считалась уже взрослой девушкой и знала многое, а потому в ней пробудилось то болезненное любопытство, которое зарождает в молодом, нетронутом воображении преждевременное познание грубой житейской действительности. У Мэри было много поклонников, особенно среди «зеленой» молодежи, едва сошедшей со школьной скамьи: студенты, пажи и юные офицеры, с едва пробивавшимися усиками, но ко всем этим юнцам она относилась несколько пренебрежительно: она знала их школьниками и в ее глазах они были несерьезными кавалерами. Даже молодой моряк и дипломат, о которых говорила ее мать, не сумели затронуть ее сердце, хотя они и открыто ухаживали за ней. Теперь представлялся случай увидеть «роман» настоящий, тайный роман. Но, как Мэри ни присматривалась, она не замечала ничего, кроме некоторой фамильярности, которая казалась обычной у баронессы и объяснялась, может быть, давнишним знакомством.

По возвращении с прогулки баронесса пошла к себе переменить платье, а Мэри отправилась в маленькую гостиную рядом со столовой и села на подоконник. Комната находилась в старой части замка и глубокая амбразура скрывалась тяжелой плюшевой занавеской. Из окна было видно залитое яркой луной море, и Мэри залюбовалась чудной картиной.

Она сидела там несколько минут, но вот в зале послышались шаги: она повернула голову и сквозь щель портьеры увидела доктора, который сел у стола, взял книгу и рассеянно перелистывал ее.

Впервые Мэри могла свободно, вволю рассмотреть его: лампа освещала лицо, и он не подозревал, что черные глазки с любопытством рассматривали его. В первый раз ощутила Мэри несколько больший интерес к почти незнакомому ей человеку. Но это был человек с известным общественным положением, медицинская знаменитость, о которой говорили с восторгом, притом он еще был бесспорно красив. Тонкие, правильные черты, строгое и энергичное очертание рта и большие, стального отлива глаза – все нравилось в нем Мэри. И этот интересный, вполне молодой еще человек, любит баронессу, которая уже прикрашивается, а фигура, несмотря на худобу, казалась грузной и утратила ту грацию и гибкость, которые придают обаяние молодости. Мэри обдумывала этот вопрос, когда вошла баронесса, видимо взволнованная, с телеграммой в руке.

– Вообразите, Вадим, вот депеша от матери, которая пишет, что отец серьезно заболел и желает меня видеть. Она просит меня немедленно приехать в Стрельну.

– Ну? Что же вы намерены делать?

– Я не могу отказать и выеду ночным поездом. Утром я буду в Петербурге и тотчас отправлюсь в Стрельну, а послезавтра утром вернусь сюда.

С минуту она помолчала, а потом закинула руки на плечи доктора и, близко нагнувшись к нему, так, что коснулась его щекой, сказала:

– Поедемте со мной!..

Заторский спокойно взял ее руки и снял с себя.

– Сколько раз надо мне просить вас, Анастасия Андреевна, воздерживаться от такой фамильярности, которую могут подметить. Теперь более, чем когда-либо, это неудобно. Поезжайте, и я, конечно, проведу вас на станцию, но мне лично не хочется возвращаться в Петербург. Я приехал сюда отдыхать и дышать чистым воздухом, а не тащиться целую ночь в вагоне, да еще в город. У вашего отца есть свой доктор, значит, я ему не нужен. Уложитесь поскорее, и мы еще успеем поужинать до отъезда.

Баронесса покраснела, закусила губы и злой огонек сверкнул в ее глазах. Не говоря ни слова она повернулась и вышла, а доктор тоже встал и пошел в столовую.

Как тень, выскользнула Мэри из своей засады и хотела, сделав крюк, войти в столовую с противоположной стороны, но, войдя в будуар баронессы, она увидела ту стоящей перед открытым шифоньером. В это время горничная ставила на стол раскрытый дорожный мешок.

– Оставьте мешок, Матреша, и идите скорей уложить маленькую корзинку и одеться, я возьму вас с собою, – произнесла Анастасия Андреевна, отпуская горничную, а потом, увидев стоявшую в недоумении Мэри, весело попросила ее: – Помогите мне, милочка, наполнить эти флаконы одеколоном, духами и т. д. и уложить все в этот сак, а я достану платки и другие мелочи. Только здесь слишком темно, – она повернула выключатель.

Розовый свет озарил будуар и белую стройную фигуру девушки, принявшейся усердно наполнять флаконы. Анастасия Андреевна с минуту смотрела на нее с загадочным выражением, а потом небрежно заметила, нагнувшись над ящиком:

– Какая незадача Вадиму Викторовичу: он так радовался возможности провести со мною эти два дня, а мне надо ехать. Он, конечно, хотел сопровождать меня, но я положительно отказалась. Бедняга безумно влюблен в меня и слоняется за мною, как болонка, но так как ему настоятельно необходим отдых, я воспротивилась такой глупости и беру с собой горничную, для его успокоения, что я не одна.

К счастью, баронесса продолжала рыться в ящике, иначе она подметила бы взгляд Мэри, смущенной столь наглой ее ложью. Ведь она же слышала собственными ушами как Вадим Викторович отказался ехать с нею, и видела нетерпеливый жест того, когда он старался избежать ее объятий. Но к чему Анастасия Андреевна лжет? Почему хвастается и выставляет напоказ внушенное ею чувство, когда в ее же интересах следовало бы скрывать это ото всех? Мэри не находила ответа на все эти вопросы и, чтобы скрыть свое смущение, усердно принялась за укладку флаконов и носовых платков.

Сынишка баронессы, прибежавший сказать, что ужин подан, дал другое направление разговору, и все пошли в столовую.

Крайне заинтересованная, Мэри украдкой наблюдала за предполагаемыми возлюбленными, но не могла уловить ни одного нежного взгляда со стороны доктора. Баронесса же трещала, словно сорока, и не обращала внимания на своего обожателя. Когда доложили, что экипаж подан, Анастасия Андреевна объявила, что Вадиму Викторовичу незачем провожать ее.

– Путь довольно далекий, а вам необходим отдых, да и лошади с кучером устанут, а потому им гораздо лучше отдохнуть до завтра в Ревеле, – прибавила она, нежно прощаясь с детьми и Мэри. – Вам же, Вадим Викторович, я поручаю развлекать без меня мою юную приятельницу. Конечно, вы не так молоды, чтобы забавить Мэри, но постарайтесь, встряхните свои старые кости: это вам тоже будет полезно.

В глазах баронессы светилось выражение лукавства, а в голосе слышалось словно какое-то глубокое значение. Но доктор будто ничего не заметил и не обиделся на причисление к разряду стариков: с любезной улыбкой поцеловал он руку баронессы, пожелал ей доброго пути, а затем все проводили ее до экипажа.

Когда все вышли на террасу, откуда виднелось море, Заторский неожиданно спросил:

– Мария Михайловна, не желаете ли прокатиться в лодке? Ночь роскошная и еще не поздно. Если вы боитесь довериться мне, то могу вас уверить, что гребу хорошо, да и море, как зеркало.

– О! Я нисколько не боюсь и очень рада прокатиться, – ответила Мэри, с заблестевшими от удовольствия глазами.

– В таком случае переоденьтесь поскорее, ночью на воде все-таки свежо, и вы можете простудиться.

– Да мне вовсе не холодно, уверяю вас, я накину оренбургский платок.

– Нет, нет, надо надеть шерстяное платье, а пока вы будете одеваться, я угощу конфетами Лизу и Бориса.

Мать не позволяет им кататься по морю, и потому я не могу взять их с собой.

Совет одеться теплее был высказан таким властным тоном, что Мэри без дальнейшего спора побежала в свою комнату, а доктор задумчивым взором проводил стройную фигуру молодой девушки и потом кликнул Лизу с братом.

В своей комнате Мэри быстро сообразила, что надеть, чтобы было тепло и к лицу. Позвонив горничной, она приказа подать ей белое суконное платье с таким же кимоно, на белой атласной подкладке. Бусы из горного хрусталя, которые на ней были днем, она сохранила и, наконец, внимательно оглядела себя в зеркале. Она не отдавала себе отчета почему, но ей хотелось быть сегодня интересной и нравиться, а глянувшим из зеркала образом она осталась довольна.

Счастливая, спустилась она опять вниз, где встретила ожидавшего ее у лестницы Вадима Викторовича.

– Ну вот, теперь я не боюсь, что вы простудитесь, – улыбнулся он.

Они сошли к берегу и сели в лодку. Море тихо дремало, и дремотное волшебное сияние белой ночи заливало все кругом точно дневным светом. Они были еще недалеко от берега, когда Мэри заметила:

– Ах! Жаль, что со мною нет мандолины, а то я бы спела итальянскую песенку, которой выучилась у гондольера, когда в прошлом году была с мамой в Венеции. Там ночи были чудные, и мы каждый вечер катались по каналу Гранде.

– А разве вы не можете петь без мандолины?

– Нет, без аккомпанемента я не пела.

– В таком случае, я могу сходить за инструментом, пока мы еще ушли недалеко.

Не дождавшись ответа, он несколькими ударами весел вернул лодку в бухту, привязал ее и проворно взбежал по лестнице. Мэри внимательно следила за ним глазами, а потом подумала, пожав плечами:

«Да он вовсе не кажется старым! Хотела бы я знать, почему Анастасия Андреевна так настойчиво твердит всегда, что он стар?..»

Через несколько минут Вадим Викторович вернулся с полученной от горничной мандолиной, и Мэри после небольшой прелюдии запела итальянскую баркаролу.

Голос ее был не особенно велик, но восхитительно мягкого бархатного отлива и обработан в хорошей школе, а пела она с чувством и огоньком.

Со странным волнением слушал ее Заторский и не отрываясь смотрел на очаровательное личико молодой девушки. И вдруг, неожиданно для него самого, возникло в уме сравнение баронессы, уже увядшей женщины, с этим весенним, едва распустившимся цветком.

Звуки ее чудного, ласкающего голоса пленяли его, а цепи, связывавшие с баронессой, показались ему тяжелыми, словно железными.

Когда Мэри кончила, он попросил ее спеть еще, что та охотно исполнила, а доктор слушал все с большим восторгом. В эти минуты он совершенно забыл все благоразумные проекты, которые излагал тетке относительно своего будущего, и ему казалось, что обладание этим юным и чистым существом должно было быть упоительным счастьем.

Мэри также была радостно взволнована: катание вдвоем приводило ее в восторг, и веселые глазки ласково глядели на спутника. Вадим Викторович представлялся ей теперь совсем другим, нежели бывал в присутствии баронессы: холодное равнодушие исчезло, пленительная улыбка скрашивала и молодила черты лица, и глаза оживились, точно с них спала завеса и открыла под личиной бесстрастного и непроницаемого ученого подлинного человека, душе которого сродни все свойственные смертному слабости и страсти.

Говорили сперва они мало, и оба находились под обаянием охватившего их настроения. Доктор первый нарушил молчание:

– Пора покинуть заколдованный мир ундин и вернуться к прозаической действительности, – сказал он, улыбаясь и направляя лодку к берегу.

Когда Мэри выскочила на пристань, из волос ее выпала украшавшая голову красная роза. Вадим Викторович поднял цветок и спросил, прицепляя его к бутоньерке: